Великая литература? Забудьте! — Росбалт
Известный писатель-фантаст Сергей Лукьяненко представил на суд публики краткую «зарисовку» — впечатления об эволюции (то есть: наоборот — деградации) писателей и читателей своего жанра. Наблюдения эти соответствуют общей оценке незавидной роли художественной литературы вообще, в современном информационном и видеообществе.
В своей заметке в сетевом издании «Взгляд» литератор выстроил четыре последних поколения писателей. Это, во-первых, сам Лукьяненко (1968 г. р.), который писать сразу начал фантастику, но вырос на классике, фантастика же «легла тонким слоем сверху». Во-вторых, многие его ровесники, которые, в основном, читали только тот жанр, коим занимались. Затем пришли «новые авторы — и я с ужасом понял, что они и Стругацких-то не читали… Зато они читали меня». И, наконец, сегодня в жанр входят какие-то «писатели седьмой воды на киселе», которые «не читали ничего вне рамок школьной программы».
Как видим, автор выстроил «шкалу» так, чтобы элегантно погордиться собою, что, впрочем, по-человечески понятно.
Не забывая о себе, Сергей Лукьяненко выглядит озабоченным этой лестницей из четырех ступеней вниз — опасается «наступления темных веков». Насколько данное наблюдение справедливо? Корреспондент «Росбалта» побеседовал с двумя известными литературными критиками: знатоком фантастического жанра Романом Арбитманом и — в целях расширения темы за пределы фантастики — первым заместителем главного редактора журнала «Знамя» Натальей Ивановой.
Язык теряет влияние вместе с государством
Мы становимся нормальными «в плохом смысле»
«То, что написал Сергей Васильевич, имеет под собой резоны, — признал Роман Арбитман, — но надо зайти с другой стороны.
Первое, о чем он не сказал — в советские времена у фантастики были особые функции. Она замещала многое из того, что просто не существовало. Почти не было в СССР ни социальной сатиры, ни философской литературы. И очень многое фантастика брала на себя: Стругацких же читали не только как фантастов. Она подпитывалась и русской, и зарубежной классикой».
Арбитман напомнил, что до конца 1960-х годов на фантастику не очень обращали внимание и цензоры. Как воспоминает критик Белла Клюева, работавшая в те годы в издательстве «Молодая гвардия», она приносила рукопись главному редактору, он спрашивал: «Все нормально?» И если да, то книга шла в печать. Многие произведения братьев Стругацких проходили в печать либо без поправок, либо с минимальной правкой.
После подавления Пражской весны в 1968 году положение в культуре ухудшилось. Но и в «годы застоя» фантастике все-таки довольно многое позволялось, поскольку ее считали несерьезной литературой — вроде детской. Особенно смелые произведения доходили до читателя из переводной фантастики: можно вспомнить «Оловянных солдатиков» Майкла Фрейна или роман Карин Бойе «Каллокаин», который по силе не уступал «1984» Оруэлла.
А когда цензура отошла и настала свобода, логично выяснилось, что «та литература, которую замещала фантастика, появилась сама». Функции фантастики «скукожились», и она по большей части вернулась к своей изначальной роли, прежде всего — развлекательной, там же, где детективы и женский роман.
«Это почувствовал и сам Лукьяненко, чей дебют пришелся на начало 1990-х. Тиражи его тоже уменьшаются, хотя остаются, — отметил Арбитман. — Пласт читателей уходит: фантастику начинают читать люди, которые просто не читают ничего другого. Беда в том, что и издателям та фантастика, которая была „наше все“, совершенно не нужна». Действительно, в современной России, где с политической свободой, может, и не все хорошо, в культуре присутствует рынок, в том числе и довольно «дикий». Издательства ориентированы на массовый выпуск «ширпотреба», им нужны авторы числом поболее, а ценою подешевле — и, соответственно, такие же непритязательные читатели.
«Мы гибнем в океане книг»
«Сегодня немногие оставшиеся хорошие фантасты делают все, чтобы на их книгах слово „фантастика“ не присутствовало.
Такая ситуация характерна для всего современного демократического мира. Можно добавить «к сожалению», но так устроен человек. «Многие советские люди читали классику, потому что Дарьи Донцовой не было. И когда она появилась, они классику забросили, — отметил Роман Арбитман. — В любой стране хорошая литература занимает очень небольшой сегмент: 5-10%. Так что мы становимся нормальными в плохом смысле. Функцию пастыря литература потеряла».
В Фейсбуке каждый сам себе писатель
Касаясь положения в литературе в целом, Наталья Иванова также признала некоторые тенденции, которые ухватил Лукьяненко.
«В начале 1960-х годов родился очень известный в читательских кругах писатель Михаил Шишкин, — напомнила эксперт.
— Второе имя: Евгений Водолазкин, который возник в литературе достаточно стремительно, не так давно. Это поколение не только читает классику — работает с ней. Первый роман Шишкина „Записки Ларионова“ — попытка написать роман, не существующий в русской классической литературе. Все действие происходит в середине ХIX века, это изощренная стилизация, но не в духе Владимира Сорокина, а в духе самой классики.
Что касается Водолазкина, то он связан с древней русской литературой еще и профессией. Много лет проработал с академиком Лихачевым, продолжает работать в Пушкинском доме. Его книги, например, роман „Лавр“, выходят очень большими тиражами. Большими, чем фантастика, чьи тиражи сильно упали: первый „завод“ — 3 тысячи экземпляров, а у Шишкина и Водолазкина первые заводы начинаются с 10 тысяч и доходят до десятков тысяч».
Безусловно читает классику и король российского постмодернизма Виктор Пелевин — уж его-то произведения отталкиваются от классики, как русской, так и западной, и восточной (при этом в какой-то степени Пелевин «пришел из научной фантастики»).
Что касается «поколения писателей, не читавших Стругацких» — вместо Стругацких можно подставить иные знаковые имена, — то здесь Наталья Иванова предлагает различать два очень разных явления. Во-первых, следует упомянуть «новый реализм», представленный, в первую очередь, такими именами, как Роман Сенчин, рожденный в 1971 году. Он, конечно же, знает классику, но простодушный читатель может подумать, что — нет.
Книга еще не прочитана, но Россию уже потрясла
«Новые реалисты выпустили подряд несколько манифестов, где объяснили, что после постмодернистстких игр приходит поколение литературы, имеющей самое прямое отношение к реальности, — рассказала Наталья Иванова. — Роман Сенчин пишет, как Грэм Грин, „серым по серому“: без эзопова языка, без стилизации. И есть ощущение, что они ничего не читали, хотя они читали на самом деле. Для них уже классикой становится литература позднего советского времени. Сенчин продолжает Валентина Распутина, просто берет его сюжет».
Это, однако, не все. «Но есть и те, кто действительно не читал ничего, и их-то как раз больше всего, и они плодятся со страшной силой, — отметила критик. — Это благословляют различные сайты, где каждый может разместить свое гениальное произведение, и они будут говорить друг другу комплименты».
Отмечая падение тиражей массовой литературы, Наталья Иванова считает главными ее конкурентами телевидение, Youtube и социальные сети. «Сериал — это очень длинный роман. Толстой и Достоевский тоже печатались онлайн и сдавали куски в номер. Сериал взял от литературы очень многое, — напомнила критик. — Если человек смотрит в день больше трех часов ТВ, где ему взять время на книги? А социальные сети — огромный вызов, по себе знаю. У человека возникает иллюзия, что он самодостаточен и как писатель, и как читатель. Фейсбук — форма существования нового романа. Это уводит от книги очень сильно. Знаю писателей, которые специально избегают соцсетей. А скоро все начнут снимать свой Youtube».
В целом в литературе идет «мозаизация», образуется множество очень разных групп, у них есть свои издатели и критики. Писатель не заглядывает на соседние полки. И сами произведения действительно порой бывают «очень домодельные, выглядят непрофессионально».
«Статус литературы и писателя, конечно же, упал, — резюмировала Наталья Иванова. — Мы сами это видим по присуждению госпремий. По литературе их последними получали Евтушенко и Искандер. Литература не находится в центре внимания ни общества, ни властей. Последнее, может, и к лучшему».
Леонид Смирнов
100 великих литературных героев. От автора (Виктор Еремин, 2009)
Трем сестрам — Ольге, Тамаре и Лидии — и дяде Ване посвящается эта книга
Истина никогда не побеждает.
Просто умирают ее противники.
Макс ПланкИ все доступно уж, эхма,
Теперь для нашего ума!
Поэт ЦветикОднажды, когда ночь покрыла небеса невидимою своею епанчою, знаменитый французский философ Декарт, у ступенек домашней лестницы своей сидевший и на мрачный горизонт с превеликим вниманием смотрящий, — некий прохожий подступил к нему с вопросом:
— Скажи, мудрец, сколько звезд на сем небе?
— Мерзавец! — ответствовал сей, — никто необъятного обнять не может!
Сии, с превеликим огнем произнесенные, слова возымели на прохожего желаемое действие.
Этой книге я предпосылаю сразу три эпиграфа.
Первый о том, что далеко не все идеи, в ней высказанные, приемлемы для современного читателя. Время нас рассудит.
Второй о том, как самонадеянны мы — люди — в своей уверенности, что нам понятна жизнь наша, ее истоки, ее пути, ее свершения. Все не так, и все столь запутано, что смиримся со своим неведением и не станем претендовать на абсолютную истину.
Третий отвечает на неизбежный к такой книге вопрос: почему в ней оказались именно эти литературные герои, а не иные, более близкие и интересные читателю? К XXI в. человечество накопило такое множество художественных произведений, в них живет такое множество героев, что любой выбор из их числа будет необъективным. Поэтому ответ у меня один: так я решил в интересах концепции этой книги, ведь «никто необъятного объять не может»!
Структура моего сочинения вполне ясна: я ставил перед собой целью показать читателю, какой народ какого прославленного в нашем народе литературного героя дал человечеству.
Внутри каждого раздела, если статей в нем несколько, они выстроены в хронологической последовательности, чтобы было ясно, кто из героев появился раньше и какое влияние мог оказать на более поздние персонажи.
Структура каждой статьи более понятна тем, для кого литература является профессией и кто связан с ней непосредственно, кто понимает и принимает мистический смысл подлинного художественного творчества. Я позволил себе предположить, что писатель является только посредником между людским обществом и теми неизвестными нам сферами, откуда являются в наш мир литературные герои, чтобы навечно поселиться в нем, жить в нем, творить и активно влиять на наши умы. Приходят они неслучайно, а тогда, когда на повестку общественной жизни особо остро выходят именно те проблемы, понимание которых и разъяснение которых эти герои в себе несут и, обосновавшись в мире людей, развивают во времени.
Исходя из этой концепции, структура большинства статей следующая. В начале я постарался дать настрой на главную тему рассуждений в статье, далее следует биография писателя до времени создания им обсуждаемого произведения (это необходимо, чтобы попытаться понять, почему именно данный писатель оказался автором данного литературного героя), далее следует краткая история написания произведения и рассуждения об основных философских идеях, которые принес с собой в наш мир литературный герой, как он рос и развивался среди людей, как влиял на них и что представляет собой в наши дни.
Примерно десять статей структурно отличаются от остальных девяноста. В этих статьях мною даны общие философские установки и предлагается набросок космогонической картины мировой литературы — духовной литературы, поэзии и художественной литературы. Я не стал выделять эти статьи из общей массы, поскольку данная книга требует полного последовательного прочтения: выборочное чтение лишь собьет читателя с толку, и он получит искаженное представление о том, что хотел сказать автор.
Подлинных писателей в мире немного, и каждый из них не сочинительствовал от ума, но был выбран своими героями в иных сферах как посредник, с помощью которого они пришли в людской мир. Это, как правило, литература Великой Философии.
Гораздо больше на свете беллетристов и рифмоплетов, пишущих малую литературу. Они творят масскульт от ума, зачастую талантливый, отчего у него тоже есть свои литературные герои. Их самая яркая черта — шаблонность и философская поверхностность.
Им я тоже обязан был уделить внимание в этой книге.
Ну и, наконец, есть еще безмерный океан графоманов — людей, с иными сферами не связанных, мнящих себя писателями, но на самом деле всего лишь сочинительствующих, то бишь высасывающих тонно-километры писанины из собственного ничтожества. Подобные пустышки, бесспорно, могут привлечь внимание себе подобных, но в этой книге о них упоминаться не будет.
Помимо указанных в содержании литературных героев в книге рассказывается еще об одной героине, которая в обязательном порядке присутствует в каждом материале, чуть ли не на каждой странице. Это мифологическая Кассандра, злосчастная дочь Приама и Гекубы, великая пророчица, предсказаниям которой (по воле Аполлона) никто никогда не верил. Такова есть сама Великая художественная литература, которая уже давным-давно рассказала человечеству его судьбу, показала пути избавления от грядущих напастей, но осталась не услышанной, поскольку слух людской затмевают сладкоголосые песнопения соблазна.
Бесполезность и безнадежность — другое имя Кассандре.
Напомню мысль Виссариона Григорьевича Белинского, высказанную им в письме к В.И. Боткину в начале декабря 1847 г.: «С литературой знакомятся и знакомят не через обыкновенных талантов, а через гениев, как истинных ее представителей».[1] Не должно забывать, что большинство литературных героев, о которых здесь рассказано, и есть порождения гениев и сами есть гении — своего времени, типа характера, каких-либо важнейших жизненных черт и свойств человеческих. Они не рядовые, а выдающиеся из ряда, а потому и интересны читателю.
В заключение хочу выразить искреннюю благодарность главному редактору издательства «Вече» С.Н. Дмитриеву, который предложил мне тему данной книги и потом терпеливо ждал ее в течение долгих четырех лет, невзирая на то, что ему неоднократно предлагали свои скорые услуги другие авторы.
Неизмеримо благодарен я всем, кто принял участие в подготовке данного издания, прежде всего редактору книги Валентине Ластовкиной, а также Валерию Алешкову, Александру Варакину, Александре Васильевой, Татьяне Даниловой, Лилии Ильченко, Виктории и Геннадию Лариным, Виорэлю Ломову, Сергею Луговскому, Татьяне Подгурской, Павлу Рудневу, Александру Старостину, Владимиру Теплякову, Анатолию Тотрову, Александру Трофимову и многим-многим другим.
Особо хочу поблагодарить Н.Л. Мацуеву и О.В. Дубовицкую, которые оказали мне неоценимую помощь в самый сложный период работы над книгой.
Книги 1—25 из 158.
7774214550214215218349021294918250218270611461057220936414350119779730217302273023710494472615299177743149109338387205145503185167177573 | Жанры Все для учащихся — рефераты, дипломы, справочники |
Одаренностьи неординарность исторических персонажей нередко приводит к тому, что их жизнь обрастаетсамыми невероятными легендами. Экстравагантноеповедение таких, как братец Раш и Роберт Дьявол,и подавно убеждает в том, что такой человек могподружиться с нечистью.В этой книге впервые собраны переводы прозаических романов, опубликованных на заре европейского книгопечатания. Читатель знакомится с биографиями прославленных предшественников доктора Фауста: францисканца Роджера Бэкона, поэта Вергилия, за которым утвердилась слава знаменитого колдуна и чародея, злокозненного Роберта Дьявола и простоватого, привыкшего над всеми подшучивать брата Раша. Глубокие познания и необыкновенные умения не приносят героям романов спокойствия и счастья, но, может быть, полная приключений жизнь изобретателей очков и строителей невидимых стен куда интереснее унылой благопристойности.
Бывают и такие случаи, и это совсем не враки: у человека адски болят зубы, просадит он на лекарей все свое достояние, а толку никакого, и вот оказывается, что самое действительное средство — это обернуть вышеназванные Хроники в добротное полотно, предварительно хорошенько его прогрев, сверху посыпать порошком из сухих какашек и приложить к больному месту….
Это же такое счастье — видеть, как искрится на солнце вино… то есть я хотел сказать: как сверкают на солнце груды золота… опять не то: как сияет само солнце! Сошлюсь в том на слепорожденного, о котором так много говорится в Священном писании: когда велением Всевышнего, свое обещание мгновенно исполнившего, слепорожденному было дано право испросить себе все, чего он хочет, он пожелал только одного: видеть….В чем величие русской литературы?
«Вот главная особенность великой русской литературы: это литература прежде всего ПРАВОСЛАВНАЯ»
(М.
М. Дунаев)
«Православному современнику, уверен в этом, необходимо читать постоянно. И не только святых отцов, богословов и православных писателей. Великие произведения имеют Божии основания, оттого они и великие…»
(Протоиерей Александр Авдюгин)
Развязанная Западом против России информационная война, о которой еще в начале 90-х годов говорил приснопамятный митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев), в том числе в области культуры, истории, классической русской литературы и родного языка, дает уже сегодня очевидные и ощутимые результаты.
В 2013 году
декан филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, доктор филологических
наук, профессор М.Л. Ремнева в своем интервью «Литература создает нас как
государство» сказала следующее: «Истории и литературы дети не знают в принципе.
Они ведь еще и георафии не знают.
Но они не виноваты. Ребята удивительные… Их
беда: они недоучены и недоначитаны…»
На вопрос о правомерности исключения из программы авторов классических и замены их на современных она ответила, что изменения эти хоть каких-то положительных результатов не дадут: «Чем отличалась наша литература? Она отличалась всегда патриотизмом, высочайшей нравственностью и потрясающим языком. Вспомнить хотя бы язык Тургенева, язык Пушкина, который современен до сегодняшнего дня… Кроме того, классическую литературу нельзя выбрасывать еще и потому, что литература связывает всю нашу историю и создает нас как государство. Если мы убираем литературу, то убираем связь времен: времени нет, прошлого нет, страны нет… Мы потеряем основы русского быта, основы русской культуры… Литература и русский язык необходимы в сохранении Родины, в сохранении России…
А что касается современных писателей… Я их
читать не могу, мне стыдно.
Я прочитала только одного Пелевина… Больше я не
могу себя заставить читать никого. Я не понимаю, зачем они вообще пишут».
В 2015 году преподаватели журналистского факультета МГУ горько пошутили: «Мы принимаем инопланетян. Лучшие выпускники российских школ, медалисты не умеют ни разговаривать, ни писать на родном языке. Со способностью анализировать, размышлять, сопоставлять тоже дело плохо…»
Ну, а наступление на русскую классическую литературу все продолжается. Почти вытесненная из школьных учебников, осмеянная в либеральной прессе, обобранная единым государственным экзаменом, оболганная жадными до пошлых эффектов постановщиками киносериалов, русская классическая литература получает все новые и новые упреки. Бьют и чужие, и свои.
Сегодня
некоторые горячие и чрезвычайно бдительные поборники чистоты русского духа
выдвинули, вероятно, к 180-летию Александра Сергеевича Пушкина, весьма суровое,
чрезвычайно грозное, но, к сожалению, узкое, поверхностное и однобокое суждение о русской художественной литературе.
Вероятно,
суждение искреннее.
Читатели поставлены перед жестким выбором: либо Евангелие, либо классическая русская литература. Нашей многовековой отечественной словесности предъявлено следующее обвинение: она, мол, является «орудием духовного разрушения» и «разложения». Предлагается срочно развенчать бдительно обнаруженный «культ личности» любимых русских классиков: Пушкина, Гоголя, Достоевского, Жуковского, Одоевского, Есенина вкупе с Белинским, Ильиным и «другими российско-советскими писателями». Ведь, по мнению самоуверенных блюстителей духовной чистоты, эти классики — революционеры, масоны, себялюбцы, человекоугодники и космополиты! Ведь, они-то, якобы, и «породили революцию»! Да и в быту житейском — «все падоша, все грешниками быша…»
Нужно
заметить, что обвинение — не новое.
Мнение о том, что русская классическая литература, якобы и «породила
русскую революцию» было впервые предложено и развито философами-экзистенционалистами
Бердяевым и Розановым в начале XX
века.
В частности, в статье Н.А. Бердяева «Духи русской революции»,
опубликованной в 1918 году в сборнике «Из глубины». Позже переиздавалась в
Париже в 1955 году, а в 1994 — в России.
Для справки: учение этих философов далеко отстоит от учения святых отцов Православной Восточной Церкви.
Вышедший из марксистов Н.А. Бердяев имел репутацию философа свободы. Но свободы - индивидуальной, то есть без Христа. Бердяев критически относился к творчеству Толстого и Пушкина. «Несчастное русское сознание, мессианское и подвижническое по сути» (определение Бердяева) было ему не по плечу. Он требовал Царствия Божия здесь и сейчас для каждого конкретного человека, считая христианскую антропологию ущербной. Бердяев считал, что на почве исторического Православия, в котором преобладает аскетический дух, не могла и не может быть достаточно раскрыта тема о человеке.
С 20-х годов издавал журнал «Путь» в Париже.
Журнал был открыт для католиков, протестантов, атеистов и последовательно
выступал против Православия.
В.В. Розанов связывал веру с темой пола. «Связь пола с Богом — большая, чем связь ума с Богом, даже совести с Богом», — утверждал он. Христианство он критиковал, превращая свою религиозную философию в апологию земных радостей обыденной жизни. Немудрено, что великая русская литература, насквозь пронизанная сознанием предвечного, вневременного, надмирного, вызывала оттолкновение у этих философов.
Регулярно печатался в журнале «Путь» и С.Н. Булгаков. В эмиграции он работал в Парижском богословском институте, был его деканом. Булгаков развивал учение о Софии Премудрости Божией.
Покровительствовал этому кружку философов американский масон и филантроп Джон Мотт, один из основателей Всмирного Совета Церквей и Парижского богословского института и бердяевского журнала «Путь».
Архиерейский
Собор Русской Зарубежной Церкви 1932 года анафематствовал масонство, а в 1935
году — осудил учение Сергия Булгакова о софианстве.
Собор постановил, что это -
не учение Церкви, а ересь. Собор признал учение о софианстве еретическим как
гностическое и арианское и призвал Булгакова покаяться.
Материалы против ереси подготовил архиепископ Серафим Соболев, прославленный ныне Русской Православной Церковью в лике святителей. Против этой ереси также писали святители Феофан Полтавский и Иоанн Шанхайский (Сан-Францисский). В 1937 году в Софии вышла книга архиепископа Серафима Соболева «Защита софианской ереси протоиереем Сергием Булгаковым перед лицом Архиерейского Собора Русской Зарубежной Церкви».
Такова история философов, предложивших впервые взгляд на русскую классическую литературу как на явление, ущербное и «породившее революцию». Какие же сегодня предлагаются доказательства, якобы, ущербности нашей отечественной литературы?
Сегодняшние обвинители пошли дальше своих предшественников, заявив, что ни культуры, ни литературы на Руси после Ломоносова уже более не было. Те же, кто усматривает наличие оной и симпатизирует ей, являются «почитателями кумиров». Оставим, конечно, на совести ярых борцов за чистоту русского духа и русского слова «эзетерический сленг», красочные метафоры и эпитеты, которыми награждены писатели и читатели, наш народ и русские православные цари: «быдло», «лжепатриоты», «идолопоклонники», «одноклеточные», «жало змеи вместо языка», «гнилые слова», «кровожадный Иоанн IV»… Так же, как выплеснутые яд и сарказм. Но становится понятно, почему читателям заведомо отказано в знании русской литературы, истории, Священного Писания и основ Православной веры. Отказано также в способности самостоятельно мыслить, анализировать, сопоставлять, иметь живое, сердечное художественное чувство, языковое чутье и знание русского языка.
При этом для навязывания своих умозаключений бичеватели многовековой отечественной словесности используют на редкость «своеобразные» методы анализа русской литературы, когда из текстов классики выдираются кусками те слова, которые могли бы подтвердить предложенные идеи, и оставляются за пределами обозримого те, которые явно опровергают надуманные выводы. Биография и творчество классиков интерпретируется свободно, в категориях собственных суждений и идей, которые проецируются на миросозерцание и творчество писателей. Что и приводит к серьезным противоречиям желаемого и действительного. Вот это как раз-то, ну очень напоминает советскую методику!
Ну, а порой нравственный такт и исследовательское чутье организаторов акции «Долой русскую литературу!» вызывает по меньшей мере чувство неловкости и недоумения. Когда, как писал И.А. Ильин, «художественная критика вырождается в альковные сплетни или психоаналитическое разоблачение души распинаемого поэта. Такой «критик», - напоминал выдающийся русский мыслитель — должен почаще вспоминать о том, что он сам — тоже писатель и что его собственные сочинения тоже дадут кому-нибудь повод для альковных сплетен и психоаналитического разоблачения…» («О чтении и критике»)
Кроме того, навешивание ярлыков — дело неблагодарное. Человеческая душа — не застывшая субстанция. Некоторым «люди представляются чурбанами, и они безжалостно обтесывают их и, несмотря на то, что люди от этого страдают, радуются тем квадратам, которые из них делают (в стиле кубистов)» — сокрушался преподобный Паисий Святогорец. — Человеческой логикой и справедливостью живут евангельские делатели первого и третьего часа (Мф. 20, 1-15)», — писал он («Письма»).
Зачастую в предложенной ныне мнительно-разоблачительной критике русской классической литературы мы сталкиваемся с голословными утверждениями, весьма вольными толкованиями духовных текстов и перетасовкой исторических фактов.
Представляются весьма сомнительными некоторые, объявленные аксиомой, заключения. Например, утверждение о том, что статус «великой» русская литература получила только в советские годы и уж, конечно, «за пособничество революции». Или утверждение о том, что все мы — русские читатели, да и писатели, своего собственного мнения о нашей литературе не имеем, а находимся под влиянием навязанной нам «советской пропаганды». Или вопрос: а почему это классическая русская литература не была гонима в годы советской власти, как Евангелие и писания святых отцов?
Если мы всмотримся в послереволюционные годы России, то увидим, что советская власть не только не поощряла русскую классику, но на несколько первых десятилетий наложила на нее фактический запрет. Литература классовых врагов пролетариата - помещиков и дворян — не имела в новой стране Советов права на существование. И если Русская Православная Церковь была отделена от государства официальным указом, то литература была под негласным, но строгим запретом. Вспомним статьи Луначарского, его единомышленников и самого вождя победившего пролетариата. Русскую литературу тогда обвиняли в наличии того, в чем ей сегодня кому-то очень хочется отказать. «Гнать этих буржуев в шею!» — за то, что в Бога веруют, о душе говорят и следуют многовековым устоям и традициям Православной Руси. «Там русский дух, там Русью пахнет!»
По воспоминаниям автора книги «Побежденные» о временах послереволюционных репрессий Ирины Владимировны Головкиной, внучки русского композитора Н.А. Римского-Корсакова, ни книг, ни фотографий, ни писем хранить явно было нельзя. А за одно обнаружившееся родство с представителями низверженной власти человек лишался возможности учиться, работать и имел черную метку на всю жизнь… Ну, а еще были тюрьмы, лагпункты, исправительно-трудовые лагеря, да и просто — высшая мера наказания… Вожди определяли диктатуру пролетариата как «неограниченное законом насилие в отношении капиталистов и помещиков».
Замечательный русский писатель Василий Иванович Белов, родившийся в 1932 году, (кому-то, конечно, покажется, что читать его произведения преступно, ведь пик его творчества пришелся на советские годы), в своем предисловии к книге статей глубоко почитаемого им мыслителя и патриота Ивана Александровича Ильина вспоминал: «Всю жизнь моему поколению выдаются некие ограниченные порции культурно-исторической информации… В начале 60-х годов я учился в Москве. Помнится, библиотекарша Литературного института не выдала мне том Достоевского с «Дневником писателя»… И все-таки многие уже читали Достоевского….Помню случаи, и очень четко, как в 1949 году за чтение Есенина и Блока исключали из комсомола… Все уже забыли, с каким трудом, с каким скрипом (да еще с купюрами) был переиздан словарь Даля…»
Возвращать
русскую классическую литературу нашему народу стали потихоньку в
конце 50-х — начале 60-х годов.
«Враги народа» к тому времени были уничтожены или сломлены, господствовала
новая идеология. Нужно было поднимать страну из руин и пепла после революции и
двух войн. Вот тут-то русская классика с ее высокой нравственностью и чистотой,
совестливостью, нестяжательностью и с ее
глубочайшим патриотизмом пришлась впору. Подавалась литература в те годы
под особым углом — обличение «самодержавно-крепостнического
строя», «борьба за маленького человека»,
«за счастье народа». Что и нашло отражение в школьной программе. А критики и
литературоведы и слова не могли сказать, не сославшись на пламенных деятелей
марксизма-ленинизма.
Основное своеобразие классической литературы — ее религиозное — православное
миропонимание и характер отображения реальности — многочисленными критиками и
исследователями почти не было затронуто. Этого и невозможно было сделать, когда
господствовала враждебная Православию идеология. Вот только огульного
шельмования, унижения и высмеивания
русских классиков даже в те годы не было. Особо неугодные писатели просто
замалчивались.
Произведения русской классической литературы в 60-е-70-е годы стали издаваться многомиллионными тиражами. И наша, тогда самая читающая в мире страна, читала, знала, ценила и любила своих писателей. И не из-под палки люди ночами стояли в очередях для подписки на собрания сочинений русских классиков, а поэты собирали тысячные залы слушателей. Наша страна была воистину великой литературной державой.
О том, что русскую литературу высоко ценили во всем мире говорят хотя бы вот эти высказывания нерусских литераторов.
Стефан Цвейг: «Раскройте любую из пятидесяти тысяч книг, ежегодно производимых в Европе. О чем они говорят? О счастье. Женщина хочет мужа или некто хочет разбогатеть, стать могущественным и уважаемым. У Диккенса целью всех стремлений будет миловидный коттедж на лоне природы с веселой толпой детей, у Бальзака — замок с титулом пэра и миллионами. И, если мы оглянемся вокруг, на улицах, в лавках, в низких комнатах и светлых залах — чего хотят там люди? — Быть счастливыми, довольными, богатыми, могущественными. Кто из героев Достоевского стремится к этому? — Никто. Ни один».
Турецкий переводчик и критик Эрол Гюней: «Русские писатели требуют очень много от людей. Они не согласны с тем, чтобы люди ставили на первый план свои интересы и свой эгоизм».
Украинский писатель Иван Франко: «… если произведения литератур европейских нам нравились, волновали наш эстетический вкус и нашу фантазию, то произведения русских мучили нас, задевали нашу совесть, пробуждали в нас человека…»
Совесть, которая, по словам святых отцов «является первым законом Божиим», утверждалась нашими писателями как основная мера всех вещей. И даже в советские времена богоборцы так и не сумели вытравить этого гласа Божия из народной души. Не сумели вытравить и из литературы.
По слову литературоведа, доктора филологических наук, профессора МГУ им. М.В. Ломоносова, Владимира Воропаева, «в советские времена именно чтение русской классики помогло защитить от агрессии идеологической пропаганды. Через русскую литературу несколько поколений советских людей впитывали в себя нормы христианского отношения к миру и человеку, размышляя о добре и зле, о судьбах мира, тайне смерти, силе самопожертвования, о чести и бесчестии, верности и предательстве. Как сказал наш современный классик Валентин Распутин, мы переварили большевизм. Традиционные ценности остаются незыблемыми в России, и в этом немалая заслуга русской литературы…»
Предлагаемый современными «фамусовыми», мечтающими «забрать все книги бы да сжечь», анализ цитат из текстов классиков явно грешит надуманностью, легковесностью, поверхностностью, бездоказательностью, примитивностью и грубостью.
Например, в поэтических строках Пушкина — «душа в заветной лире мой прах переживет…» подозрительным обвинителям уже чудится какой-то тайный договор — завет с темными силами. Естественно дальше пойдут в дело и «кристалл», выдробленный из других строк поэта, и «звезда», и «золотая цепь», и «кот ученый»… И как-то забывается, что художественное творчество, поэзия — это мышление и видение в образах, а не сухая логическая точная наука. Забывается в этих надуманных философских абстракциях о том, что наш язык русский не зря называют великим и могучим — уж очень он гибок, емок, богат многочисленными звуковыми и смысловыми оттенками и нюансами. И что слово «заветный» означает не только «секретный», «известный не многим», но и — «унаследованный», «завещанный», а также еще и — «любимый», «дорогой», «свято хранимый». («На берегу заветных вод цветут богатые станицы» — Пушкин).
Загадочное для нас слово «лукоморье», объясняет протоиерей Григорий Дьяченко в своем уникальном «Полном церковно-славянском словаре». «Лукоморие» — морской излучистый берег (от слова «лука» - кривизна, излучина). В киевской летописи упоминаются половцы «лукоморские»… Выражение «лука моря» не раз встречается в летописях и используется для обозначения обоих берегов залива. Под «лукоморием» в летописях разумеется изгиб Азовского моря, вдавшийся в материк». Так мы можем представить себе, что же это за «лукоморье» видим мы в поэме Пушкина «Руслан и Людмила»…
А как это может быть, что душа переживет прах в лире, а не во Христе? — недоумевает мнительный критик. Народная мудрость отвечает: «Что написано пером — то не вырубишь и топором»; «Слово не воробей - вылетит не поймаешь». А святые отцы говорили, что дух человека действует через слово, облекается словом и живет в нем. Как писал праведный Иоанн Кронштадтский: «Со словом выходит живой дух человека, не отделяющийся от мысли и слова». В Царствии Божием — со Христом, если Господь в Свои обители примет, а на земле-то слова останутся… И кто же из писателей всех веков не размышлял — « как наше слово отзовется»?
При таком прямолинейном и натянутом толковании Пушкина можно вообще конкретно заподозрить в участии в октябрьских событиях 1917 года — ведь сказал же поэт: «Октябрь уж наступил…»
Иван Александрович Ильин называл такую критику, «отличающуюся угловатой резкостью, нелюбезностью, храброй пустотой суждений и оценок, выдуманных и сочиненных в рассудочном, умственном холоде, претенциозным произволом и конструированием в пустоте». «Глубина предмета при таком конструировании, — писал он, — остается недоступной. Духа, сердца, парения, мудрости, веры, молитвы такая критика не постигает совершенно… Такие критики… много утверждают, но ничего не доказывают, судят обо всем из воздуха, с кондачка… Все это неосновательно и безответственно…» (статья о Мережковском).
Но ведь и Ивана Александровича Ильина суровые и предусмотрительные судьи от литературы посадили вместе с русскими классиками на паровоз, летящий в коммуну. Обличители сомневаются в патриотичности и русскости борца за русскость и ее возрождение. Но вспоминаются слова святого Григория Паламы: «Мы считаем, что истинно не то мнение, которое обретается в словах и рассуждениях, а то, которое доказано делами и жизнью. Всякое слово опровергает другое слово. Но какое слово способно опровергнуть жизнь?»
Дела, жизнь и труды И.А. Ильина говорят сами за себя. Да и в любви к советской власти очень трудно заподозрить писателя, неоднократно подвергавшегося после революции арестам, приговоренного в 1922 году к смертной казни, замененной позже изгнанием из Отечества. Почти шестнадцать лет, полных самоотверженного труда и глубочайших религиозно-нравственных постижений, прожил Иван Александрович вдали от Родины, тяжело переживая пространственный отрыв от русского народа, русской природы, русского языка, русского быта. В 1938 году Ильин покинул немецкую землю, бежав от преследований фашистов в Швейцарию, где и закончилось в 1954 году земное странствие русского патриота и великого мыслителя.
Труды Ильина были напечатаны в России впервые в начале 90-х годов. Весьма почитал и ценил труды этого мыслителя митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев) и часто ссылался на них.
Кроме философских трудов, И.А. Ильин оставил нам свои глубоко-духовные, мудрые и предметно-компетентные работы о русской литературе, которую он постиг искренней любовью и отточенной, воистину православной мыслью. Сама его критика с образным и точным языком, по словам писателя В.И.Белова, «подобна художественному произведению, звучащему и духовно, и злободневно».
Русскую поэзию И.А. Ильин считал «голосом самой России». «Это сам народ… своим собственным родным языком, устами своих национальных поэтов — говорит и поет сам из себя о самом себе… Поет о себе свое заветное, выговаривает свою душу, стеная от земной жизни и вздыхая о Боге, о святости, о праведности, о героизме, о справедливости, о любви, о своем призвании, о грехе и покаянии, обо всем, что его пленяет или отталкивает» («Россия в русской поэзии»).
Пушкин для Ильина был «живым средоточием русского духа, его истории, его путей, его проблем, его здоровых сил и его болевых узлов». О вдохновенности Пушкина он говорил как о боговдохновенности, веря, что это вдохновение исходит от Бога. Своему любимому поэту он посвятил несколько статей: «Пушкин в жизни», «Моцарт и Сальери (Гений и злодейство)» и других.
Статью Ильина «О пророческом призвании Пушкина», написанную в 1937 году к 100-летней годовщине кончины Пушкина призвали себе в помощь сегодняшние бичеватели поэта, чтобы поглумиться над ним. Подход все тот же — вырвать из текста то, что могло бы сгодиться для приготовленных в пустоте выводов.
Например, упомянутая в этой статье, ставшая притчей во языцех Пушкинская речь, на основании которой и Пушкина, и Достоевского обвинители объявляют космополитами. О том, что И.А. Ильин не согласен с суждением Достоевского о «всемирной отзывчивости» Пушкина, о его, якобы, способности «первоплощаться в дух чужих народов» и о «всечеловечности, — они не упоминают. В то время как Ильин, сумев не оскорбить и не унизить Достоевского, не соглашается с этим его воззрением: «Я не только не имею ввиду подтвердить воззрение, высказанное Достоевским в его известной речи, а хотел бы по существу не принять его, отмежеваться от него».
«Национально безликий человек и «всенарод», — пишет Ильин, — не может ничего сказать другим людям и народам… Какая судьба постигнет русский народ, если Европа и «арийское племя» в самом деле будут столь же дороги нам, как и сама Россия, как и удел своей родной земли!?
Всемирная отзывчивость и способность к художественному отождествлению действительности присуща Пушкину, как гениальному поэту, и, при том, русскому поэту в высокой, величайшей степени. Но эта отзывчивость гораздо шире, чем состав «других народов»: она связывает поэта со всей вселенной… со всем внешним миром. И, конечно, прежде всего и больше всего — со всеми своими положительными, творчески созданными и накопленными сокровищами духа своего собственного народа…
Не будем же наивны и скажем себе зорко и определенно: заимствования и подражание есть не дело « гениального перевоплощения», а беспочвенности и бессилия… Да и никто из наших великих, — ни Ломоносов, ни Державин, ни Пушкин, ни сам Достоевский практически никогда не жили иностранными, инородными отображениями, тенями чужих созданий, никогда не ходили и нас не водили побираться под европейскими окнами, выпрашивая себе на духовную бедность крохи со стола богатых…»
Утверждая русскость Пушкина, мыслитель утверждает «самостоятельное, самобытное, положительное творчество его, которое было русским и национальным».
И это не только оценка И.А. Ильина. Это свойство пушкинского творчества, как и его боговдохновенность, отмечали и его современники — Тютчев, Языков, Лермонтов. Гоголь так писал о Пушкине в 1832 году: «Пушкин есть явление необыкновенное и, может быть, единственное явление русского духа… В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».
В своей статье Ильин ответил недоброжелателям поэта: «И мы не придаем значения пересудам… Ибо мы знаем… что свят и совершенен только один Господь… Мы не говорим о церковной «святости» нашего великого поэта, а о его пророческой силе и о божественной окрыленности его творчества.
И пусть педанты целомудрия и воздержанности, которых всегда оказывается достаточно, помнят слова Спасителя о той «безгрешности», которая необходима для осуждающего камнеметания».
Ильин напоминает, что сам поэт, беспощадно и строго судил самого себя:
«И меж детей ничтожных мира
Быть может, всех ничтожней он…»
— и искренне приносил покаяние перед лицом Божиим:
«И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью…»»
Иван Александрович говорит, что к Пушкину, как и к любому делателю слова, наделенному от Бога даром «глаголом жечь сердца людей» нужно подходить «не от деталей его эмпирической жизни и не от анекдотов о нем, но от главного и священного в его личности, от вечного в его творчестве…»
«Так совершал Пушкин свой духовно-жизненный путь: от разочарованного безверия — к вере и молитве; от революционного бунтарства к свободной лояльности и мудрой государственности; от мечтательного поклонения свободе — к органическому консерватизму; от юношеского многолюбия — к культу семейного очага. История его личного развития раскрывается перед нами как постановка и разрешение основных проблем всероссийского бытия и русской судьбы», — подчеркивает И.А. Ильин в этой статье.
О столкновении Пушкина с космополитическими силами, и прежде всего с масонством, стремившимся столкнуть великого поэта с национального пути, известны следующие биографические факты. «Делаются попытки вовлечь его в масонскую ложу «Овидий», весной 1821 года его даже записывали в ее списки, но уже осенью ложа распадается, так и не начав работать… Под влиянием глубоких размышлений Пушкин пришел к выводу, что избранный декабристами путь усовершенствования жизни — это путь к гибели России. Современник поэта С.А. Соболевский пишет, что в ответ на вопрос, почему он отстранился от масонства, Пушкин отвечал: «Разве ты не знаешь, что все филантропические тайные общества, даже и само масонство, получили от Адама Вейсгаупта направление подозрительное и враждебное государственным порядкам? Как же мне было приставать к ним?»» (Энциклопедия «Святая Русь» О.А. Платонова).
Хрестоматийными стали слова Пушкина: «Не приведи Бог видеть русский бунт — безсмысленный и безпощадный!»
По воспоминаниям Николая Алексеевича Полевого, русского писателя, критика и историка, Пушкин говорил: «Великий духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В этой священной стихии исчез и обновился мир… Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою..; история ее требует другой мысли, другой формулы» («История русского народа», сочинение Николая Полевого, 1830).
В письме к П.Я.Чаадаеву от 19 октября 1836 года поэт писал: «Клянусь вам моею честью, что я ни за что на свете не согласился бы — ни переменить родину, ни иметь другую историю, чем история наших предков, какую нам послал Бог».
Поэт, предвидевший «и суд глупца, и смех толпы холодной» еще при жизни своей ответил всем своим обвинителям:
«Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи».
О том, что Пушкин был серьезным исследователем не только русского народного творчества: сказок былин, духовных и народных песен, но и «Слова о полку Игореве», историком, впервые изучавшим историю Петра великого и пугачевского бунта по архивным первоисточникам, знают вероятно все. Как и то, что русский литературный язык, на котором мы все говорим и пишем, был так блестяще оформлен и развит именно Пушкиным. Как и то, что силлабо-тоническая система русского стихосложения, в пределах которой пишут до сих пор абсолютно все поэты, пребывающие в русской классической традиции, была утверждена и привита именно Пушкиным в его поэзии. Уж не говоря о том, что Пушкин выговорил свое русское, глубоко национальное суждение, чувство и слово в то время, когда Россия подверглась сильнейшему влиянию «просвещенного» Запада.
Другим камнем преткновения для выметающих русскую литературу из сферы бытия русского народа стал Федор Михайлович Достоевский.
Надо сказать, что если Пушкина, Толстого, Гоголя философы-экзистенцианолисты критиковали, то Достоевского Бердяев считал «пророком русской революции». Но по мнению многих исследователей (О. Волкогонова и др.), Бердяев часто толкует Достоевского в контексте своих собственных идей. В диалектике писателя он расставляет свои акценты. Например, по Достоевскому безбожная свобода вырождается, а по Бердяеву — личная человеческая свобода, и вне Христа, лежит в основе мира. Свои понятия он пытался вложить в уста Достоевского, вложить свою веру.
Интересно и то, что И.А. Ильин расходился идейно с Бердяевым, Розановым, Мережковскими, Булгаковым и их сторонниками, отчего эта группа философов, испытывала к нему неприязнь.
Среди многочисленных отечественных и мировых исследователей творчества Ф.М. Достоевского (И. Волгин, Л. Сараскина, М. Слоним, В. Захаров и др.) для нас, православных читателей, особенно ценно и дорого слово великого подвижника Православия — преподобного Иустина Поповича, высоко ценившего творчество этого писателя и посвятившего ему ряд своих трудов: «Философия любви и познания», «Тайна России», «Тайна Европы», «Тайна всеславянства и всечеловечества» и других.
«В новые времена вечные проблемы человеческого духа ни у кого не нашли такого широкого, глубокого и всестороннего толкования, как у Достоевского. Через него говорили все муки человеческого существа, все его боли, все его надежды. Мало таких, кто, как он, переболел бы проблемами человеческого существа во всем их трагизме, — пишет преподобный Иустин Попович. — Но главное, самое главное открытие Достоевского… состоит в том, что он нашел и открыл главные психические и метапсихические причины современного атеизма, анархизма и нигилизма… отыскал метафизический корень зла, лежащий за пределами органов чувств человека…»
Преподобный указывает, что Достоевский, к большой неожиданности многих, не желающих этого открытия, объявил: главная психологическая причина современного атеизма и анархизма — извечный враг спасения человеческого с его многочисленными легионами.
«В Европе не было ни одного такого мыслителя, ни такого философа, ни такого поэта, которые так сильно и всесторонне, как Достоевский, ощутили бы величественную и страшную трагедию европейского человека и всех его завоеваний. Ему до тонкостей знакомы не только Евангелие, но и апокалипсис европейского человека… Достоевский его поэтически предчувствовал и пророчески предсказал, а мы в него уже вошли» — говорит преподобный Иустин в середине ХХ века. — Проблема Европы, по сути — проблема римокатолицизма; это вывод, к которому приходит прозорливый Достоевский, изучая Европу. Во многих своих произведениях он исследует эту проблему».
Любимый герой Достоевского князь Мышкин из романа «Идиот» говорит: «Католичество — все равно, что вера нехристианская. Да, нехристианская — это во-первых. А во-вторых, римское католичество даже хуже самого атеизма. Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас!..»
«Когда люди заменяют Богочеловека «непогрешимым» человеком, то они… заменяют и Его Евангелие различными учениями», — это, по слову, преподобного Иустина хорошо понимал Достоевский. — Пророческая истина, как набатный звон, слышна в словах Достоевского: «Римскому католичеству (слишком уж ясно это) нужен не Христос, а всемирное владычество… Папа выйдет ко всем нищим пеш и бос и скажет всем: «Вам де надо единение против врага — соединитесь под моей властью, ибо я один всемирен из всех властителей мира, и пойдем вместе»».
«С бесконечным сожалением Достоевский пишет в 1871 году из Дрездена своему приятелю Страхову: «Люди пишут и пишут, но упускают из вида то, что самое главное. На Западе Христа потеряли (по вине католицизма), и оттого Запад падает, единственно от того»».
В «Братьях Карамазовых» мудрый старец Зосима говорит: «В Европе во многих случаях Церквей уже нет вовсе, а остались лишь церковники и великолепные здания церквей… Так, кажется, по крайней мере, в лютеранских землях. В Риме же так уже тысячу лет вместо Церкви провоз
Литература велика | LearnEnglish Teens
Работы Джорджа Оруэлла, К.С.Льюиса и Толкина сегодня, возможно, имеют большее влияние, чем когда они были впервые опубликованы. 1984 , Хроники Нарния и Властелин колец также были превращены в фильмы, как и другая икона британской фантастики: Гарри Поттер.
Это рынок Лиденхолл, старомодный викторианский рынок, который все еще популярен сегодня, и мне сказали, что если я пойду сюда, произойдет нечто довольно волшебное… потому что это также место Косого переулка из фильмов о Гарри Поттере, куда приходят волшебники за покупками.
Evanesco!
… ..
Фильмы о Гарри Поттере адаптированы по мотивам детских романов Дж.К. Роулинг. Она является мировым лидером в области современной литературы и одним из самых успешных авторов своего поколения. По всему миру было продано более 450 миллионов копий книг о Гарри Поттере. Они переведены на 72 языка.
Аманда Крейг — писательница и The Times, критик детской литературы.
Ричард: Аманда, какое влияние имеет Дж. К. Роулинг по литературе?
Аманда: Я думаю, прежде всего, я думаю, что она напомнила миру, что британцы — великие рассказчики. Она заставляла людей во всех странах смеяться, плакать и сидеть на краю скамейки.
Ричард: А как насчет других британских авторов?
Amanda: Ну, есть фантастические детские авторы, такие как Филип Пуллман, чья трилогия Dark Materials , я уверен, будет знакома, и Энтони Горовиц, который заново изобрел шпионский роман о Джеймсе Бонде для подростков и детей младшего возраста. есть Крессиды Коуэлл Как приручить дракона .Все это фантастические истории.
Ричард: Почему Великобритания является такой питательной средой для писательских талантов?
Аманда: Что ж, у нас более 200 лет практики над романом и 600 лет над пьесой. У нас есть такие люди, как Чарльз Диккенс и Уильям Шекспир, у нас есть прекрасный английский язык, и я думаю, что мы полны любопытства по отношению к другим людям. Мы хотим развлечь их, мы хотим рассмешить их, мы хотим, чтобы у них по спине пробегала дрожь.Мы просто любим литературу.
…..
Что ж, я в восторге от классики и будущего современной британской литературы. Говорят, что в каждом есть книга, и я чувствую такое вдохновение, что сразу же начну писать. Мне просто нужна ручка …
| ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
| ВОЗРАСТ ЧОКЕР Джеффри Чосер (ум. 1400) — один из немногих
великих фигур, таких как
Шекспир или
Самуэль Джонсон, имя которого само по себе подытоживает литературный возраст. Он был членом мелкого дворянства, который в молодости воевал в армии Эдварда III в году. захвачен во Франции и выкуплен.В году он пользовался покровительством Джона Гонтского, которому он был связан узами брака, он занимал несколько второстепенных должностей при дворе и занимался дипломатическими заграничные миссии. Один из них привел его во Флоренцию года демонстрируют французское и итальянское влияние и достигают высшей точки в Троил и Крисайд , его самая важная работа до Кентерберийские рассказы , который был написано «королевской рифмой» (семистрочные единицы рифмуется ababbcc). | ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
| ||||||||||
Джеймс Т. Фаррелл
Опубликовано: The New International , май 1942 г .;
Расшифровано: Салли Райан для марксистов.org, сентябрь 2002 г.
Какая связь между литературой и политикой? Какими должны быть эти отношения? Подобные вопросы вызывают серьезные литературные споры в этой стране более десяти лет. Около десяти лет назад эти вопросы занимали центральное место в обсуждении так называемой пролетарской литературы. Сегодня эти же вопросы обсуждаются в связи с литературой, демократией, литературой и войной. В нынешних дискуссиях язык отличается от того, что было десять лет назад, но и те, кто были апостолами пролетарской литературы, и те, кто сегодня действительно возражает против того, чтобы литература политизировалась во имя демократии, по сути, отстаивают одну и ту же позицию: в обоих случаях цель — навязать писателю такое же отношение и такое же критическое и политическое законодательство. [1]
Защитники пролетарской литературы, писавшие в основном в «Новые массы» , утверждали, что литература — это оружие в классовой борьбе. Если писатель не на одной стороне, он либо открыто защищает врага, либо оказывает ему помощь и утешение. Иногда даже утверждалось, что сама литература находится на баррикадах. По сути, в случае успеха такие заявления сделали бы литературу служанкой политики и покорным слугой идеологии.Писатель, принимающий эту концепцию и пытающийся задействовать ее в фактическом построении романов, должен был бы сначала увидеть политику, а затем жизнь, и он должен был бы вывести жизнь из политических программ. Для теоретиков пролетарской литературы тема книги считалась ее важнейшим, самым существенным ее элементом; общая картина романа, его раскрытие персонажей и событий, его идеи, которые помогают прояснить нам тайны человека и его мира, и сам его стиль — все это было отведено на второй план.Подлинное воссоздание социальных отношений и человеческого существа считалось менее важным, чем идеология, которая была имплантирована в роман и открыто подтверждена в предыдущей главе. Концовка была подчеркнута против всей истории и ее законного смысла. Большинство великих писателей настоящего и прошлого подвергались нападкам, часто сурово, как буржуазные пораженцы; и вместо них писатели, такие как Джек Конрой, Арнольд Армстронг, Уильям Роллинз и другие, были восприняты как наследники не только литературных традиций Америки, но и всего мира.
В этой статье мне не нужно вдаваться в исторические подробно или подробно обсудить эту точку зрения. Те, кто его спонсировал, сами отказались от всех своих требований. Они сами забыли большинство писателей, которых восхваляли пролетарскими писателями, и теперь они восхваляют писателей, на которых они тогда нападали, например, Томаса Манна. Большинство молодых писателей, принявших этот взгляд на литературу, перестали писать. Если концепция литературы не производит книг, то очевидно, что эта концепция несовершенна.Он остается стерильным и формальным. Если самые жесткие сторонники концепции отказываются от нее, независимо от причины, мне нет необходимости здесь опровергать то, что они сами опровергали самым положительным образом.
Забавно наблюдать, что некоторые писатели, защищавшие полную свободу писателя от политики в начале 1930-х годов, теперь включены в авангард новейшей группы политико-критических законодателей; теперь они требуют, чтобы творческий художник занял ту же позицию, на которую они когда-то нападали, даже горячо.В этот авангард также входят популярные писатели, чьи работы появляются в модных журналах и которые зарабатывают большие суммы денег на голливудских продажах.
Ловушки для читателей художественной литературы , Хейзел Сэмпл, брошюра Национального совета преподавателей английского языка, содержит умелый анализ некоторых типов популярной художественной литературы и предположений, на которых они основаны. Самые вульгарные из тех, кто заставляет литературу стать официальной, даже дошли до того, что приветствовали кинофильмы — похожие по содержанию, основным предположениям и акцентированию на побеги ценности романов, изучаемых мисс Сэмпл — как больший вклад в Американская культура и борьба за свободный мир, чем серьезные произведения американского реализма, которые пытаются правильно описать условия и персонажей.Например, г-н Струнски, который ведет колонку «Topics of the Times» для New York Times , заявил, что серьезные американские реалисты не дают нам бороться, но что голливудские побеги дают нам то, что мы можем бороться и умереть за. Другими словами, простые, трагические, духовно бедные люди, описанные в американских реалистических романах, не заслуживают борьбы, но умереть за Тайрона Пауэра и его мир — это правильно. Часто в реалистической фантастике упускается основная трагедия из-за того, что реалистические писатели стараются поддерживать тон объективности.Их обвиняют в холодности. Чехов, который сам был великим писателем и реалистом, заметил в одном из своих писем, что, если вы хотите изобразить страдание и печаль, обычно нужно немного холодно изображать их; в противном случае вы впадаете в сентиментальность. Такие простые наблюдения в отношении литературы упускаются из виду многими критиками, журналистами и другими, кто не стесняйтесь говорить на эту тему авторитетно и, чтобы унизить серьезных писателей, даже поднимайте на высокий уровень самые обычные и банальные романы и самые обычные кинофильмы.Имея в виду такие идеи, я рекомендую ловушек для читателей художественной литературы. )
Позиции Маклиша и Брукса
Ведущим представителем этой тенденции является Арчибальд Маклиш. (Ср. Арчибальд Маклиш, Безответственные.) В разгар ожесточенных полемических споров о пролетарской литературе г-н Маклиш был вынужден писать в защиту полной свободы поэта. В те времена он считал, что поэт должен просто петь.Пролетарские критики не остановились на описании его как безответственного — они назвали его фашистом. Сегодня г-н Маклиш полностью изменил свое мнение и резко критикует почти всех современных писателей как безответственных. Его главное обвинение состоит в том, что в период растущей опасности для всего человечества они просто пытались по-настоящему увидеть жизнь и создать честные картины жизни. Они не защищали образ мышления, идеи и убеждения, которые следовало защищать. Они не использовали оружие слова, чтобы штурмовать баррикады веры.Как следствие, они способствовали деморализации демократических сил, и эта деморализация оставила демократию в ослабленном состоянии, когда она должна защищаться от зловещего врага. Попутно интересно отметить, что тот писатель, которого Маклиш исключает из своего безоговорочного осуждения, — это Томас Манн. Документально зафиксировано, что многие писатели, открыто или косвенно подвергшиеся нападкам со стороны Маклиша, заняли свою позицию по вопросу о фашизме до того, как Томас Манн открыто осудил режим Гитлера.Кроме того, в книгах Томаса Манна присутствует поток пессимизма, который делает утверждения Маклиша несколько нелепыми.
Другой, занявший позицию, аналогичную позиции Маклиша, — это критик Ван Вик Брукс (ср. Ван Вик Брукс, О современной литературе и Мнения Оливера Олстона) . Г-н Брукс считает, что современные писатели циники и пишут из ненависти и из стремления к смерти. Он утверждает, что они потеряли представление о величии, и, поскольку сами они не великие люди, они не могут писать великие книги.Исключениями из этого обвинения являются Роберт Фрост, Льюис Мамфорд, Уолдо Франк, Арчибальд Маклиш и Томас Манн. Современные писатели — а г-н Брукс не делает различий между различными современными литературными тенденциями, в том числе реализмом и радикальным экспериментализмом, исходящим от французских символистов, — потеряли связь с почвой. У них нет корней в регионе, в стране и в ее почве. Между прочим, следует отметить, что эта концепция, по сути, спенглеровская. Следовательно, несколько удивительно наблюдать за мистером.Брукс в своей небольшой книге « О современной литературе » обвиняет Шпенглера в том, что современные писатели находились под влиянием Шпенглера, в том числе те — например, как автор этой статьи — которые в течение многих лет были антишпенглеровскими. Кроме того, одним из европейских писателей-романистов о почве, уходящим корнями в землю, является Кнут Гамсун, который был одним из первых всемирно известных литераторов, ставших фашистами.
Г-н Брукс утверждает, что современные писатели пишут деморализующие книги, потому что у них нет привязанности к семье и потому что они не проявляют интереса к общественной жизни.По обоим этим пунктам он не конкретен. Он не демонстрирует конкретно, как писатель станет лучшим художником, переехав в деревню и живя близко к земле, заявив о своей привязанности к семье (большинство писателей привязаны к своим семьям, любят их и пытаются чтобы поддержать их), и проявляя открытый интерес к общественной жизни. Кроме того, он не уточняет, каким образом писатель должен интересоваться общественной жизнью и привязываться к ней.Следует ли ему занимать политическую позицию по вопросам? Может ли он баллотироваться на выборную должность? Следует ли ему отказаться от литературы и посвятить себя политической теории или политической полемике? Должен ли он писать речи для политических лидеров? Кроме того, некоторые писатели, которых Брукс обвиняет в отсутствии интереса к общественной жизни, были гораздо более политически активными по многим вопросам, чем он. По сути, Брукс придерживается того же взгляда на литературу, что и его недавние предки, апостолы пролетарской литературы.Подобно им, он, Арчибальд Маклиш и другие стремятся законодательно закрепить писательство, указать писателю, что ему делать, что писать, какую идеологию внедрять в его произведениях, к каким выводам следует прийти в романе и о чем думать.
Его отношение к политике
Те, кто придерживается такого подхода к литературе, четко не сосредотачивают внимание на проблемах литературы, характере письма, функциях и целях, которые может выполнять литература. Когда Карл Маркс был молодым человеком, редактировал демократическую газету в Рейнской области и работал над точкой зрения, которую в конце концов принял и развил, он написал письмо другу, в котором содержатся некоторые замечания, которые сегодня являются уместным и решительным ответом на претензии тех, кто протирает политику и идеологию в литературу.В то время Маркс еще не обратился в социализм. Он сопротивлялся давлению друзей-философов и литераторов, которые легкомысленно относились к серьезным вопросам, и объяснял, почему отвергает статьи этих людей. Цитирую его:
Я требовал меньше расплывчатых аргументов, меньше красивых фраз, меньше самолюбия и больше конкретности, более детального рассмотрения реальных условий и демонстрации большего практического знания обсуждаемых предметов.Я сказал им, что, по моему мнению, это неправильно, что это даже аморально, контрабандой вводить коммунистические и социалистические догмы, т. Е. Совершенно новый взгляд на мир, в случайную драматическую критику и т. Д., И что если бы коммунизм был чтобы вообще обсуждаться, то это должно быть сделано совершенно иначе и основательно.
Сегодня, как и тогда, литераторы пытаются пронести идеологию в литературу. «Контрабанда» — отличное слово. Они стремятся рассмотреть, обсудить и обучить людей косвенным, косвенным, да, даже случайным образом, относительно наиболее серьезных проблем, с которыми сталкивается человечество.Вместо того, чтобы обсуждать такие вопросы, как социализм и коммунизм, демократия и фашизм, с точки зрения соответствующих проблем, возникающих в связи с этими проблемами, они хотят скрыть обсуждение таких вопросов в романах, стихах, драматической критике, рецензиях на книги, банкетных речах и книгах с ярлыками. как литературная критика. Я без колебаний называю такое поведение легкомысленным. Политика — это серьезно. Это арена, на которой ведется фундаментальная борьба людей, групп, наций, социальных классов за хлеб с маслом.Тот, кто легкомысленно относится к политике, виновен в оказании серьезной медвежьей услуги своим собратьям, особенно во времена глубокого социального кризиса. Проблемы политики, в основном, связаны с действием и властью. Литераторы имеют обыкновение бросаться на периферию политики и вносить свой вклад в политическую борьбу — не знания, не практический опыт, не теоретический анализ, а риторику. Риторика — единственный товар в политике, которого никогда не было в дефиците.
Моя тема, однако, не касается политического поведения литераторов в политике.Я не критикую это как таковое. Я просто предлагаю, чтобы условия всех ответственных действий в любом начинании заключались в том, чтобы он был серьезным и чтобы он принимал обязательства и обязанности, которые налагает на него это усилие. Меня здесь беспокоят попытки политизировать литературу. Конечным результатом политизации литературы является официальная или государственная литература. Крайний пример государственной или официальной литературы в наше время — это тоталитарные страны. Это не нужно комментировать в данной статье.Мы знаем, что это такое, к чему ведет и как самым жестоким и безжалостным образом уничтожает литературу. Писателей можно заставить замолчать силой; государственная власть может сажать писателей в тюрьму и обращаться с ними как с обычными преступниками; это может помешать публикации их книг; он может их выполнить. Однако он не может заставить их писать хорошие книги ни открытой силой, ни премиями, похвалами, наградами, академическими и институциональными наградами. Современные авторитарные правители не первые, кому преподают этот элементарный урок.Часто литераторы не могут этому научиться. В период Второй империи даже великий критик Сент-Бев был готов подыграть идее официальной литературы. Попытка создать официальную литературу в тот период не удалась. Два величайших французских писателя того времени, Флобер и Бодлер (оба они друзья Сент-Бёва), предстали перед судом по обвинению в цензуре. Поэзия Бодлера была подавлена. Сегодня мы читаем Флобера и Бодлера, а не официальных писателей Луи Бонапарта.
Наполеон Бонапарт по-прежнему остается величайшим из современных диктаторов. Будучи прекрасным писателем и человеком, который на протяжении всей своей жизни развил литературный вкус, он пытался навязать Франции официальное искусство и литературу, когда он был ее правителем. В 1805 году он писал Фуше:
Я прочитал в газете, что трагедия Генриха IV — это то, что он сыграл. Эпоха достаточно недавняя, чтобы возбуждать политические страсти. Театр должен еще больше погрузиться в старину. Почему бы не поручить Рейнуару написать трагедию о переходе от примитивного человека к менее примитивному? Тираном он стал бы спасителем своей страны.Оратория «Саул» написана именно по этому тексту — великий человек, сменивший выродившегося царя.
В том же году он написал: «Я намерен направить Искусство специально в направлении предметов, которые будут иметь тенденцию увековечивать память о событиях последних пятнадцати лет». Расходы на оперу он оправдывал тем, что она льстила народному тщеславию. Через год после того, как он сказал это, он обнаружил, что его официальная опера только ухудшила литературу и искусство, и он потребовал, чтобы что-то было сделано, чтобы остановить деградацию, вызванную его собственной официальной политикой и его контролем над оперой.Затем он заявил: «Литература нуждается в поощрении». Необходимо было предложить что-то, чтобы «встряхнуть различные отрасли литературы, которые так долго отличали нашу страну». Но литература не выделяла Францию в период года. Писателю велели вести себя хорошо, и в целом он подчинялся приказам. Начальник полиции и министры кабинета дали ему инструкции о том, что писать, и они чествовали его за выполнение указаний. А сам Наполеон был вынужден — в конце концов, он был человеком вкуса — выказывать презрение к своим официальным литераторам.В изгнании на острове Святой Елены он их не читал. Он не говорил о них. Он вспомнил Расина и вспомнил Гомера, но не помнил никакой литературы, которая могла бы отличить его собственный период правления. И мы сегодня тоже. Нужна ли более яркая демонстрация несостоятельности такого отношения к литературе?
Что такое величие в литературе?
Утверждать, что проверка литературного произведения не может быть найдена в его формальной идеологии, является трюизмом. Самое беглое изучение нескольких великих литературных произведений докажет справедливость этого трюизма.
Многие из нас признают Толстого великим писателем, гением и мыслителем первого уровня. Делаем ли мы это из-за формальных взглядов — идеологии — в его основных произведениях? В «Анна Каренина » персонаж Левин в ходе романа развивает ту концепцию политического непротивления, которая стала частью евангелия толстовства. Левин нашел причины для отказа интересоваться общественными делами, и эти причины принадлежали Толстому, сформулировавшему это учение.Поскольку мы не согласны со взглядами Толстого, представленными в его характеристике Левина, будем ли мы отрицать величие Анны Карениной? В Война и мир Толстой дарит взгляд на историю, который преуспевает в атомизации истории до такой степени, что невозможно различить влияния, которые являются существенными и весомыми в влиянии событий, и теми, которые являются случайными или вторичными. Согласно этой концепции истории, каждое отдельное человеческое существо в период влияет на историю этого периода: история — это результат всех действий и всех мыслей каждого человека.В каком-то смысле это правильно. История человека — это все, что происходит с человеком. Но можем ли мы попытаться объяснить и понять человека, если применим эту концепцию конкретно? Если мы это сделаем, у нас не будет средств по-настоящему оценить, какие факторы являются существенными и важными в данном историческом исследовании, а какие — несущественными. Отвергая эту теорию истории, которая встроена в саму основу и основу Войны и мира и которая также представлена в романе в форме эссе, мы, следовательно, уничтожаем ценность этой работы?
Бальзак был антидемократическим, и его формальные взгляды были такими же, как восстановление после падения Наполеона.Формальный взгляд Теодора Драйзера на человека во вселенной — это непереваренная мешанина грубого материализма и неправильно истолкованной науки. Следовательно, следует ли распускать его книги? Примеры, демонстрирующие эту точку зрения, бесконечны. Если мы буквально принимаем такой взгляд на литературу, мы тем самым исключаем себя из оценки многих величайших произведений прошлого. Тогда мы не сможем оценить литературу и искусство, предшествующие демократии, потому что они недемократичны. Если мы социалисты, мы не сможем оценить великую литературу современности.Если мы потребуем, чтобы литература в прямой, очевидной и механической манере отражала основные битвы того периода, из которого она возникла или с которым имеет дело, что мы должны сказать о таком романе, как «Грозовой перевал» ? Этот роман — на мой взгляд, один из величайших из всех английских романов — описывает персонажей, живших в период, когда Бонапарт был на пике своей власти. Тем не менее, в нем ничего не говорится об опасности вторжения старого «Бони» в Англию. Следовательно, аннулируется ли он как роман?
Литература — одно из искусств, которое воссоздает сознание и совесть того времени.Он рассказывает нам, что случилось с человеком, что могло случиться с ним, что, по мнению человека, могло случиться с ним. Он представляет нам окружающую среду, образцы судьбы, радости и печали, невзгоды, мечты, фантазии, стремления, жестокости, стыд, мечты мужчин и женщин. Жизнь полна загадок, и одна из главных загадок жизни — это сам человек. Литература исследует эту тайну. Как наука позволяет человеку понимать природу, так литература позволяет человеку понимать самого себя.Подобно тому, как наука делает силы природы человеческими в том смысле, что позволяет создавать инструменты, которые могут управлять этими силами, так и литература помогает сделать человека человеком для самого себя. Литература по самой своей природе не может сама по себе решать социальные и политические проблемы. Любое решение социальной или политической проблемы в литературном произведении — это чисто умственное решение. Эти проблемы — проблемы действия. Каждая проблема определяет виды средств, которые могут и не могут быть использованы в ее решении.Это утверждение применимо к логике, математике, физическим наукам, к решению социальных и политических проблем и к проблемам, с которыми любой художник должен столкнуться в своей работе. Предполагать, что вы решаете политические и социальные проблемы с помощью стихотворения, столь же абсурдно, как вызывать художника и просить его спасти от смерти больного аппендицитом человека, нарисовав картину.
Сколько литературы может сделать
Литература обычно отражает жизнь. Он хромает и даже ползает за событиями.Это особенно актуально в периоды больших социальных кризисов и исторических потрясений. Что представляет собой величайшее литературное произведение наполеоновского периода, параллельное нашему времени? это Стендаля Красное и черное . Но Стендаль не писал этот роман, когда находился с французской армией в Москве. Он написал ее через некоторое время после битвы при Ватерлоо.
Некоторые из тех, кто смотрит на литературу, противоречащую той, которую я здесь представляю, требуют, чтобы писатель был пророком.Его долг — предвидеть то, что должно произойти, а не просто отражать то, что уже произошло, включая то, что человек уже мечтал, воображал, сконструировал в своей собственной голове, а также то, что произошло в смысле реальных объективных событий. Разберем это утверждение конкретно. Пророчество какое? Это предсказание. Делает ли человек пророчество или предсказание на основе внутреннего видения или в результате тщательного научного исследования, это пророчество или предсказание ничего не доказывает. Это просто оценка вероятности.Это должно подтверждаться наступлением предсказанных событий. Кроме того, очевидно, что когда кто-то делает прогноз, он должен основывать этот прогноз на соответствующих свидетельствах. Поэтому я спрашиваю, правильно ли лирическое стихотворение предсказывает исторические события? Если да, то почему мы не избираем поэтов-лириков своими политическими лидерами? Это упражнение простого интеллекта, чтобы не путать проблемы. Мы не просим наших врачей, стоматологов, ученых, политиков или механиков запутать проблемы; мы просим об этом только наших поэтов и наших писателей. [2]
Кроме того, те, кто хочет литературу официального характера, те, кто настаивают на том, что художник носить форму идеологии, упорно называя автор, которые отказываются принимать их скептик спроса и циник. Часто они используют слова «скептик» и «циник», как если бы они были синонимами. Эти слова не обязательно имеют одинаковое значение. Скептик сомнения. Циник без веры. Можно сомневаться, критиковать и все же верить. Далее, тогда нет необходимой оппозиции между скептицизмом и верой.Без скептицизма, достаточного для того, чтобы позволить нам критически относиться к свидетельствам, мы будем иметь безосновательную веру. Тогда мы поверим во что-то, не зная, почему мы верим. Кроме того, утверждение, что писатель настроен скептически или цинично, не обязательно является веским основанием для критики. Разве у Шекспира не было ни скептицизма, ни цинизма? Разве в Библии нет скептицизма? Толстой более чем скептически относился к современному капитализму и эффективности политических действий; далее, он был пацифистом.Пацифист явно скептически относится к войне. Скептическими и циничными, вообще говоря, называют писателей-реалистов. Однако те, кто обвиняет реалистов в этом, не разбираются в том, что пишет реалист. Они не исследуют состояние, которое он описывает. Во многих случаях реалист описывает несправедливость, страдания, духовную и материальную нищету. Мир, описываемый современными реалистами, не свободен от условий, которые приводят к этим результатам. Не меньше, чем президент Соединенных Штатов, говорил о «одной трети нации», погруженной в бедность, страдающей от всех физических и психических недугов, порожденных бедностью.Но если реалист-романист имеет дело с существующими условиями, если он осмеливается воссоздать правдивую и показательную картину этих условий, моделей судьбы персонажей, которые получили образование и живут в таких условиях, он скептик, циник. . Попытка сказать правду точно, конкретно и бескомпромиссно деморализует. А что предлагается в качестве альтернативы такой литературе? Совет писать о справедливости, о морали, о героизме и о величии в целом — то есть абстрактно.Достаточно сформулировать многие из этих аргументов. Становится неловко даже отвечать на них подробно.
Роль писателя
Тот, кто оденет литературу в униформу, боится литературы. Требование соответствия литературы исходит из страха, а не из уверенности и не из веры. Литература в современном мире не может процветать на основе официального контроля. Единственным результатом официального контроля над ним будет замалчивание, уничтожение, сокрушение настоящих талантов среди наших писателей и разрешение тем, кто несерьезен, тем, кто по-настоящему не талантлив, тем, кому нечего сказать, выйти вперед.Представление о том, что серьезный литературный художник является основным элементом деморализации общества, абсурдно на первый взгляд. Ни одно общество не может быть деморализовано несколькими книгами. Если общество деморализовано, причины такого состояния гораздо глубже, чем тираж нескольких книг. Настоящий шпион, настоящий саботажник, действительный агент вражеских правительств и т. Д. Не имеют времени — а обычно у них нет чувствительности, воображения, интеллекта, культуры и фона — на то, чтобы создать литературное произведение.Тот, кто выдвигает такие обвинения против художника, предъявляет их, потому что не смеет смотреть в глаза условиям. А смотреть обстановку в веере — это именно то, что делает серьезный писатель! В некоторых случаях эти условия существуют в обществе в целом; в других случаях эти состояния находятся в уме, в эмоциях, в снах и в сознании самого художника. Во всяком серьезном искусстве есть правда — истина прозрений, наблюдений, правда о социальных отношениях в мире и / или правда о сознании людей.А правда сделает людей свободными, хотя может беспокоить критически настроенного законодателя и идеологического контрабандиста.
Глупо, абсурдно и совершенно глупо утверждать, что в мире, раздираемом величайшими конвульсиями современной эпохи, литература может укрыться в теплице. Я не делаю таких заявлений. Я не требую, чтобы литература существовала в каких-либо башнях из слоновой кости. Однако я подчеркиваю, что литература должна решать свои собственные проблемы и что ее нельзя превратить в служанку политики и зеркало идеологий.Обоснование литературы должно осуществляться с точки зрения реальных функций, которые она выполняет, а не стремлением заставить ее выполнять функции, для которых она не приспособлена. Когда умер Ральф Уолдо Эмерсон, Уильям Джеймс, который знал, что Эмерсон был монистом — Джеймс защищал концепцию плюралистической вселенной — Эмерсон не скрыл факты, чтобы обосновать свой монизм. Это утверждение дает нам формулу терпимости и понимания как в мире идей, так и в мире искусства.Если писатель не скрыл факты, мы можем попытаться понять его; и если мы найдем ценность в его работе, мы сможем оправдать эту работу, несмотря на согласие или несогласие с его формальными идеями. И следует помнить, что в искусстве факты не являются статистическими; факты — это восприятия, наблюдения, прозрения, откровения некоторых аспектов тех тайн жизни, которые окружают нас со всех сторон и существуют даже в нашем собственном сознании.
Прошло почти три столетия с тех пор, как Джон Мильтон написал Areopagitica, , одну из самых красноречивых защит свободы исследования и свободы художника, когда-либо написанных.И Милтон писал, что «убить человека так же хорошо, как убить хорошую книгу: кто убивает человека, убивает разумное существо … но тот, кто разрушает хорошую книгу, убивает сам разум». (Из-за ограничений моей пишущей машинки я взял на себя смелость модернизировать типографику и орфографию Мильтона.) Сказанное Милтоном соответствует духу красноречивого извинения Сократа, когда он предстал перед судом за свою жизнь по обвинению в мощение деморализовало молодежь Афин, и когда он заявил своим судьям: «…. непроверенная жизнь не стоит того, чтобы жить … «И, в заключение, серьезная литература — одно из самых мощных средств, придуманных человеческим духом для изучения жизни. Это само по себе является основным оправданием литературы в любой период Это ответ, который художник может с уверенностью дать в ответ всем филистимлянам, которые боятся разрешить исследование жизни.
Сноски
1 Я подробно изложил свои взгляды на вопрос о пролетарской литературе в своей книге A Note on Literary Criticism .Взгляды, прямо противоположные моему собственному, можно найти в Великая традиция Гранвилла Хикса. Есть ряд книг, которые по-разному относятся к этому вопросу, и я цитирую несколько из них: Лев Троцкий, Литература и революция ; Джозеф Фриман, Джошуа Куниц и Луис Лозовок (ред.) Голоса октября ; Генри Харт (редактор), Конгресс американских писателей ; Стивен Спендер, «Разрушительный элемент» ; Эдмунд Уилсон, Тройные мыслители ; А.Жданов, Максим Горький, Н. Бухарин, К. Радек, А. Стецкий, Проблемы советской литературы ; В. Ф. Калвертон, Освобождение американской литературы; Кристофер Кодуэлл, Иллюзия и реальность ; Маркс Истман, Художники в униформе и Искусство и жизнь действия; Бернард Смит, Силы американской критики; Jean Freville, Le Litterature et l’Art, choisis traduite et presestce Par Karl Marx et F. Engels ; Георгий В.Плеханов, Искусство и общество (вступление Грэнвилла Хикса). В Ирландии в период национального революционного брожения, до пасхального восстания 1916 года, тот же вопрос обсуждался в литературных спорах, но там это был вопрос, касающийся литературы и устремлений националистического движения. Одним из тех, кто защищал писателя от критики со стороны тех националистов, которые требовали, чтобы англо-ирландская литература служила прямым инструментом национального движения, был покойный лорд-мэр Корка Терренс МакСвини (ср. Принципы свободы ).МакСвайни сказал: «Мы возражаем против пропагандистского драматурга потому, что нам нужна правда».
2 Здесь я обсуждал пророчества в литературе с точки зрения предсказания событий. Те, кто требует, чтобы поэт играл роль пророка с регрессивно культурной точки зрения, основывают свое утверждение на традиционной философской концепции познания как единственного фактора в процессе познания. Затем они предполагают, что прозрения и «интуиция» поэта составляют более высокую форму познания, чем та, которая воплощена в научном методе.Они хотят заменить поэта политическим теоретиком и аналитиком, а также ученым. Однако в некотором смысле поэт, например, Шелли, играет роль, аналогичную роли пророка. Когда поэт или писатель подчеркивает необходимость изменения ценностей и отношений, которые требуются требованиями социальной эволюции, его роль более или менее аналогична роли пророка. Однако для выполнения этой роли он должен иметь нечто большее, чем предполагаемая высшая форма знания, которая считается поэтической проницательностью.