Читать книгу Нана Эмиля Золя : онлайн чтение

Эмиль Золя
Нана
Роман в двух частях

Часть первая

I

В девять часов зала театра «des Varietes» была еще пуста. При слабом свете люстры, вдоль балкона и оркестра, виднелось несколько человек, исчезавших среди кресел из красного бархата. Красный занавес утопал в тени; на сцене все было тихо, рампа еще не была освещена; пюпитры музыкантов стояли в беспорядке. Только вверху, с третьей галереи вокруг ротонды потолка, украшенного изображением женщин и детей, летящих по небу, зеленоватому от газа, раздавались возгласы и взрывы хохота среди общего гула голосов; головы в чепцах и фуражках возвышались друг над другом среди позолоты карнизов. По временам появлялась капельдинерша с билетами в руках, провожая господина с дамой к их местам. Они садились: господин во фраке, дама, тонкая и стройная, медленно оглядывалась по – сторонам.

Двое молодых людей появилось у оркестра. Они стояли спиной к сцене и смотрели.

– Что я тебе говорил, Гектор, – воскликнул старший, высокий, молодой человек с маленькими усиками, – мы пришли слишком рано. Я бы еще успел докурить сигару.

Капельдинерша, проходившая мимо, фамильярно заметила молодому человеку:

– О, г. Фошри, представление начнется не ранее как через полчаса.

– Зачем же объявляли, что начало в девять? – спросил Гектор с недовольным видом. – Клариса, которая играет тоже сегодня, уверяла меня, утром, что начало ровно в девять.

Фошри пробормотал, пожимая плечами:

– Охота тебе слушать комедианток… Берегись, голубчик, Клариса тебя еще не так проведет.

Они замолчали на минуту и, подняв голову, стали рассматривать полученные ложи. Зеленые обои делали их еще более мрачными. Внизу, под галереями бенуары, совершенно исчезли в темноте. В одной из лож балкона показалась дама, облокотившись на бархатные перила. По обе стороны, среди высоких колон, литерные ложи, украшенные бахромой, оставались незанятыми. При слабом освещении хрустальной люстры, стены белой залы с позолотой и – светло-зеленой отделкой стушевывались, как бы окутанные прозрачной мглой.

– Достал ты ложу для своей Люси, – спросил Гектор, обращаясь к своему собеседнику.

Фошри, бросив взгляд на ложу балкона на право, отвечал:

– Да, и не без труда… Люси рано не явится – это верно. Он скрыл легкую зевоту и продолжал после некоторого молчания:

– Ты никогда не был на первом представлении?

– Нет, я всего три недели в Париже.

– Ну, так тебе везет… «Белокурая Венера» будет наверно событием этого года. Вот уже шесть месяцев как о ней говорят… Ах, если б ты знал, что это за музыка! Собака Борднав, знаток своего дела, оставил ее для выставки. – Гектор слушал с благоговением. Когда тот замолчал, он спросил:

– А знаком ты с этой новой звездой – Нана, которая играет Венеру?

– Я так и не знал, – воскликнут Фошри, разводя руками. – С самого утра мне надоедают этой Нана. Более двадцати человек меня спрашивали про Нана. Почем я знаю? Не со всеми же парижскими девицами я знаком! Эта Нана просто открытие Борднава. Хороша же она, должно быть? – Он замолчал. Но пустота залы, полусвет люстры, шепот голосов, хлопанье дверей раздражали его.

– Ах, нет, – воскликнул он вдруг, – здесь помрешь с тоски. Я выхожу… Может быть, внизу мы встретим Борднава. Он нам расскажет подробности.

Внизу, в большой прихожей с мраморным полом, где помещался контроль, стала собираться публика. Сквозь открытые решетки доносился гул с бульваров, на которых суетилась и шумела толпа гуляющих в теплый апрельский вечер. Раздавались грохот подъезжавших карет и хлопанье дверец; публика входила небольшими группами, останавливалась у контроля и направлялась по двойной лестнице, по которой женщины входили, отставая и покачиваясь станом. При ярком освещении газа, на голых стенах залы, убранной во вкусе империи, резко выделялись большие желтые афиши с именем Нана, большими черными буквами. Некоторые останавливались и читали их, другие разговаривали стоя и мешали проходить; возле кассы толстый человек с бритым лицом грубо отвечал на требования. Он повторял:

– Вам говорят, что ничего нет… Все разобрано две недели тому назад.

– Вот Борднав, – сказал Фошри, подходя с Гектором к директору. Но тот заметил его ранее.

– Хороши вы, однако, – закричал он ему издалека. – Так-то вы мне составили хронику… Я сегодня открыл «Фигаро»… Ни слова… Вы говорите о японском посольстве. Это новинка.

– Постойте, – отвечал Фошри. – Вы чересчур поспешны. Надо же чтоб я сперва увидел вашу Нана, прежде чем говорить о ней… Впрочем, я еще ничего не обещал.

Затем, чтоб переменить, разговор он представил своего двоюродного брата г. Гектора де Ла-Фалуаз, молодого человека, приехавшего в Париж кончать свое образование.

Директор взглянул на молодого человека. Гектор смотрел на него с умилением. Так вот каков Борднав, этот укротитель женщин, который с ними обращается, как тюремщик; эта ходячая реклама, этот человек, который постоянно кричит, харкает, жестикулирует, этот циник с умом жандарма.

– Ваш театр… – начал Гектор мягким голосом.

Борднав прервал его крепким словцом, как человек, любящий откровенность.

– Скажите лучше – мой веселый дом.

Фошри одобрительно улыбнулся. Ла-Фалуаз, смущенный, замолчал, стараясь показать, что понял остроту директора. Борднав кинулся, пожать руку какому-то драматическому критику, который мог иметь влияние. Когда он вернулся, Ла-Фалуаз оправился. Он боялся казаться провинциалом и потому поспешил заговорить.

– Я слышал, начал он, желая непременно сказать что-нибудь, что Нана имеет прекрасный голос.

– Она настоящая сопелка! – воскликнул директор, пожимая плечами. Молодой человек поспешил прибавить! – Во всяком случае, она прекрасная актриса.

– Она… настоящий байбак. Не знает, куда девать рук и ног.

Ла-Фалуаз слегка покраснел и, ничего не понимая, пробормотал:

– Я, во что бы то ни стало, решил присутствовать на первом представлении. Я знал, что ваш театр…

– Скажите – мой веселый дом, – прервал его снова Борднав с настойчивостью убежденного человека.

Фошри, между тем, спокойно наблюдал входивших женщин. Он вывел своего товарища из затруднения, когда тот не нашелся, что ответить Борднаву.

– Утешь его, назови его театр, как он этого желает, если ему это приятно. А вы, друг мой, не заставляйте нас время терять. Если ваша Нана не поет и не играет – вы же останетесь в дураках. Впрочем, так и будет, я думаю.

– В дураках! воскликнул директор, краснея. Разве надо женщине уметь петь или играть? Ах, голубчик, как ты прост! Нана имеет нечто другое, черт возьми, и это нечто все заменит. Я ее обнюхал, как следует, она очень ароматна или у меня дурной нюх. Ты увидишь, ей стоит только показаться, и вся публика разинет рот.

Он поднял свои толстые руки, дрожавшие от восторга, и, понизив полос, пробормотал:

– Да, она далеко пойдет, черт возьми, да, далеко… Какая у нее кожа! Ах, какая кожа!

На вопросы Фошри, директор входил в подробности, заставившие краснеть Ла-Фалуаза. Борднав давно открыл Нана и хотел ее пустить в ход. Как раз ему тогда нужна была Венера. С женщинами, вообще, он не стеснялся; по его собственным словам он предпочитал, чтоб ими пользовалась публика. Появление этой высокой девушки взбудоражило весь его балаган. Роза Миньон, его первая звезда, тонкая актриса и прелестная певица, бесилась, предчувствуя соперницу, и угрожала каждый день бросить его. И, Боже мой, что за комиссия была составлять афишу! Наконец, он решил напечатать имена актрис буквами одинаковой величины. Он не хотел, чтоб ему надоедали. Когда одна из его маленьких жен, как он величал Симону или Кларису, уклонялась с прямой дороги, он угощал их пинком куда попало. Иначе с этим народом не справишься. Он ими торговал и хорошо знал их цену.

– Вот как, – сказал он, прерывая себя, – посмотрите-ка, вот Миньон с Стейнером. Всегда неразлучны. Вы знаете, Стейнеру Роза начинает надоедать; ну так вот муж и не оставляет его ни на шаг из страха, чтобы тот не удрал.

Газовые рожки, горевшие над входом театра, бросали яркий свет на мостовую; ясно выделялись два маленьких деревца, светло-зеленого цвета; колонна ярко-освещенная, так сверкала, что на ней можно было читать афиши, как среди белого дня, а за нею в густой тени бульваров искрились огоньки среди волн вечно подвижной толпы. Многие мужчины оставались снаружи, докуривая свои сигары у входа, яркое освещение которого придавало их лицам мертвенную бледность, обрисовывая их короткие тени на асфальте мостовой. Миньон, долговязый малый, широкоплечий, с квадратной головой ярмарочного геркулеса, пробивал себе дорогу сквозь группы, влача за собою банкира Стейнера, маленького, толстенького человека с круглым лицом, обрамленным седой бородой.

– Вот вы увидите, – заметил Борднав.

Он им махнул рукой. Когда они подошли, Борднав сказал, обращаясь к банкиру.

– Ну, что же, вы ее видели у меня в кабинете?

– Ах! это она была! – воскликнул Стейнер. – Я так и думал. Только она выходила, когда я вошел; я едва мог ее рассмотреть.

Миньон слушал с опущенными глазами, нервно передвигая на своем пальце крупный брильянт. Он понял, что речь шла о Нана. Когда Борднав обрисовал дебютантку в таких выражениях, что искры заиграли в глазах банкира, он не вытерпел и вмешался в разговор.

– Оставьте, друг мой, это пустяки. Публика отлично ее проводит… Стейнер, голубчик, вы знаете, моя жена ждет в уборной.

Он хотел увести банкира. Но Стейнер предпочел остаться с Борднавом. Вокруг них образовалась более тесная группа; толпа теснилась возле контроля, шум голосов возрастал, и среди него с певучей живостью раздавалось имя Нана. Господа, останавливаясь перед афишами, читали его громко, другие мимоходом произносили его вопросительно, женщины, волнуясь и улыбаясь, повторяли это имя тихо, с видом удивления. Никто не знал Нана. Откуда она взялась? Передавались разные слухи и шутки шепотом. Нана было ласкательное имя, которое каждый фамильярно повторял. Это имя тешило толпу, делая ее добродушной. Лихорадочное любопытство охватывало толпу, любопытство, которое в Париже доходит до сумасшествия. Все хотели увидать Нана. Даме оборвали шлейф, какой-то господин потерял свою шляпу.

– Ах, вы слишком много знать хотите, – воскликнул Борднав, которого десятка два человек осаждало вопросами. – Вы ее сами увидите! Я удивляюсь. Меня ждут.

Он исчез, довольный тем, что возбудил любопытство публики. Миньон пожал плечами, напоминая Стейнеру, что Роза его ждет, желая знать его мнения о костюме, который она наденет в первом акте.

– Разве это не Люси там выходит из кареты? – спросил Ла-Фалуаз у Фошра.

Это, действительно, была Люси Стюарт, женщина около 40 лет, с длинной шеей, тощим и несколько помятым лицом и толстыми губами, которой, однако, живость и граций придавали особенную прелесть. С нею была Каролина Эке и ее мать. Карошна отличалась правильной, но холодной красотой: ее мать держала себя с достоинством, несколько чопорно.

– Ты идешь с нами? Для тебя есть место, – заметила Люси, обращаясь к Фошри.

– На этот раз – нет! – ответил он. – У вас ничего не увидишь. У меня есть кресло. Я предпочитаю быть возле оркестра.

Люси сердилась. Разве он боялся показаться вместе с нею? Потом, внезапно успокоившись, она перешла к другому вопросу:

– Почему ты мне не сказал, что знаешь Нана?

– Нана? Я ее никогда не видал.

– Правда? Меня уверяли, что ты жил с нею.

Фошри расхохотался. Миньон, стоявший возле, сделал им знак рукой, чтобы они молчали. На вопрос Люси, он ей указал молодого человека, проходившего мимо, и проговорил:

– Это любовник Нана.

Все на него посмотрели. Он был не дурен. Фошри узнал его. Это был Дагенэ, молодой человек, прокутивший с женщинами 300,000 франков и который теперь играл на бирже, чтобы платить за их обеды и букеты по временам.

Люси нашла, что у него красивые глаза.

– Ах! вот и Бланш, – воскликнула она, вдруг. – Это она мне говорила, что ты жил с Нана.

Бланш де-Сиври, белокурая женщина с одутловатым лицом, подходила с худощавым человеком, изящно одетым и с важной осанкой.

– Это граф Ксавье де-Вандевр шепнул Фошри на ухо де Ла-Фалуаз.

Граф слегка поклонился журналисту в то время, как между Люси и Бланш происходило горячее объяснение; они загородили вход своими шлейфами; одна была в розовом, другая в голубом. Имя Нана не сходило у них с языка, повторяясь так быстро и пронзительно, что все прислушивались к их разговору. Граф Вандевр увел Бланш. Но теперь имя Нана, подобно эхо, раздавалось в четырех углах прихожей тоном выше от нетерпения и ожидания. Почему не начинают? Мужчины смотрели на часы; запоздавшие быстро выскакивали из карет, группы оставляли тротуары, откуда гуляющие, проходя мимо, с любопытством заглядывали в театр. Гамен, проходивший мимо, насвистывая, взглянул на афишу у входа, и, прокричав: «Огэ, Нана!» хриплым голосом, пустился дальше, шлепая туфлями. Пронесся хохот. Очень почтенные господа повторяли: «Нана, огэ Нана!». Душили друг друга; шум возрастал. Голоса, повторявшие имя Нана, требовали Нана в припадке упрямства и грубой чувственности, которая по временам охватывает толпу.

Вдруг, над всем этим гамом раздался звонок. Пронесся гул, долетевший до бульваров: «Звонят, звонят!», и пошла давка. Все ринулись вперед. Шпельнер не пошел смотреть костюма Розы. Миньон шел за ним, встревоженный и разъяренный. При первом звонке Ла-Фалуаз пробрался сквозь толпу, увлекая за собою Фошри, чтобы не пропустить увертюры. Это нетерпение публики сердило Люси Стюарт. Вот грубияны, толкают женщин! Она осталась последней с Каролиной Эке и ее матерью. Прихожая опустела; издали доносился продолжительный гул бульваров.

– Как будто их представления всегда забавны, повторяла Люси, поднимаясь по лестнице.

Фошри и Ла-Фалуаз, стоя перед креслами, смотрели вокруг себя. Зало сияло. Высокое пламя большой хрустальной люстры рассыпалось тысячью желтых и розовых огней, озаряя потоком света весь партер; яркие отливы пробегали по гранатовому бархату кресел; позолота сияла, а зеленые орнаменты отражали несколько резкую живопись потолка. Поднятая рампа заливала своим светом авансцену и занавес, тяжелые складки которого, из пурпура и золота, составляли резкий контраст с облупившимся карнизом. Было жарко. Музыканты возле своих пюпитров настраивали свои инструменты. Легкие трели флейт, подавленные вздохи труб, певучие голоса скрипок смешались в возрастающем гуле голосов. Зрители говорили разом, толкали друг друга, усаживались, брали дверь приступом, давка в коридорах была так велика, что толпа с трудом протискивалась сквозь двери. Раздавались возгласы, шелест платьев; проносились ряды юбок и чепцов вперемешку с черными фраками и сюртуками. Однако ряды кресел стали мало-помалу наполняться, выделялось светлое платье, наклонялась головка с тонким профилем и высокой прической, в которой блистало, как молния, золотое украшение. В одной ложе виднелось голое плечо с золотистым отливом, лица женщины не было видно; она, отвернувшись, разговаривала. Другие только обмахивались веерами, наблюдая суматоху толпы; молодые люди, стоя возле оркестра в вырезных жилетах и с гарденией в петлице, наводили свои бинокли кончиками пальцев, затянутых в перчатки.

– Зало мало, – заметил Ла-Фалуаз. – Балконы слишком выдаются; в партере можно задохнуться.

Заметив, что Фошри не слушает, он стал наблюдать знакомых.

Миньон и Стейнер сидели рядом в бенуаре, облокотившись на перила. Бланш де-Сиври занимал один почти всю авансцену ложи нижнего яруса. Надо было вглядеться пристально, чтобы рассмотреть графа Вандевр в глубине ложи. Ля-Фалуаз особенно интересовал Дагенэ, занимавший кресло в оркестре, двумя рядами впереди. Рядом с ним юноша, лет 17, или, скорее, школьник, пялил свои большие красные глаза. Фошри улыбнулся, глядя на него.

– Послушай, – спросил вдруг ля-Фалуаз, – кто эта дама наверху, на балконе?.. Та, возле которой сидела девушка в голубом?

– Это Гага… – просто отвечал Фошри.

Заметив, что это имя удивляет кузена, он продолжал:

– Разве ты не знаешь Гага?.. Она играла роль в первые годы царствования Луи Филиппа. Теперь он таскает всюду за собою свою дочь.

Ла-Фалуаз не обратил внимания на дочь. Вид Гага его волновал; он пожирал ее глазами. Он находил, что она еще очень хороша, но не высказал этого.

Между тем, режиссер подал знак – грянула увертюра. Публика продолжала входить. Шум возрастал. Обычные посетители первых представлений, узнавая друг друга, обменивались поклонами; они шапок не снимали и держали себя, как дома. Здесь присутствовал весь Париж: представители литературы, финансов, биржи и спорта; множество журналистов, несколько сочинителей и артистов, более кокоток, нежели честных женщин. Общество было самое разнообразное, состоявшее из дарований и пороков; на лицах зрителей лежала печать утомления и лихорадочной деятельности. Фошри указал Ла-Фалуазу трех сановников, лакомых до голых плеч; судью, известного строгостью своих приговоров; двух молодых женщин, обожавших, своих мужей; знаменитого писателя, сидевшего позади высокого молодого человека, который недавно чуть не попал на скамью подсудимых. Затем, он указал ему ложи знаменитых представителей печати и разных кружков; назвал по имени драматических критиков; одного худощавого, с испитым лицом и тонкими злыми губами; другого – толстого с добродушным видом, нагнувшегося к своей соседке – молодой девушке, на которую он смотрел с отеческой нежностью.

Фошри остановился, увидев, что Ла-Фалуаз раскланивается с людьми, занимавшими ложу напротив. Это его удивило.

– Как, разве ты знаком с графом Мюффе де-Бевиль?

– О, да, давно уже, – отвечал Гектор. – Имение Мюффе рядом с нашим. Я часто бывал у них. Граф со своей женой и зятем маркизом де-Шуар.

Довольный удивлением своего кузена, Гектор пустился в подробности. Маркиз – тайный советник; граф – камергер императрицы. Фошри разглядывал в бинокль графиню, брюнетку с бледным цветом лица и черными глазами.

– Ты меня им представь во время антракта, – сказал Фошри. – Я уже встречал графа, но я бы желал бывать у них по вторникам.

Энергическое шиканье раздалось с верхней галереи. Увертюра началась, но публика продолжала входить. Двери лож захлопнулись; запоздавшие заставляли целые ряды зрителей вставать. В коридоре раздавались грубые голоса споривших. Шум разговоров, подобный щебетанью воробьев при заходе солнца, не умолкал. Масса голов и рук двигались в беспорядке; одни усаживались, другие оставались на ногах, чтобы еще раз окинут взглядом залу. Крики: «садитесь, садитесь!» раздавались усиленно из темной глубины партера. По зале пронесся трепет: наконец-то увидят эту знаменитую Нана, о которой говорил Париж более недели. Нетерпение, еще более обострившись в эту минуту, трепетало в ослепительном свете люстры, в горячем тепле, исходившем от толпы. Мало-помалу разговоры смолкали, и только изредка прорывались низкие ноты запоздалых говорунов. Среди этого подавленного шепота и замиравших вздохов раздавались звуки вальса оркестра, игривый ритм которого напоминал шутливый смех. Развеселившаяся публика начинала улыбаться; как вдруг в первых рядах партера раздалось яростное хлопанье клакеров, занавес поднялся.

– Смотри, – сказал Ла-Фалуаз, продолжавший разговаривать, – в ложе Люси находится какой-то господин.

Он посмотрел на ложу, на первом плане которой сидели Каролина и Люси. В глубине виднелись черная фигура матери Каролины и профиль высокого молодого человека с прекрасными белокурыми волосами и безукоризненной осанкой.

– Смотри-ка, – повторял Ла-Фалуаз настойчиво, – в их ложе какой-то господин.

Фошри решил направить свой бинокль по направлению к указываемой ложе. Но он тотчас отвернулся.

– О, это Лабордэт! – произнес он лениво, как будто присутствие этого человека было для него совершенно безразлично.

Позади их вскричали: «Замолчите!» Они замолкли.

Глубокое молчание охватило зал, ряд голов прямых и внимательных поднимались от оркестра к амфитеатру. Первое действие «Белокурой Венеры» происходило на Олимпе из картона, с кулисами вместо облаков и с тронами Юпитера направо. Первыми появились Ирида с Ганимедом, в сопровождении толпы небесных служителей, которые пели хором и расставляли кресла для совета богов: Снова раздалось хлопанье клакеров. Озадаченная публика ждала. Но Ла-Фалуаз захлопал при появлении Кларисы Беню – одной из «молодых жен» Борднава, которая играла роль Ириды. Она была вся в голубом, с большим шарфом радужного цвета вокруг талии.

– Ты знаешь, она снимает рубашку, чтобы надеть это платье, – сказал он Фошри так, чтобы его слышали. – Она при мне примеряла его сегодня утром…. Ее рубашка выглядывала на спине и из-под мышек.

Легкий трепет пробежал по зале. Роза Миньон появилась в роли Дианы. Эта худощавая брюнетка, с милым безобразием парижского гамона, казалось очаровательной, хотя ни рост, ни фигура не соответствовали ее роли. Песня, с которой она появилась и в которой она жаловалась на то, что Марс ей изменил для Венеры, была спета с такой стыдливой сдержанностью, что публика пришла в восторг. Муж и Стейнер, сидя рядом в бенуаре, снисходительно улыбались. Весь театр разразился хохотом при появлении любимого актера Прюльера в роли Марса; он был одет в виде генерала с гигантским пером и волочил за собой саблю, которая доходила ему до плеч. Диана ему решительно надоела, она уж слишком пристала к нему. Тогда обиженная богиня поклялась ему мстить. Дуэт оканчивался смешными руладами, в которых Прюльер комично подражал голосу молодого рассерженного кота. Он имел довольный вид жень-премьера, которому везет, и бравурно закатывал глаза, возбуждая пронзительный хохот со стороны женщин в ложах.

Потому публика опять остыла; последующие сцены показались скучными. Старому Боксу, который представлял полоумного Юпитера, и голова которого гнулась под тяжестью громадной короны, – только ему удалось на минуту рассмешить публику в том месте, где он ссорится с Юноной по поводу счета представленного кухаркой. Шествие богов, Нептуна, Минервы, Плутона и др. чуть, почти, не испортили всего. Публика делалась нетерпеливой; беспокойное бормотанье мало-помалу разрасталась; зрители не интересовались уже и не смотрели на сцену. Люси пересмеивалась с Лабордэтом, кивая головой в разные стороны. Граф Девандевр выглядывал из-за широких плеч Бланши. Между тем Фошри искоса осматривал семью Мюффа: граф был очень важен, как будто ничего не понял; графиня слегка задумчиво улыбалась. Но вдруг, среди этой скуки, раздалось хлопанье клакеров, подобное ружейным выстрелам. Все обратились к сцене. Не Нана-ли это, наконец? Эта Нана заставляет себя долго ждать!

Это была депутация смертных под предводительством Ганимеда и Ириды; все почтенные буржуа, обманутые мужья, которые приносили жалобу властителю богов на Венеру, воспламенявшую слишком сильно страсти их жен. Их хор, своим жалобным и наивным тоном, прерываемый многозначительным молчанием, смешил публику. Одно слово облетело всю залу: «хор рогоносцев, хор рогоносцев!» Кричали: «бис!» Головы хористов были очень смешны, их лица были круглые, как луны. Несмотря на это, все высматривали Венеру, как вдруг появился разъяренный Вулкан, требуя жену, которая его бросила накануне, и которую он тщетно разыскивал в течение целых суток. Хор обращался с пением к Вулкану, этому богу рогоносцев.

Роль Вулкана играл Фонтан, комик с оригинальным талантом и причудливой фантазией. Он явился в виде сельского кузнеца, в парике цвета пламени, с голыми руками, разрисованными изображениями сердец, пронзенных стрелами. Женский голос громко произнес: «Ах, какой он урод!»; раздались всеобщий хохот и аплодисменты. Следующая сцена казалась бесконечной. Юпитер, собрав совет, представлял им жалобы обманутых мужей. А Нана все нет. Ее, быть может, оставляли для разъезда карет. Такое продолжительное ожидание раздражало публику. Поднялся ропот.

– Плохо дело! заметил сиявший Миньон Стейнеру. Хороши ловушки – нечего сказать.

В эту минуту из облаков, на заднем плане сцены, явилась Венера, Нана – высокая, довольно полная для своих восемнадцати лет, в белом одеянии богини, с белокурыми волосами, распущенными по плечам, спокойно подошла к рампе, улыбаясь публике. Она запела свою арию:

«Когда Венера вечерком…»

После второго куплета зрители стали переглядываться. Не насмешками это, или, быть может, шутка Борднава! Никогда не было слыхано менее обработанного и более фальшивого голоса. Директор выразился верно, сказав, что она поет, как сопелка… Она даже не умела держать себе на сцене. Она размахивала руками, наклоняясь вперед туловищем, что все находили неприличным и некрасивым. Из партера и райка стали уже раздаваться: «ого! ого!» Начали посвистывать, как вдруг молодой голос, подобный крику неоперившегося вполне петуха, крикнул с убеждением из первых рядов кресел:

– Очень шикарно!

Вся зала обернулась. Это был херувим, недоучившийся школьник; его красивые глаза были широко раскрыты, а бледное лицо разгорелось. Когда он заметил, что все обратили на него внимание, он сильно покраснел, догадавшись, что выражал громко то, чего не хотел сказать. Дагенэ, его сосед, осматривал его с улыбкой, зрители смеялись; обезоруженные, они не думали больше шикать или свистать. Между тем, молодые люди в белых перчатках, очарованные грацией Нана, выходили из себя, аплодируя.

– Так, так! Отлично, браво!

Нана, заметив, что все зрители смеются, тоже засмеялась. Она была забавна, эта красивая девушка. Когда она смеялась, на подбородке у нее явилась прелестная ямочка. Она ждала спокойно и доверчиво, сразу освоилась с публикой. Она взглядом как будто говорила: у меня нет таланта ни на грош, но есть зато нечто другое, как сказал Борднав. Сделав жест режиссеру, который значил: продолжай, голубчик, она принялась за второй куплет:

«Когда в полночь является Венера…»

Это был все тот же кислый голос, но теперь он так приятно щекотал инстинкты публики, что вырывал у нее по временам легкую дрожь. Нана сохраняла свою улыбку, освещавшую ее маленький ротик и сиявшую в ее больших голубых глазах. При некоторых куплетах ее носик вздергивался и краска выступала на ее лице. Она продолжала покачиваться, не зная, что делать с собою, и никто не находил в этом ничего дурного. Напротив! Все мужчины направили на нее свои бинокли. В конце куплета у нее положительно не хватило голоса; она поняла, что никогда не дотянет до конца. Тогда, нисколько не стесняясь, она откинула голову назад и протянула руки. Раздались аплодисменты. Затем она быстро обернулась, показав свой затылок, на котором волосы лежали, как руно. Аплодисменты сделались неистовыми.

Конец акта был холоден. Вулкан хотел побить Венеру; совет богов решил заставить богиню щадить женщин. Тут Диана, подслушав беседу Марса и Венеры, клянется следить за ними во время их путешествия. На сцену являлась тоже девочка лет 12-ти, которая на все вопросы отвечает: «Да, мама… Нет, мама…» плаксивым тоном, ковыряя пальцем в носу. Затем Юпитер со строгостью школьного учителя запер Амура в темный чулан, заставил его в наказание двадцать раз проспрягать глагол: «я люблю»; таким образом, мужья успели хоть немного перевести дух. Блестящий финал, удачно исполненный хором и оркестром, понравился публике. Когда занавесь опустился, клакеры напрасно старались вызывать – вся публика направилась к дверям.

Топали, теснили друг друга среди рядов кресел, сообщая взаимно свои впечатления. Все повторяли одно и то же:

– Это бессмысленно.

Один критик заметил, что следовало порядком пробрать эту пьесу. Но о ней не заботились, все были заняты Нана. Фошри и Ла-Фалуаз, выбравшись первыми, встретились в коридоре с Стейнером и Миньоном. В этом узком и тесном коридоре, подобном подземелью, но освещенном газом, все задыхались. Они остановились на минуту за перилами лестницы, направо. Зрители райка сходили, топая тяжелою обувью; проходили целые ряды черных сюртуков, капельдинеры употребляли все усилия, чтобы не опрокинули стулья, на которых лежало верхнее платье посетителей.

– Да, ведь, я ее знаю! – воскликнул Стейнер, увидав Фошри. – Я наверно ее где-то видал…. Я готов поспорить, что встречал ее в казино, и однажды вечером она до того была пьяна, что ее вынесли.

– Я не уверен, – возразил Фошри, – но мне тоже кажется, что я ее где-то видал…

Понизив голос, он прибавил, усмехаясь:

– Кажется, у ла-Трикон.

– Черт возьми! в скверном месте, – воскликнул Миньон, как бы вне себя от негодования. – Это отвратительно, что публика принимает всякую шлюху. Скоро не будет честных женщин в театре…. Да я, наконец, запрещу Розе играть на сцене.

Фошри не мог удержаться от улыбки. Однако стук тяжелой обуви на лестнице все еще не умолкал. Маленький человек в фуражке говорил дребезжащим голосом: «О-ла-ла, она пухленькая, есть чем полакомиться!»

В коридоре двое молодых людей, завитые и в накрахмаленных воротничках, спорили между собой. Один повторял: «гнусная, гнусная!» без дальнейших объяснений. Другой отвечал: «Удивительная, удивительная!» презирая всякие аргументы.

Наконец, он восторжествовал, прокричав: «Она шикарна, вот что!»

Ла-Фалуаз находил, что она хороша, но заметил, однако, что она была бы лучше, если б обработала свой голос. Тогда Стейнер, переставший слушать, как будто внезапно пробудился. Надо обождать; быть может, все испортится в следующем действии. Публика отнеслась снисходительно, но следует остерегаться. Миньон клялся, что пьеса кончится; когда Фошри и ла-Фалуаз отправились в фойе, он шепнул на ухо Стейнеру:

– Обратите внимание, друг мой, на костюм моей жены во втором действии. Она прелестна!

На верху, в фойе, три хрустальных люстры горели ярким светом. Молодые люди остановились на минуту; сквозь открытую стеклянную дверь от одного до другого конца галереи виднелась зыбь из человеческих голов, которые увлекались двумя противоположными течениями в разные стороны. Они вошли. Пять-шесть человек, громко разговаривая и жестикулируя, отбивались локтями от толчков проходящих; другие расхаживали рядами, поворачиваясь и ударяя каблуками. Направо и налево между мраморными колонками, украшенными урнами, сидели женщины на скамьях из красного бархата, следя за толпою усталым взглядом, как бы утомленные от жары. В высоких зеркалах отражались их шиньоны. Высокая блондинка много хохотала, между тем, как высокий господин, прислонясь к камину, разговаривал с нею так близко, что завитки на ее лбу колыхались от его дыхания. В глубине перед буфетом человек с толстым брюхом. Там тоже имя Нана раздавалось среди смутного говора толпы.

– Мы сойдем после следующего акта, – заметил Фошри, – право нечем дышать; пойдем на балкон.

Ла-Фалуаз, рассматривавший карточки афиш по бокам зеркал, пошел за ним. У входа в театр только что погасили газовые рожки. На балконе, который им показался пустым, было очень темно и прохладно. Только один молодой человек, облокотившись на каменные перила, курил сигару, которая светилась в темноте; Фошри узнал Дагенэ; они пожали друг другу руки.

Эмиль Золя — Нана » Книги читать онлайн бесплатно без регистрации

Эмиль Золя

НАНА

В девять часов зал театра «Варьете» был еще пуст. Лишь кое-где на балконе и в первых рядах партера, скупо озаряемых люстрой с приспущенными огнями, уже ждали зрители, еле видные в креслах, обитых бархатом гранатового цвета. Большое красное пятно занавеса тонуло во мраке. Со сцены не доносилось ни звука, рампа была погашена, пюпитры музыкантов в беспорядке сдвинуты. И только наверху под самым куполом, на росписи которого в позеленевших от газа небесах стремили свой полет женские и обнаженные детские фигуры, только там, на галерке, непрестанно гудели голоса, раздавался смех, и под широкими полукружиями золоченых арок громоздились друг над другом головы в чепчиках и каскетках. Время от времени озабоченная билетерша с билетами в руках пропускала вперед господина с дамой; заняв места, мужчина во фраке и стройная нарядная женщина медленно обводили взглядом зал. В партер вошли двое молодых людей. Они остались стоять, разглядывая зал.

— Я тебе говорил, Гектор! — воскликнул тот, что был постарше, высокий, с черными усиками. — Мы пришли слишком рано. Я успел бы докурить сигару.

Мимо прошла билетерша.

— О, господин Фошри, — непринужденно обратилась она, — до начала не меньше получаса!

— Зачем же тогда назначили на девять часов? — проворчал Гектор, и на его худом, длинном лице выразилась досада. — Еще утром Кларисса — она ведь занята в спектакле — уверяла меня, что начнется ровно в девять.

С минуту они молчали, подняв головы, всматриваясь в неосвещенные ложи. Но ложи казались еще темнее от зеленых обоев, которыми были оклеены. В полный мрак был погружен и бенуар под галереей. В ложах балкона сидела лишь полная дама, облокотившись на бархатный барьер. Справа и слева от сцены, между высокими колоннами, еще пустовали литерные ложи, задрапированные занавесками с длинной бахромой. Белый с золотом зал и его светло-зеленая отделка потускнели, словно их заволокло светящейся пылью от язычков пламени, дробившихся в хрустале большой люстры.

— Ты получил литерную ложу для Люси? — спросил Гектор.

— Получил, — ответил его товарищ, — хоть и не без труда… Ну да, за Люси беспокоиться нечего, уж она-то спозаранку не приедет!

Фошри подавил легкую зевоту и, помолчав, прибавил:

— Тебе везет, ведь ты еще не бывал на премьерах… «Златокудрая Венера» будет гвоздем сезона. О ней говорят уже полгода. Ах, милый мой, какая музыка!.. Сколько огня! Борднав свое дело знает, он приберег эту изюминку для Выставки.

Гектор благоговейно слушал, затем спросил:

— А ты знаком с новой звездой, с Нана, которая играет Венеру?

— Ну, вот! Опять! — воскликнул Фошри, разводя руками. — С самого утра только и разговору, что о Нана! Я встретил сегодня человек двадцать и от всех только и слышал: «Нана, Нана». Я не знаком со всеми парижскими девками. Нана — открытие Борднава. Хороша, должно быть, штучка!

Фошри было успокоился. Но пустота зала, окутывавший ее полумрак, сосредоточенная тишина, как в церкви, нарушавшаяся лишь шепотом и хлопаньем дверей, раздражали его.

— Ну, нет, — сказал он вдруг, — тут можно помереть со скуки. Я ухожу… Может быть, мы разыщем внизу Борднава. От него все и узнаем.

Внизу, в большом, выложенном мрамором вестибюле, где расположился контроль, мало-помалу стала появляться публика. Двери были распахнуты настежь, открывая глазу кипучую жизнь бульваров, сверкавших огнями в эту прекрасную апрельскую ночь. К театру стремительно подкатывали экипажи, дверцы карет с шумом захлопывались, публика входила небольшими группами, задерживаясь у контроля, затем, поднимаясь по двойной лестнице в глубине, женщины шли медленно, слегка изгибая стан. При резком газовом освещении на голых стенах вестибюля, которым убогие лепные украшения в стиле ампир придавали подобие бутафорской колоннады храма, бросались в глаза кричащие желтые афиши с именем Нана, намалеванным жирными черными буквами. Одни мужчины останавливались, внимательно читая афишу, другие разговаривали, столпившись у дверей, а у кассы толстый человек с широкой, бритой физиономией грубо спроваживал тех, кто слишком настойчиво выражал желание получить билет.

— Вот и Борднав, — сказал Фошри, спускаясь по лестнице.

Но директор его уже заметил.

— Хорош, нечего сказать! — закричал Борднав издали. — Так-то вы написали для меня заметку? Заглянул я сегодня утром в «Фигаро», а там ничего!

— Погодите! — ответил Фошри. — Прежде чем писать о вашей Нана мне нужно с ней познакомиться… Кроме того, я вам ничего не обещал.

Затем, желая переменить разговор, он представил своего кузена, Гектора де Ла Фалуаза, молодого человека, приехавшего в Париж заканчивать свое образование. Директор с первого взгляда определил, что представляет собой юноша. Но Гектор с волнением рассматривал его. Так вот каков Борднав, человек, выставляющий женщин напоказ, обращающийся с ними, как тюремщик, человек, чей мозг непрестанно изобретает все новые рекламы, циничный крикун, который плюется, хлопает себя по ляжкам и отпускает глупейшие остроты. Гектор счел своим долгом сказать любезность.

— Ваш театр… — начал он вкрадчиво.

Борднав спокойно поправил его, подсказав то глупое слово, которое не смущает людей, любящих называть вещи своими именами.

— Скажите уж прямо — публичный дом.

Фошри одобрительно рассмеялся; у Ла Фалуаза комплимент застрял в горле. Молодой человек был чрезвычайно шокирован, но постарался сделать вид, что ему нравится острота директора. Борднав поспешил навстречу театральному критику, чьи статьи имели большое влияние, и пожал ему руку. Когда он вернулся, Ла Фалуаз уже овладел собой. Боясь показаться провинциалом, он старался победить робость.

— Мне говорили, — продолжал он, желая непременно что-нибудь сказать, — мне говорили, будто у Нана очаровательный голос.

— У нее-то! — воскликнул директор, пожимая плечами. — Скрипит, как немазанное колесо!

Молодой человек поспешил прибавить:

— Да ведь она и актриса прекрасная.

— Кто? Нана?.. Дуб! Повернуться на сцене не умеет.

Ла Фалуаз слегка покраснел. В полном недоумении он пробормотал:

— Ни за что на свете я не пропустил бы сегодняшней премьеры. Я знал, что ваш театр…

— Скажите — публичный дом, — снова перебил его Борднав с холодным упрямством самоуверенного человека.

Между тем Фошри спокойно разглядывал входивших женщин. Он пришел на помощь кузену, увидев, что тот разинул рот, не зная, смеяться ему или обидеться.

— Доставь же Борднаву удовольствие, называй его театр, как он просит, раз уж это ему приятно… А вы, дорогой мой, перестаньте нас дурачить! Если ваша Нана не умеет ни петь, ни играть, спектакль провалится. Этого я, кстати, и побаиваюсь.

— Провалится, провалится! — воскликнул директор, побагровев. — По-твоему, женщине нужно уметь играть и петь? Ну и глуп же ты, голубчик… У Нана, черт возьми, есть кое-что другое, что ей заменит все остальное. Уж я-то прощупал ее со всех сторон. Она в этом ох как здорова! Если нет, считайте, что нюх мне изменил, и я просто болван… Увидишь, вот увидишь, как только она выйдет на сцену, зал обалдеет.

Он воздел к небу толстые руки, дрожавшие от восторга, затем, довольный, что отвел душу, понизил голос, бормоча про себя:

«Да, она далеко пойдет, черт побери! Далеко пойдет — Какое тело, ах, какое тело!»

Согласившись удовлетворить любопытство Фошри, Борднав пустился в подробности, употребляя такие непристойные выражения, что совсем смутил Ла Фалуаза. Он рассказал, как, познакомившись с Нана, решил пустить ее в оборот. А тут ему как раз понадобилась Венера. Не в его привычках долго возиться с женщиной; он предпочитает сразу же сделать ее достоянием публики. Но в театре появление этой статной девушки вызвало целую бурю, Борднаву здорово досталось. Роза Миньон, звезда его театра, — а уж она-то и актриса хорошая, да и певица изумительная, — ежедневно грозит директору, что бросит его и уйдет, бесится, потому что почуяла соперницу. А из-за афиш какая свара была, господи боже ты мой! Наконец Борднав решил напечатать имена обеих актрис на афише одинаковым шрифтом. Лишь бы не надоедали ему. А если какая-нибудь из его «дамочек» — так называл их Борднав, — Симонна или Кларисса, начнет хорохориться, он дает ей пинка, иначе от них не стало бы житья. Не зря же он торгует ими, он-то знает цену этим шлюхам!

— А вот и Миньон со Штейнером, — прервал свое объяснение директор. — Как всегда, вместе. Штейнер уже начинает скучать с Розой; потому-то муж ее и не отстает от него ни на шаг: боится, как бы тот не улизнул.

Газовые рожки, горевшие на фронтоне театра, бросали на тротуар полосу яркого света. Четко выделялась в ней свежая зелень двух деревьев; белела колонна: она была так ярко освещена, что можно без труда, как днем, издали прочесть наклеенные на ней афиши. А дальше, в сгустившемся мраке бульвара, вспыхивали огоньки и непрестанно мелькала толпа. Многие зрители не спешили занять свои места; они разговаривали, стоя на улице и докуривая сигары; от света, отбрасываемого рампой, лица их казались мертвенно-бледными, а укороченные тени на асфальте — особенно отчетливыми. Миньон, рослый, широкоплечий детина с покатым лбом, точно у балаганного акробата, пробираясь сквозь толпу, тащил под руку банкира Штейнера — низенького человечка с уже намечавшимся брюшком и круглой физиономией, обрамленной седеющей бородой.

Золя Эмиль. Нана

НАНА

   В девять часов зал театра «Варьете» был еще пуст. Лишь кое-где на балконе и в первых рядах партера, скупо озаряемых люстрой с приспущенными огнями, уже ждали зрители, еле видные в креслах, обитых бархатом гранатового цвета. Большое красное пятно занавеса тонуло во мраке. Со сцены не доносилось ни звука, рампа была погашена, пюпитры музыкантов в беспорядке сдвинуты. И только наверху под самым куполом, на росписи которого в позеленевших от газа небесах стремили свой полет женские и обнаженные детские фигуры, только там, на галерке, непрестанно гудели голоса, раздавался смех, и под широкими полукружиями золоченых арок громоздились друг над другом головы в чепчиках и каскетках. Время от времени озабоченная билетерша с билетами в руках пропускала вперед господина с дамой; заняв места, мужчина во фраке и стройная нарядная женщина медленно обводили взглядом зал. В партер вошли двое молодых людей. Они остались стоять, разглядывая зал.
   – Я тебе говорил, Гектор! – воскликнул тот, что был постарше, высокий, с черными усиками. – Мы пришли слишком рано. Я успел бы докурить сигару.
   Мимо прошла билетерша.
   – О, господин Фошри, – непринужденно обратилась она, – до начала не меньше получаса!
   – Зачем же тогда назначили на девять часов? – проворчал Гектор, и на его худом, длинном лице выразилась досада. – Еще утром Кларисса – она ведь занята в спектакле – уверяла меня, что начнется ровно в девять.
   С минуту они молчали, подняв головы, всматриваясь в неосвещенные ложи. Но ложи казались еще темнее от зеленых обоев, которыми были оклеены. В полный мрак был погружен и бенуар под галереей. В ложах балкона сидела лишь полная дама, облокотившись на бархатный барьер. Справа и слева от сцены, между высокими колоннами, еще пустовали литерные ложи, задрапированные занавесками с длинной бахромой. Белый с золотом зал и его светло-зеленая отделка потускнели, словно их заволокло светящейся пылью от язычков пламени, дробившихся в хрустале большой люстры.
   – Ты получил литерную ложу для Люси? – спросил Гектор.
   – Получил, – ответил его товарищ, – хоть и не без труда… Ну да, за Люси беспокоиться нечего, уж она-то спозаранку не приедет!
   Фошри подавил легкую зевоту и, помолчав, прибавил:
   – Тебе везет, ведь ты еще не бывал на премьерах… «Златокудрая Венера» будет гвоздем сезона. О ней говорят уже полгода. Ах, милый мой, какая музыка!.. Сколько огня! Борднав свое дело знает, он приберег эту изюминку для Выставки.
   Гектор благоговейно слушал, затем спросил:
   – А ты знаком с новой звездой, с Нана, которая играет Венеру?
   – Ну, вот! Опять! – воскликнул Фошри, разводя руками. – С самого утра только и разговору, что о Нана! Я встретил сегодня человек двадцать и от всех только и слышал: «Нана, Нана». Я не знаком со всеми парижскими девками. Нана – открытие Борднава. Хороша, должно быть, штучка!
   Фошри было успокоился. Но пустота зала, окутывавший ее полумрак, сосредоточенная тишина, как в церкви, нарушавшаяся лишь шепотом и хлопаньем дверей, раздражали его.
   – Ну, нет, – сказал он вдруг, – тут можно помереть со скуки. Я ухожу… Может быть, мы разыщем внизу Борднава. От него все и узнаем.
   Внизу, в большом, выложенном мрамором вестибюле, где расположился контроль, мало-помалу стала появляться публика. Двери были распахнуты настежь, открывая глазу кипучую жизнь бульваров, сверкавших огнями в эту прекрасную апрельскую ночь. К театру стремительно подкатывали экипажи, дверцы карет с шумом захлопывались, публика входила небольшими группами, задерживаясь у контроля, затем, поднимаясь по двойной лестнице в глубине, женщины шли медленно, слегка изгибая стан. При резком газовом освещении на голых стенах вестибюля, которым убогие лепные украшения в стиле ампир придавали подобие бутафорской колоннады храма, бросались в глаза кричащие желтые афиши с именем Нана, намалеванным жирными черными буквами. Одни мужчины останавливались, внимательно читая афишу, другие разговаривали, столпившись у дверей, а у кассы толстый человек с широкой, бритой физиономией грубо спроваживал тех, кто слишком настойчиво выражал желание получить билет.
   – Вот и Борднав, – сказал Фошри, спускаясь по лестнице.
   Но директор его уже заметил.
   – Хорош, нечего сказать! – закричал Борднав издали. – Так-то вы написали для меня заметку? Заглянул я сегодня утром в «Фигаро», а там ничего!
   – Погодите! – ответил Фошри. – Прежде чем писать о вашей Нана мне нужно с ней познакомиться… Кроме того, я вам ничего не обещал.
   Затем, желая переменить разговор, он представил своего кузена, Гектора де Ла Фалуаза, молодого человека, приехавшего в Париж заканчивать свое образование. Директор с первого взгляда определил, что представляет собой юноша. Но Гектор с волнением рассматривал его. Так вот каков Борднав, человек, выставляющий женщин напоказ, обращающийся с ними, как тюремщик, человек, чей мозг непрестанно изобретает все новые рекламы, циничный крикун, который плюется, хлопает себя по ляжкам и отпускает глупейшие остроты. Гектор счел своим долгом сказать любезность.
   – Ваш театр… – начал он вкрадчиво.
   Борднав спокойно поправил его, подсказав то глупое слово, которое не смущает людей, любящих называть вещи своими именами.
   – Скажите уж прямо – публичный дом.
   Фошри одобрительно рассмеялся; у Ла Фалуаза комплимент застрял в горле. Молодой человек был чрезвычайно шокирован, но постарался сделать вид, что ему нравится острота директора. Борднав поспешил навстречу театральному критику, чьи статьи имели большое влияние, и пожал ему руку. Когда он вернулся, Ла Фалуаз уже овладел собой. Боясь показаться провинциалом, он старался победить робость.
   – Мне говорили, – продолжал он, желая непременно что-нибудь сказать, – мне говорили, будто у Нана очаровательный голос.
   – У нее-то! – воскликнул директор, пожимая плечами. – Скрипит, как немазанное колесо!
   Молодой человек поспешил прибавить:
   – Да ведь она и актриса прекрасная.
   – Кто? Нана?.. Дуб! Повернуться на сцене не умеет.
   Ла Фалуаз слегка покраснел. В полном недоумении он пробормотал:
   – Ни за что на свете я не пропустил бы сегодняшней премьеры. Я знал, что ваш театр…
   – Скажите – публичный дом, – снова перебил его Борднав с холодным упрямством самоуверенного человека.
   Между тем Фошри спокойно разглядывал входивших женщин. Он пришел на помощь кузену, увидев, что тот разинул рот, не зная, смеяться ему или обидеться.
   – Доставь же Борднаву удовольствие, называй его театр, как он просит, раз уж это ему приятно… А вы, дорогой мой, перестаньте нас дурачить! Если ваша Нана не умеет ни петь, ни играть, спектакль провалится. Этого я, кстати, и побаиваюсь.
   – Провалится, провалится! – воскликнул директор, побагровев. – По-твоему, женщине нужно уметь играть и петь? Ну и глуп же ты, голубчик… У Нана, черт возьми, есть кое-что другое, что ей заменит все остальное. Уж я-то прощупал ее со всех сторон. Она в этом ох как здорова! Если нет, считайте, что нюх мне изменил, и я просто болван… Увидишь, вот увидишь, как только она выйдет на сцену, зал обалдеет.
   Он воздел к небу толстые руки, дрожавшие от восторга, затем, довольный, что отвел душу, понизил голос, бормоча про себя:
   «Да, она далеко пойдет, черт побери! Далеко пойдет – Какое тело, ах, какое тело!»
   Согласившись удовлетворить любопытство Фошри, Борднав пустился в подробности, употребляя такие непристойные выражения, что совсем смутил Ла Фалуаза. Он рассказал, как, познакомившись с Нана, решил пустить ее в оборот. А тут ему как раз понадобилась Венера. Не в его привычках долго возиться с женщиной; он предпочитает сразу же сделать ее достоянием публики. Но в театре появление этой статной девушки вызвало целую бурю, Борднаву здорово досталось. Роза Миньон, звезда его театра, – а уж она-то и актриса хорошая, да и певица изумительная, – ежедневно грозит директору, что бросит его и уйдет, бесится, потому что почуяла соперницу. А из-за афиш какая свара была, господи боже ты мой! Наконец Борднав решил напечатать имена обеих актрис на афише одинаковым шрифтом. Лишь бы не надоедали ему. А если какая-нибудь из его «дамочек» – так называл их Борднав, – Симонна или Кларисса, начнет хорохориться, он дает ей пинка, иначе от них не стало бы житья. Не зря же он торгует ими, он-то знает цену этим шлюхам!
   – А вот и Миньон со Штейнером, – прервал свое объяснение директор. – Как всегда, вместе. Штейнер уже начинает скучать с Розой; потому-то муж ее и не отстает от него ни на шаг: боится, как бы тот не улизнул.
   Газовые рожки, горевшие на фронтоне театра, бросали на тротуар полосу яркого света. Четко выделялась в ней свежая зелень двух деревьев; белела колонна: она была так ярко освещена, что можно без труда, как днем, издали прочесть наклеенные на ней афиши. А дальше, в сгустившемся мраке бульвара, вспыхивали огоньки и непрестанно мелькала толпа. Многие зрители не спешили занять свои места; они разговаривали, стоя на улице и докуривая сигары; от света, отбрасываемого рампой, лица их казались мертвенно-бледными, а укороченные тени на асфальте – особенно отчетливыми. Миньон, рослый, широкоплечий детина с покатым лбом, точно у балаганного акробата, пробираясь сквозь толпу, тащил под руку банкира Штейнера – низенького человечка с уже намечавшимся брюшком и круглой физиономией, обрамленной седеющей бородой.
   – Ну, вот, – обратился Борднав к банкиру, – вы встретили ее вчера у меня в кабинете.
   – А, значит, это была она! – воскликнул Штейнер. – Я так и думал. Но я столкнулся с ней на пороге, когда она входила и видел ее мельком.
   Миньон слушал, потупившись, и нервно вертел на пальце кольцо с крупным бриллиантом. Он понял, что речь шла о Нана. Когда же Борднав так расписал дебютантку, что в глазах банкира вспыхнул огонек, он не вытерпел:
   – Полноте, милый мой, она просто панельная девка! Публика живо покажет ей место… Штейнер, голубчик, не забудьте, что моя жена ждет вас за кулисами.
   Он попытался снова взять банкира под руку, но тот не пожелал расстаться с Борднавом. Перед ними у контроля толпилась очередь, нарастал гул голосов, в котором стремительно и напевно звучало двухсложное слово – «Нана». Одни мужчины, читая афишу, произносили его громко, другие, проходя мимо, повторяли его, словно переспрашивая, а женщины, встревоженные и улыбающиеся, – удивленно. Никто не знал Нана. Откуда она взялась? Носились всевозможные слухи, зрители нашептывали друг другу на ухо двусмысленные шуточки. Имя Нана – коротенькое, уменьшительное имя, легко переходившее из уст в уста, – ласкало слух. Самый звук его уже веселил толпу и располагал к благодушию. Ею овладело жгучее любопытство, чисто парижское любопытство, неистовое, как приступ горячки. Каждому хотелось увидеть Нана. У одной дамы оборвали оборку на платье, какой-то господин потерял шляпу.
   – Ну, вы уж слишком многого от меня требуете! – воскликнул Борднав, которого осаждали вопросами по меньшей мере человек двадцать. – Сейчас вы ее увидите… Бегу, меня там ждут.
   Он исчез, радуясь, что ему удалось зажечь публику. Миньон, пожимая плечами, напомнил Штейнеру, что Роза хочет показать ему свой костюм для первого акта.
   – Смотри-ка, вон Люси выходит из кареты, – заметил Ла Фалуаз, обращаясь к Фошри.
   Это действительно была Люси Стьюарт, маленькая, некрасивая женщина лет сорока, с чересчур длинной шеей, худощавым усталым лицом и толстыми губами, но такая живая и грациозная, что казалась необыкновенно привлекательной. Она привезла с собой холодную красавицу Каролину Эке и ее мать – весьма чванную, надутую особу.
   – Ты ведь с нами? Я оставила за тобой место, – сказала Люси журналисту.
   – Ну нет, извините! Оттуда ничего не видно!.. – ответил Фошри. – У меня билет в партер, я предпочитаю сидеть там.
   Люси рассердилась. Может, он боится с нею показаться? Но тут же, успокоившись, она изменила тему разговора:
   – Отчего ты мне не сказал, что знаком с Нана?
   – Нана! Да я ее в глаза не видел!
   – Неужто?.. А меня уверяли, что ты ее любовник.
   Но стоявший впереди них Миньон приложил палец к губам, призывая, чтобы они замолчали, и шепотом объяснил Люси, указав на проходившего мимо молодого человека:
   – Бескорыстная любовь Нана.
   Все оглянулись. Молодой человек был недурен собой. Фошри узнал его: это был Дагнэ, который прокутил с женщинами триста тысяч франков, а теперь промышлял по мелочам на бирже, чтобы иметь возможность иногда угощать их в ресторане обедом или преподнести букет цветов. Люси нашла, что у него красивые глаза.
   – А вот и Бланш! – воскликнула она. – Бланш и сказала мне, что ты был близок с Нана.
   Бланш де Сиври, блондинка, красивое лицо которой заплыло жиром, явилась в сопровождении тщедушного, но чрезвычайно выхоленного и изящного господина.
   – Граф Ксавье де Вандевр, – шепнул Фошри на ухо Ла Фалуазу.
   Пока граф здоровался с журналистом, между Бланш и Люси происходило бурное объяснение. Обе дамы – одна в розовом, другая в голубом – загородили проход своими юбками в частых оборках и так громко повторяли имя Нана, что привлекли к себе всеобщее внимание. Граф де Вандевр увел Бланш. Но теперь имя Нана, подхваченное, точно эхо, еще громче зазвенело во всех четырех углах вестибюля. А ожидание разжигало интерес к актрисе.
   «Что ж это, они и начинать не думают?» Мужчины посматривали на свои часы, запоздавшие зрители выскакивали из экипажей, не дожидаясь, пока кучер остановит лошадей; кучки на тротуаре рассеивались, и на опустевшей сейчас световой дорожке возникали прохожие, которые медленно прогуливались перед театром и, вытянув шею, заглядывали в театр. Подбежал, насвистывая, мальчишка, остановился перед афишей, висевшей на дверях, крикнул хриплым голосом: «Ау, Нана!» – и отправился дальше вихляющей походкой, шлепая башмаками. Раздался смех. Прилично одетые господа повторяли: «Нана, ау! Нана!» У контроля теснилась публика, там разгорелся спор, шум все нарастал, голоса гудели, призывали Нана, требовали Нана; в толпе, как это порой бывает, проснулась потребность к низменной потехе и грубая чувственность.
   Но вот в этом гаме раздался звонок. Смешанный гул голосов докатился до самого бульвара: «Звонок, звонок!» Тут и началась толкотня, каждому хотелось пройти вперед, контролеры сбились с ног. Встревоженный Миньон взял под руку Штейнера, который так и не пошел взглянуть на костюм Розы. При первом же звонке Ла Фалуаз пробрался сквозь толпу, увлекая за собою Фошри, чтобы не пропустить увертюру. Поспешность, с какой публика устремилась в театр, раздражала Люси Стьюарт. «Ну, что за грубияны, толкают женщин!» Она вошла последней вместе с Каролиной Эке и ее матерью. Вестибюль опустел, а там, вдали, все еще гудел бульвар.
   – Право, можно подумать, что их пьесы всегда доставляют удовольствие, – говорила Люси, поднимаясь по лестнице.
   Стоя у своих кресел, Фошри и Ла Фалуаз снова разглядывали театральный зал. Теперь он весь сиял. Языки газа колебались в огромной хрустальной люстре, отбрасывая желтые и розовые лучи, которые струили вниз на партер дождь света. Играл переливами гранатовый бархат кресел, а светло-зеленые узоры на стенах смягчали блеск позолоты и яркую роспись плафона. В потоке ослепительного света, отбрасываемого высокой рампой, багрянцем горел занавес, но роскошь тяжелых пурпурных драпировок, напоминавшая роскошь сказочных дворцов, так мало соответствовала убогой, потрескавшейся раме, где из-под позолоты проступала штукатурка. Становилось жарко. Музыканты за пюпитрами настраивали инструменты, и легкие трели флейты, приглушенные вздохи трубы, певучие голоса скрипок таяли в нарастающем гомоне голосов. Зрители разговаривали, толкались, рассаживаясь на местах, взятых с бою, а в коридорах была такая давка, что двери с трудом пропускали нескончаемый людской поток. Перекликались между собой знакомые, шелестели шлейфы, мелькали фраки или сюртуки, тянулись вереницы юбок и причесок. Рады кресел мало-помалу заполнялись; кое-где выделялся светлый туалет, склоненная головка с изящным профилем и шиньоном, в котором искрились драгоценные камни. В одной из лож отливал атласной белизной краешек обнаженного женского плеча. Дамы томно обмахивались веерами, следя спокойным взглядом за суетливой толпой; а в партере стояли молодые люди, в глубоко вырезанных жилетах, с гарденией в петличке, и наводили бинокли кончиками затянутых в перчатки пальцев.
   Фошри и Ла Фалуаз стали искать знакомых. Миньон и Штейнер сидели бок о бок в ложе бенуара, положив руки на бархатный барьер. Бланш де Сиври, казалось, одна занимала всю ложу бельэтажа у самой сцены. Но Ла Фалуаз с особым вниманием разглядывал Дагнэ, сидевшего в кресле партера, двумя рядами впереди него. Сосед Дагнэ, юноша лет семнадцати, никак не больше, – должно быть, вырвавшийся из-под надзора школьник, – с изумлением озирался, широко раскрыв прекрасные, по-детски невинные глаза. Взглянув на него, Фошри невольно улыбнулся.
   – А кто эта дама, там, на балконе? – спросил вдруг Ла Фалуаз. – Подле нее сидит молоденькая девушка в голубом.
   Он указал на дородную женщину, туго затянутую в корсет, в прошлом блондинку, а теперь выкрасившую свои седые волосы в желтый цвет; на ее круглое нарумяненное лицо свешивались обильные, мелкие, по-детски завитые кудряшки.
   – Это Гага, – кратко ответил Фошри…
   Но заметив, что это имя явно озадачило его кузена, добавил:
   – Не знаешь, кто такая Гага?.. Услада первых лет царствования Луи-Филиппа. Теперь она повсюду таскает за собой дочь.
   Ла Фалуаз и не взглянул на девушку. Его влекла к себе Гага, он не спускал с нее глаз; по его мнению она была еще очень хороша, однако он не решился сказать это вслух.
   Но вот дирижер поднял палочку, оркестр заиграл увертюру. Публика все еще входила, движение и шум росли. У этой особой публики, постоянно присутствующей на театральных премьерах, были свои излюбленные места, где с улыбкой встречались знакомые. Завсегдатаи держались развязно, чувствовали себя как дома и обменивались приветствиями, не снимая шляп. Весь Париж был здесь, Париж литературный, коммерческий и веселящийся – множество журналистов, несколько писателей, биржевиков и больше кокоток, чем порядочных женщин. То была странная смесь различных слоев общества, представленного всеми талантами, снедаемая всеми пороками, где на лицах лежала одна и та же печать, печать усталости и нервного возбуждения. Отвечая на вопросы кузена, Фошри показал ему ложи журналистов и затем обратил его внимание на театральных критиков: на одного – худого, высохшего, с тонкими злыми губами, а особенно на другого – добродушного толстяка, навалившегося на плечо своей соседки, молоденькой девушки, с которой он не сводил отечески-нежного взгляда. И вдруг Фошри замолчал, увидев, что Ла Фалуаз раскланивается с господами, занимавшими одну из лож против сцены. По-видимому, это его удивило:
   – Вот как, ты знаком с графом Мюффа де Бевиль?
   – Давным-давно, – ответил Гектор. – Мы с Мюффа были соседями по имению. Я часто бываю у них… Граф здесь с женой и тестем, маркизом де Шуар.
   Подстрекаемый тщеславием, радуясь, что ему удалось удивить кузена, Ла Фалуаз пустился в подробности: маркиз – статский советник, а граф только что назначен камергером двора императрицы. Фошри вооружился биноклем и стал разглядывать графиню, полную брюнетку с белой кожей и прекрасными черными глазами.
   – Представь меня ей в антракте, – сказал он, закончив свой осмотр. – Я уже встречался с графом, но мне хотелось бы попасть на их вторники.
   С верхних ярусов донеслось яростное шиканье. Началась увертюра, а публика все еще входила. Запоздавшие зрители заставляли подниматься с мест целые ряды, в ложах хлопали двери, в коридорах спорили грубые голоса. Говор все не умолкал, напоминая щебет несметной стаи болтливых воробьев в сумерки. Все в зале смешалось; мелькали руки, головы, одни зрители усаживались поудобнее, другие упорно отказывались сесть, желая в последний раз окинуть взглядом зал. Из темной глубины партера раздался негодующий крик: «Сядьте! Сядьте!» По залу пронесся трепет: наконец-то они смогут увидеть знаменитую Нана, о которой Париж говорит целую неделю.
   Мало-помалу шум голосов утих, только изредка прорывался чей-нибудь густой голос. И этот угасающий ропот, замиравшие вздохи зала заглушил оркестр, рассыпая стремительно легкие звуки игривого вальса, в ритме которого звенел смех озорной шутки. Раззадоренная публика заранее улыбалась. А клака, сидевшая в первых рядах партера, бешено зааплодировала. Занавес поднялся.
   – Смотри-ка, – сказал Ла Фалуаз, продолжая разговор с Фошри, – подле Люси сидит какой-то господин.
   Он посмотрел на ближайшую от сцены ложу первого яруса с правой стороны, где на передних местах сидели Люси с Каролиной. В глубине ложи виднелись самодовольная физиономия матери Каролины и профиль высокого, безукоризненно одетого молодого человека с прекрасными белокурыми волосами.
   – Да взгляни же, – настойчиво повторял Ла Фалуаз, – у нее в ложе какой-то господин.
   Фошри направил, наконец, бинокль на ложу, но тотчас же отвернулся.
   – О, ведь это Лабордет, – равнодушно пробормотал он, точно присутствие этого человека было чем-то само по себе разумеющимся и не имело никакого значения.
   Кто-то крикнул сзади: «Тише!», – и им пришлось замолчать. Теперь весь зал, от первых рядов партера до амфитеатра, представлял собой неподвижное море голов, застывшее в напряженном внимании. Первый акт «Златокудрой Венеры» происходил на Олимпе, картонном Олимпе, где облака служили кулисами, а трон Юпитера стоял с правой стороны. Сначала на сцену вышли Ирида и Ганимед и с помощью хора – толпы небесных служителей – расставили кресла для богов, собиравшихся на совет. Снова раздались продажные рукоплескания клаки; недоумевающая публика ждала. Ла Фалуаз зааплодировал Клариссе Беню, одной из «дамочек» Борднава, исполнявшей роль Ириды, одетой в бледно-голубой костюм с большим семицветным шарфом, повязанным вокруг талии.
   – Знаешь, ей приходится выступать в этом костюме без сорочки, – намеренно громко сказал он Фошри. – Мы примеряли его сегодня утром… Сорочка виднелась в вырезе под мышками и на спине.
   Но тут зал встрепенулся. На сцену вышла Диана – Роза Миньон. Ни фигурой, ни лицом худая и смуглая Роза не подходила для этой роли; в своем пленительном уродстве парижского мальчишки она была прелестной живой пародией на изображаемую античную героиню. Выходную арию Дианы с необыкновенно глупым текстом, в котором она жаловалась на Марса, намеревающегося бросить ее ради Венеры, певица исполнила внешне сдержанно, но вложила в нее столько двусмысленных намеков, что публика сразу оживилась… Муж Розы и Штейнер, сидя рядышком, снисходительно посмеивались. Но когда на сцене появился любимец публики Прюльер в генеральской форме с гигантским султаном на шлеме и с палашом, доходившим до плеча, – весь зал разразился хохотом. Диана опротивела Марсу: она слишком важничает. Тоща Диана поклялась выследить изменника и отомстить. Дуэт закончился шуточной тирольской песенкой, которую Прюльер спел необыкновенно смешно, завывая, как разъяренный кот. В нем была забавная фатоватость преуспевающего первого любовника, и он бросал такие вызывающие взгляды, что женщины в ложах покатывались со смеху.
   Затем публика снова охладела; следующие сцены казались ей скучными. Старому актеру, игравшему простака Юпитера, чья голова склонялась под бременем огромной короны, еле-еле удалось на минуту развеселить публику семейной сценой с Юноной из-за счета кухарки. А когда один за другим стали выходить боги – Нептун, Плутон, Минерва и прочие, – это чуть было не испортило все. Мало-помалу поднялся беспокойный ропот, выражавший всеобщее нетерпение, зрители не интересовались больше сценой и смотрели в зал. Люси и Лабордет пересмеивались; граф де Вандевр поглядывал по сторонам из-за полных плеч Бланш, а Фошри украдкой наблюдал за ложей Мюффа; граф сидел с невозмутимым лицом, словно ничего не понял; графиня неопределенно улыбалась, мечтательно устремив глаза вдаль. И вдруг среди всеобщего недовольства раздался, словно беглая стрельба, сухой треск аплодисментов клаки. Все повернулись к сцене: уж не Нана ли вышла, наконец? Долго же она заставляет себя ждать, эта Нана!
   Но то была депутация смертных, которую вели Ганимед и Ирида; почтенные буржуа – обманутые мужья – явились к владыке богов с жалобой на Венеру: она-де необузданностью своих страстей дурно влияет на их жен. Хор, написанный в наивно-жалобном тоне, прерывавшийся многозначительными паузами, чрезвычайно насмешил публику. Весь зал облетела острота: «хор рогоносцев», и название это так и сохранилось за хором. У хористов был забавный вид – зрители находили, что внешность у них подходящая, особенно у толстяка с круглой, как луна, физиономией.
   Но вот явился взбешенный Вулкан, требуя возвратить ему жену, сбежавшую три дня назад. Снова запел хор, взывая к богу рогоносцев Вулкану. Эту роль исполнял Фонтан, комик с озорным и самобытным дарованием, но с разнузданной фантазией; он вышел в огненно-рыжем парике, в гриме сельского кузнеца с голыми руками, на которых были вытатуированы сердца, пронзенные стрелами. Женский голос пронзительно крикнул: «До чего ж уродлив!», – и все женщины, аплодируя, расхохотались.
   Следующая сцена показалась публике нескончаемой. Юпитер все тянул, собирая совет богов, чтобы поставить на обсуждение петицию обманутых мужей. А Нана все нет и нет! Уж не приберегают ли ее к самому концу, перед тем, как опустить занавес? Это длительное ожидание стало раздражать публику. Снова послышался ропот.

Книга Нана читать онлайн Эмиль Золя

Эмиль Золя. Нана Ругон-Маккары — 9 1    В девять часов зал театра «Варьете»  был  еще  пуст.  Лишь  кое-где  на балконе и в первых рядах партера, скупо озаряемых люстрой с  приспущенными огнями,  уже  ждали  зрители,  еле  видные  в  креслах,  обитых   бархатом гранатового цвета. Большое красное пятно  занавеса  тонуло  во  мраке.  Со сцены не доносилось ни звука, рампа была погашена,  пюпитры  музыкантов  в беспорядке сдвинуты. И  только  наверху  под  самым  куполом,  на  росписи которого в позеленевших от газа небесах  стремили  свой  полет  женские  и обнаженные детские фигуры, только  там,  на  галерке,  непрестанно  гудели голоса, раздавался  смех,  и  под  широкими  полукружиями  золоченых  арок громоздились друг над другом головы  в  чепчиках  и  каскетках.  Время  от времени  озабоченная  билетерша  с  билетами  в  руках  пропускала  вперед господина с дамой; заняв места,  мужчина  во  фраке  и  стройная  нарядная женщина медленно обводили взглядом зал. В партер вошли двое молодых людей. Они остались стоять, разглядывая зал.    — Я тебе говорил, Гектор! — воскликнул тот, что был постарше,  высокий, с черными усиками. — Мы пришли слишком рано. Я успел бы докурить сигару.    Мимо прошла билетерша.    — О, господин Фошри, — непринужденно обратилась она,  —  до  начала  не меньше получаса!    — Зачем же тогда назначили на девять часов? — проворчал  Гектор,  и  на его худом, длинном лице выразилась досада. — Еще утром Кларисса — она ведь занята в спектакле — уверяла меня, что начнется ровно в девять.    С минуту они молчали, подняв головы, всматриваясь в неосвещенные  ложи. Но ложи казались еще темнее от зеленых обоев,  которыми  были  оклеены.  В полный мрак был погружен и бенуар под галереей.  В  ложах  балкона  сидела лишь полная дама, облокотившись на бархатный барьер.  Справа  и  слева  от сцены,  между   высокими   колоннами,   еще   пустовали   литерные   ложи, задрапированные занавесками с длинной бахромой. Белый с золотом зал и  его светло-зеленая отделка потускнели, словно их заволокло светящейся пылью от язычков пламени, дробившихся в хрустале большой люстры.    — Ты получил литерную ложу для Люси? — спросил Гектор.    — Получил, — ответил его товарищ, — хоть и не без труда…  Ну  да,  за Люси беспокоиться нечего, уж она-то спозаранку не приедет!    Фошри подавил легкую зевоту и, помолчав, прибавил:    — Тебе везет, ведь ты еще не бывал на премьерах… «Златокудрая Венера» будет гвоздем сезона. О ней говорят уже  полгода.  Ах,  милый  мой,  какая музыка!.. Сколько огня! Борднав свое дело знает, он приберег эту  изюминку для Выставки.    Гектор благоговейно слушал, затем спросил:    — А ты знаком с новой звездой, с Нана, которая играет Венеру?    — Ну, вот! Опять! — воскликнул Фошри, разводя руками. — С  самого  утра только и разговору, что о Нана! Я встретил сегодня человек двадцать  и  от всех только и слышал: «Нана,  Нана».

Эмиль Золя — «Нана», роман о пожирательнице мужчин.

В феврале слушаю запоем на ютубе интервью и конференции Уэльбека, который уже 10 лет как гордость Франции, а я поинтересовалась лишь сейчас. Книг пока не читала, но как же мне нравится его речь, как он молчит (а это отдельная часть его образа), как мычит, как растягивает интонацию в словах.

И конечно его фирменное «quoi» в конце фраз. В своей речи, особенно на работе, я часто ловлю себя на этом конечном кваканьи. В порыве эмоций и в просторечье люблю квакнуть. Пытаюсь следить, но не всегда получается, наверное это конечное кваканье уже не истребить. А вот у Уэльбека даже quoi органично звучит, интеллигентно и обреченно.

Признавайтесь, «французы», кто из вас самопроизвольно квакает в конце предложения? :))

Запланировала «Частицы» и «Серотонин». «Подчинение» читать не смогу, уже слушая суть сюжета, меня охватывают очень нехорошие чувства, ярость практически.

В конце декабря я начала книгу по теме нравов французского общества 1870 годов — «Нана» Эмиля Золя. Краткое содержание: когда небогатая девушка хотела хорошо и самостоятельно жить в большом городе, у нее был один путь — на панель.

Если есть дамы, кто иногда грешит фразами типа «я не феминистка» — история Наны помогает вспомнить истинное значение данного понятия. Когда-то такие фразы говорила и я, но с тех пор погуглила 😉

Куртизанство было в порядке вещей, не вызывало вопросов ни у самих женщин, ни у их спонсоров. Главная героиня, «толстая», «жирноватая» девушка очень талантливо доит телят с пенисами, высший парижский свет.

Есть мнение, читанное мною не раз , что Нана — это пример силы женского пола над мужским. Знаток человеческих нравов Золя выписал, как именно женщина должна себя вести, чтобы мужчина отчаянно тратил на нее финансы.

Мне же кажется, что собака порылась не столько в женских талантах героини, сколько в сильном перекосе в сторону спроса в то время. Много богатых и несчастливых в традиционном браке по рассчету мужчин — и нехватка молодых красивых тел, с которыми можно осуществить свои фантазии. В наш век предложений на все вкусы даже самой красивой девушке ободрать мужчину дотла будет тяжело.

Из прекрасного: картины Парижа в деталях, с названиями улиц и пассажей, перекрёстков и вывесок. Действие происходит в квартале Больших бульваров, недалеко от Сен Лазара; некоторые улицы я хорошо знаю, а на другие при случае будет интересно заглянуть.

Или тот грандиозный особняк на углу бульвара Вилье и улицы Кардине, мимо которого я не раз наверное прошла. B нем творились Содом и Гоморра во второй части книги.

Яркие, живые описания интерьера, декора, театрального закулисья, скачек, воскресных гуляний.

Из непонятого.

Ощущение недосказанности в линиях развития персонажей. Профессиональным журналистским языком Золя докладывает изменения в их жизни и не дает объяснений, хотелось бы подробнее иногда.

Когда несколько раз повторяется фраза «в этой толстушке не было никаких талантов, но было что-то другое», хотелось бы знать, что именно.

«Весь Париж о ней говорил, она на сходила со страниц журналов, аристократки копировали ее шляпы» — хотелось бы знать, как такое возможно, ведь только что в предыдущей главе ее избивал безденежный любовник.

Категорически не согласна с определением героини как «развращенной ненасытной женщины, пожирательницы мужчин, тянущей за собой в бездну весь свет» (примерные слова в аннотации). Это полная ерунда.

Девушка вела себя образцово в соответствии с той ролью и местом, которые отвело ей общество. Ни разу не взяла Нана больше, чем ей предлагали. Мущщины бросали к ее ногам состояния и наследства, замки и земли. Когда деньги заканчивались, мущщины плакали, воровали в кассах и пыряли себя ножиками. А она лишь смеялась и правильно делала — по ходу действия я всегда была на стороне этой кошёлки!

Рекомендую тем, кто любит чтение про парижскую жизнь в деталях. Кто ищет стратегию по изыманию финансов с помощью физического воздействия сиськами, не рекомендую — время было другое.

Эмиль Золя — «Нана»: lyamur — LiveJournal

Это была аудиокнига, 20 часов аудио, кажется. И я её домучила.
В общем, Золя отлично удаётся передать, насколько разврат не просто грязен — он скучен, душен и тосклив. Разврат туп. Разврат бестолков. Он совершается в грязных обшорканных комнатах с глупыми, потасканными, неряшливыми и утомлёнными тётками — и творят его зашуганные богатые мужчины без фантазии.
Разврат — это вообще довольно тупое, грубое, неквалифицированное, бестолковое и бессмысленное ремесло. Которое принуждены выполнять неразборчивые, необразованные, праздные тётки всех возрастов. Творится он в жарких, душных, неудобных, напитанных миазмами закутках, среди грязищи, дерьмища, запахов и пьянства.
И только система общественных отношений тогда, в те времена толкнула этих женщин на такую бесславную карьеру и заставила их использовать себя к собственному неудовольствию.

Французы — это ведь не только ценный мех секс-затейники, это нация буржуа и скупердяев, которые за сантим готовы удавиться. Они ханжи и жмоты, замордованные сухими правилами католической религии. Они жизнь кладут на то, чтобы «всё было прилично» и вообще комильфотно. При этом для них важно, чтобы всё именно выглядело комильфо, и они этого добьются, попирая все правила человечности (да хоть мопассанову «Пышку» почитайте, тоже образчик французского ханжества и скаредности). Там эту философию лавочников исповедуют как великосветские господа, так и последние прачки.

Действие романа происходит в 1868-1870 гг; т.е., доктор Фрейд в Вене уже начал свою практику и уже открыл, что либидо-то вот оно никуда не девается, и что даже у самого приличного пересушенного ханжи есть сексуальные желания и потребности. И если их не удовлетворить с собственной женой, то они не улетают в космос, а всё равно остаются при тебе и что-то с ними делать надо. Так что с одной стороны — «приличные дамы» в их тоскливых салонах, с другой — тупые потаскушки. (В романе реально описаны тупые, необразованные и развращённые бабы, все сплошь из низкого сословия, которых в разврат случайно занесло, и за которыми униженно волочатся мужчины из самых высших слоёв общества).

Время от времени в романе упоминаются персонажи вроде «богатого русского купца», которые не считают денег и кутят с демимонденками напропалую. (И даже приблизительно понятно, какое на наших Парфёнов Рогожиных производит впечатление вся эта французская «культурка»). Причём нашим, похоже, видна только та сторона, которая про разврат и перверзии. А её обратная сторона, которую разврат уравновешивает — то есть, заскорузлое католическое ханжество — нашим не видна и они от неё могут уклониться. Поэтому о французах создаётся ошибочное мнение как о лёгких на подъём затейниках-развратниках, тогда как они просто пытаются дать выход накопившейся под тяжёлой плитой заскорузлого католического воспитания жизненной энергии.

В итоге, разврат и «добропорядочность» мирно уживаются в одном человеке (да в том же графе Мюффа, одном из главных персонажей). Или вот супружеская пара Миньонов — оба актёры, оба живут и растят детей на те средства, которые накуртизанит жена, а муж у неё то ли сутенёром, то ли продюсером, поди разбери.

При этом «выглядеть прилично», «уметь вести себя пристойно», «быть порядочной дамой» — мечта всей жизни для профессиональных потаскух. Они себе эту, приличную, жизнь и не представляют, просто туда стремятся, под насмешками и любой ценой. Так, Нана, обладая внешностью дебелой деревенщины и такими же манерами, требовала, чтобы ей в новой постановке дали роль великосветской дамы, герцогини. Роль она, разумеется, провалила, но ни на что другое деревенская дура не была согласна — она «приличная», она всем покажет!

Однако жизнь «порядочных» дам тоже невесела: в их светских салонах такая же тоска. И если в будуарах потаскушек тоскливо из-за их некультурности и глупости, то «приличные» дамы скованы по рукам и ногам правилами поведения и выбором разрешённых тем для общения. Так что светские мужчины, которым можно и туда и туда, равно сатанеют от скуки и в будуарах кокоток, и в салонах порядочных дам. Да и темы и там и там, в преддверии войны, одинаковые — везде обсуждают, что «Бисмарк — это голова!» и восхваляют императора.
А вариантов самореализации для женщин вообще немного: ты родилась богатой — подыхай с тоски в «приличном обществе», а если ты бедна — то судьба тебе или тяжёлый, изматывающий, отупляющий труд, либо скучное и скотское блядство.

Рыхлую молодую блондинку Нана автор описывает, как исчадие ада, поработившее и подчинившее своим жадным желаниям весь Париж. Однако она — просто тупая девка, неразборчивая и бестолковая, которую волей судеб вынесло на вершину пищевой пирамиды и теперь она пачками  разоряет дотла графов и банкиров.
Нана ничем не блистает, так что светские господа поклоняются не ей, а её месту в системе. Там могла быть любая другая. Нана никак особенно не хороша — да, красива, но не настолько, чтобы сражать неподготовленного. Когда она бросает богатых ухажёров и уходит жить с актёром, который её бьёт, ей приходится самой зарабатывать на прокорм себе и своему прощелыге-актеришке. Подрабатывает она, конечно же, проституцией. Так вот, к ней отнюдь не стоит очередь, и она иногда часами ищет клиента на бульварах, и не может найти. Она вовсе не особо прекрасна — просто так устроены общественные отношения тогда, в описанные времена.

В общем, познавательная книга, но тяжёлая. Думаю, другой роман Золя я ниасилю.

Nana, Эмиль Зола

Отказ от ответственности: в то время как я обычно стараюсь быть объективным со своими рейтингами и отзывами, в этом конкретном случае я позволил своей интуиции вести меня.

Я ненавидел этот роман за его ханжескую проповедь и оскорбительно агрессивный женоненавистничество (или, возможно, как уже было отмечено, это мизантропия, прямолинейная и простая? .. поскольку и мужчины, и женщины разорваны в клочья острым ударом Золя. язычок ручка).

Общая обстановка в период истории, в котором разворачивается этот роман, была очень недоброй по отношению к бедным, так хорошо

Отказ от ответственности: в то время как я обычно стараюсь быть объективным со своими оценками и отзывами, в этом конкретном случае я позволил себе кишка, чтобы вести меня.

Я ненавидел этот роман за его ханжескую проповедь и оскорбительно агрессивный женоненавистничество (или, возможно, как уже было отмечено, это мизантропия, прямолинейная и простая? .. поскольку и мужчины, и женщины разорваны в клочья острым ударом Золя. язычок ручка).

Общая обстановка в период истории, в котором разворачивается этот роман, была очень недоброй по отношению к бедным, так что удачи, я говорю, тем, кто смог выбраться из канавы нищеты любыми доступными средствами .
Тем не менее, впечатление, которое у меня складывается из того, как Зола описывает вещи и на каком языке он говорит, заключается в том, что он, кажется, осуждает тех, кому это удалось.

Предполагается, что он пишет с точки зрения парадигмы натурализма, но заимствует это у сторонника Дарвинста, который в значительной степени считает, что люди состоят из достаточно равных частей природы и воспитания, что звучит Зола. довольно осуждающе для того, кто пытается показать, что люди — всего лишь результат своих обстоятельств.

Одна из вещей, которая вызвала у меня сильный дискомфорт в связи с этим романом, заключалась в том, что мне это показалось (я полагаю, что часть впечатлений, которые я получил, может быть связано с переводом — часто довольно сложно оценить переведенное произведение уместно), как будто «особые» качества Наны, казалось, были представлены как что-то животное, какая-то животная харизма, что-то, что звучало в ее поклонниках в их самых низменных нравах, в самой животной части их психики.

Возможно, именно поэтому мне было так неуютно; — как охотно герои Золя откликнулись на этот животный аспект.Я думаю, что Зола сделал хитрый прием, чтобы вызвать у читателя отвращение. Может быть, его целью было вызвать чувство стыда у современников?

Это подводит меня к мысли, что читатели-феминистки не обязательно увидят Нана как символ ВСЕХ женщин, а скорее как символ «сексуальной женщины».
Я думаю, что на инстинктивном уровне я видел в ней символ женщин, принимающих свою сексуальность, и в данном случае одной из женщин, которые используют свою сексуальность, чтобы получить власть над мужчинами и уничтожить их.

Несомненно, такие женщины есть, конечно есть (я знаю некоторых из них, и некоторые из них меня отталкивают). … но Зола в этом конкретном романе, похоже, не пытается уравновесить типичный стереотип страшного, мерзкого людоеда с любой позитивной женщиной в сравнении с мерзким отвратительным существом, которое использует свою животную хитрость, свои феромоны и ее влагалище, чтобы пожирать мужчин целиком.

Что еще хуже, Нана не может даже поверить в то, что она действительно использовала свой мозг (или обладала чем-то в этом роде) — она ​​просто бездумный, подлый шар хитрости.Ее эгоистичная эксплуатация других людей кажется инстинктивной, бездумной разновидностью, как скорпион, который кусает просто потому, что это заложено в природе существа.

Я думаю, что, вероятно, немного устал от призрака мифа о зубном влагалище, и мою реакцию (правда, интуитивную), вероятно, можно объяснить в свете моего недовольства им.

Иногда я размещаю изображения в своих обзорах. Говорят, картинка стоит тысячи слов. Что ж, следующий портрет не совсем содержит 1000 слов, но он дает вам хорошее представление о Нане:

«Она одна осталась стоять среди накопленных богатств своего особняка, в то время как множество мужчин лежало, пораженное ее ноги.Подобно тем чудовищам древних времен, чьи ужасные владения были покрыты скелетами, она упиралась ногами в человеческие черепа и была окружена катастрофами … Муха, вылетевшая из навозной кучи трущоб, несущая фермент социального разложения, отравила все эти люди просто садятся на них. Это было уместно и справедливо. Она отомстила нищим и изгоям своего мира. И в то время как ее пол как бы поднимался в ореоле славы и освещал ее распростертые жертвы, как восходящее солнце, сияющее на поле бойни, она оставалась не осознающей своих действий , как великолепное животное , не ведая хаос, который она причинила, и такой же добродушный, как всегда.«

.. и вы бы назвали Зола классиком? Черт возьми, мне следовало бы сделать марксистский обзор этого … — был бы полевой день.

.

Краткое содержание книги

Краткое содержание книги

Месье Фошри, драматический критик, ведет своего кузена Ла Фалуаз в театр на открытие нового мюзикла с участием новой захватывающей звезды, известной просто как Нана. В театре двое мужчин узнают многих людей из модного мира, среди которых благочестивый граф Муффа де Бевиль и его жена графиня Сабина. Когда Нана появляется на сцене, очевидно, что у нее нет таланта, но она обладает одним выдающимся качеством — она ​​является воплощением сексуальности.

Сначала публика смеется, пока молодой мальчик Жорж Хьюгон не кричит: «Она чудесна». С этого момента и до конца спектакля Нана контролирует публику, особенно во время финального акта, когда она появляется на сцене практически обнаженной.

На следующий день, когда Нана готовится принять своих любовников, поклонники, которые видели ее накануне вечером, начинают к ней обращаться. Среди посетителей — граф Муффа и его тесть маркиз де Шуар, которые делают вид, что пришли за деньгами для благотворительной организации.Оба мужчины явно поражены присутствием Наны. Также приходит богатый банкир по имени Штайнер, и хотя он имеет репутацию тратящего состояния на актрис, Нана отказывается его видеть.

На следующей неделе, на вечеринке, устроенной графом Муффа, между мужчинами обсуждается вечеринка, которую Нана устраивает после выступления. Она велела Фошри пригласить графа на вечеринку, но большинство мужчин думают, что он не примет. На вечеринку пришло больше людей, чем Нана ожидала; но счет не приходит.В конце вечеринки Нана решает, что пора позаботиться о своих интересах, и дает Штайнеру понять, что примет его как любовника.

По мере того, как репутация Наны растет, вскоре в театр начинают приходить иностранные сановники, чтобы увидеть ее. Граф Мюффа должен сопровождать английского принца в театр и при этом едва сдерживается, потому что Нана пробудила в нем неизвестные желания. Прежде чем принц увозит ее на вечер, граф обнаруживает, что Штайнер купил ей загородный дом недалеко от семьи, которую он часто посещает.Она говорит ему приехать к ней туда.

Загородный дом принадлежит мадам Гюгон, матери Жоржа, которая кричала в театре, что Нана прекрасна. Когда Жорж слышит о визите Наны, он идет к ней. Он настолько молод, что Нана не хочет принимать его в качестве любовника, но после некоторых мягких уговоров она уступает. Эти новые отношения настолько ей нравятся, что она решает отложить роман с графом Мюффа. Однако через неделю выясняются отношения Жоржа, и мать заставляет его оставаться дома.Затем граф Маффа проскальзывает в спальню Наны и начинает свой роман с ней.

Три месяца спустя Нана начинает возмущаться тем фактом, что граф Муффа никогда не дает ей много денег. Кроме того, она влюбилась в актера по имени Фонтан. Когда и Маффа, и Штайнер приходят и находят ее в постели с Фонтаном, Нана бросает обоих своих старых любовников и решает быть верной Фонтану. Однако актер вскоре устает от Наны и начинает жестоко ее избивать. В конце концов, он даже запирает ее из квартиры.

Нана решает возобновить отношения с графом Муффа, но дает ему понять, что она ожидает гораздо большего, чем раньше. Граф соглашается со всеми ее требованиями, покупает ей дорогой особняк, элегантно обставляет его и дает ей двенадцать тысяч франков в месяц на расходы. Тем не менее Нана не удовлетворена; она заводит отношения с другими мужчинами, даже с мужчинами, которых подбирает с улицы. От скуки она начинает экспериментировать с лесбийской любовью и находит, что это довольно приятно.Граф Мюффа должен научиться принимать все ее капризы, иначе уйдет. Теперь он настолько порабощен, что не может ей ни в чем отказать.

На знаменитых гонках Prix de Paris одна из лошадей носит имя Наны. Все приходят на скачки, и многие делают ставку на кобылку Нану. После гонки, которую выиграла Нана, владелец конюшни, граф Вандеврес, подозревается в каких-то теневых сделках и совершает самоубийство, поджег себя и свои конюшни. Нана, однако, прославилась, потому что ее тезка выиграла гонку.

Кажется, Нана не удовлетворяет никакие деньги или удовольствие. Она начинает так безумно тратить деньги, что ей приходится иметь гораздо больше любовников, чтобы удовлетворить ее ненасытные потребности. Она быстро перебирает состояния многих мужчин и оставляет их разоренными и обанкротившимися. Несмотря на все свои переживания, граф остается в заточении из-за ее капризного поведения. Только когда он неожиданно обнаруживает ее в постели со своим дряхлым тестем, он снова приходит в себя. Но к тому времени он тоже сломлен.

Однажды Нана исчезает из Парижа. Никто не знает о ее местонахождении, но о ней начинают расти слухи. Все слухи касаются огромных денежных сумм и фантастических любовников для Наны. Однажды обнаруживается, что Нана умирает от оспы в отеле в Париже. Многие старые актрисы и куртизанки ходят туда, чтобы увидеться с ней, но уже слишком поздно. Теперь только тело Наны, испорченное разрушительной силой болезни, лежит невостребованным в строгом гостиничном номере.

.

Золя и натурализм

Критические эссе Золя и натурализм

При жизни Золя проявил себя почти во всех сферах литературного мира. Он постоянно был вовлечен в какие-то литературные споры. В каком-то смысле он наиболее известен своими теориями и защитой натурализма, и его справедливо называют отцом натурализма.

Многие критики не проводят различия между «реализмом» и «натурализмом».Разумеется, это различие не связано с серьезным критическим взглядом. Реализм можно проще всего объяснить как попытку представить жизнь с большой степенью правдоподобия. Как движение, реализм предшествовал натурализму, а последнее движение, по сути, является попыткой нести позиция реалиста в еще большей степени. Иногда натурализм называют «абсолютным реализмом».

Натуралист считал, что реалист не рассматривал все аспекты жизни, и решил показать все, что связано с жизнью.Натуралист также обвинил реалиста в том, что он не изобразил неприятные, уродливые или отвратительные вещи. Следовательно, натуралист часто в большей степени концентрируется на тех аспектах жизни, которые имеют сомнительную ценность, и редко изображает высшую природу человечества.

Теоретически натуралист видел человечество в ловушке сил, которые оно не могло контролировать. Человечество попало во враждебную вселенную, и у него нет шансов спастись. Когда человечество осознает свою ловушку или пытается сбежать, оно обычно снижается до уровня животного.В общем, натуралистическую философию можно было бы назвать пессимистическим детерминизмом, то есть люди совершенно неспособны контролировать свою судьбу.

Согласно этой философии, натуралист часто будет использовать образ человечества, заключенного в клетку определенного типа или в некоторых обстоятельствах, которые можно символически рассматривать как сеть или клетку. Тогда в доминирующем изображении часто будет фигурировать человек как какое-то животное. Натуралист использует эти образы животных, чтобы укрепить позицию, согласно которой люди не могут контролировать свои побуждения и в конечном итоге сводятся к зоофилии.Француз Золя и американец Фрэнк Норрис наиболее известны тем, что использовали образы животных для изображения недостатка благородства в человечестве.

Натуралист, желающий запечатлеть правдоподобие до энной степени, часто трудился над своими описаниями. Часто писатели этого типа продолжали описывать физические объекты, выходя далеко за рамки терпения читателя. Таким образом, их недостаток является результатом их желания дать абсолютно точный отчет о своем положении, и при этом они часто утомлялись своими утомительными описаниями.

Наконец, пытаясь быть полностью правдивым, натуралист, вероятно, исказил жизнь не меньше, чем писатель-романтик. Будучи полон решимости представить истинную сторону жизни и, следовательно, концентрируясь на уродливом и грязном, натуралист подчеркивал этот аспект жизни, исключая любые другие аспекты. Реалист знает, что есть грязная сторона, но он часто представляет приятную или счастливую сторону жизни; натуралист ограничивал жизнь уродливым и неприятным, тем самым искажая реальную жизнь вместо того, чтобы изображать ее так точно, как он думал.

.

Эмиль Золя * — Нана (2002, CD)

1-1	Wirklich, Unser Offenbach Kennt Sein Paris Und Seine Frauen	7:14
1-2	Die Claqueure Beklatschen Die Bühnendekoration	4:17
1-3	Na Fauchery, Ich Denke Doch Morgen Einen Schönen Artikel…	8:19
1-4	Zwei Reihen Von Dirnen Ziehen Mit Gerafften Röcken	8:08
1-5	Роза, Эс Лаг Мир Со Виль Дран …	4:46
1-6	Muffat Läuft An Der Dreifaltigkeitskirche Sainte Trinité…	9:37
1-7	Während Die Gaderobenfrau …	3:15
1-8	Est Es Das? Да Хинтен?	3:54
1-9	Du Kommst Dieses Jahr Zu Spät Sabine!	4:30
1-10	Джордж Verschließt Die Zimmertür…	4:38
1-11	Muffat Geht Mit Dem Hut In Der Hand …	8:31
2-1	In Dem Lokal на улице Der Rue Des Martyrs ..	3:50
2-2	Эйне Газлампе, Дерен Ганзес Лихт…	7:51
2-3	На авеню Де Вильерс …	5:30
2-4	Im Flur Ihres Neuen Hauses …	6:58
2-5	Am Morgen Ist Die Sonne In Rötlichen Nebel Aufgegangen	8:40
2-6	Герр Граф, Kommen Sie Schnell!	9:20
2-7	Immer Wenn Muffat Ins Schlafzimmer Von Nana Tritt…	8:49
2-8	Hinter Der Madleine Ist Die Sonne …	7:30

.