1. «В белом плаще с кровавым подбоем»

В одной из ранних редакций содержалось важное уточнение — «красным генеральским подбоем». Оно было отлично понятно современникам Булгакова — белый плащ (шинель) с красной подкладкой входил в форму генералов Русской императорской армии. Его можно увидеть, например, на картине Василия Верещагина «Шипка-Шейново. Скобелев под Шипкой». Там «белый генерал» на белом коне одет в эту самую белую шинель с красной подкладкой.  

Однако, в окончательной редакции Булгаков усложнил картину.

Символика белого с красным и так понятна читателю и чётко фиксировала статус Понтия Пилата в действии книги — «первый после бога» (точнее — после принцепса Тиберия Августа).

Но Булгакову этого мало. Он убирает «генерала», а подбой делается «кровавым». Таким образом, эта деталь одежды напрямую отсылает нас к противоречивому евангельскому образу Пилата, который вначале защищал Иисуса, но позже «умыл руки», предав Сына Божьего мучительной и унизительной казни. В таком качестве он и попал в христианский Символ веры: «распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна».

Кстати, римский воинский плащ — палудаментум, — действительно мог быть белым (чаще — пурпурным), правда, без подбоя, но с каймой (опять же пурпурной, или, как у Булгакова, багряной). Капюшона у него не было. Впрочем, в сцене беседы Пилата с Афранием и не указано, что начальник тайной службы присутствовал при казни именно в военном плаще, напротив — подчёркнуто, что он переоделся в военный плащ.

2. «Шаркающей кавалерийской походкой»

Из реальной биографии Понтия Пилата нам известно только то, что написано в Евангелиях, у Тацита и у Флавия. Эти сведения касаются только его службы наместником принцепса (императора) в Иудее.

Потому биографию своего литературного Пилата Булгаков пишет буквально с чистого листа. Захотелось ему сделать Пилата военным (впрочем, императорские наместники, как считается, обычно начинали службу в армии) — сделал. Появилось идеальное сочетание генеральского плаща и шаркающей кавалерийской походки. Захотелось, в соответствии со средневековой немецкой легендой, сделать его сыном крестьянки и короля-звездочёта — сделал. Писатель — хозяин своему персонажу. До поры, до времени.

Это обстоятельство привносило дополнительную остроту в конфликт, который разгорается в дальнейшем тексте:

«Не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в Долине Дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?»

Кстати, сражение в Долине Дев (Идиставизо), вполне историческое и почерпнуто Булгаковым, скорее всего, из того же Тацита (напрямую или посредством гимназического курса древней истории).

Кавалерийский генерал, храбрец, герой войны с варварами оказывается бессилен перед варварскими же интригами и имперской государственной машиной.

Кстати говоря, хромота намекает на некую связь Пилата с другим героем романа — Воландом. А их обоих — с… Иосифом Сталиным, у которого, по ходившим тогда слухам, были сросшиеся пальцы на ноге.

Случайность тут маловероятна ещё и потому, что в описываемый период римляне в кавалерии не служили. Вероятность же того, что сам Пилат был выходцем из провинций не слишком велика (хотя историки такую возможность признают).

3. «Ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана»

Нисан в еврейском календаре — первый месяц года, соответствующий марту-апрелю (в арабских странах название «нисан» бесхитростно присвоено апрелю).

Если относительно конкретного года, когда происходили события Страстной недели, во времена Булгакова велась научная дискуссия, то с месяцем определённость есть — события происходили перед Пасхой (Песахом), которую правоверные иудеи празднуют 15 нисана. Вечером 14 нисана (после захода солнца) евреи собираются за праздничным столом на Пасхальный Седер и читают Пасхальную Агаду (этот момент в романе зафиксирован в описании судьбы Иуды)

Казнь преступников должна была состояться накануне, поскольку в праздник казнить (и вообще заниматься какими-либо делами, как и в шаббат) не полагалось. Это правило и не нарушается — в Евангелиях Иисус умирает очень быстро, чем удивляет Пилата, у Булгакова Иешуа (собственно, это арамейское прочтение иудейского Иисус) убивают по приказу Пилата.

По булгаковской хронологии (отличной от хронологии Евангелий) суд Пилата происходит утром 14 нисана. Арест Иисуса и суд Синедриона происходит накануне вечером (а к тетрарху дело посылали не иначе как ночью). Теоретически это было допустимо, поскольку речь шла о преступлении против веры. В таких случаях Талмуд предписывает вершить суд даже ночью.

4. «В крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого»

Ирод I Великий — царь Иудеи в 37-1 годах до н.э. Царём стал благодаря поддержке Рима. Среди наследия Ирода Великого были реконструкция Второго Храма, строительство крепости («башни») Антония и дворца в Иерусалиме.

© starina.ru

Дворец действительно служил резиденцией римских наместников, когда они бывали в Иерусалиме, а не в Кесарии, и имел своеобразную архитектуру. В описании Иосифа Флавия он выглядел так:

«Поразительны были и размеры камней; ибо они были сделаны не из обычных маленьких камней и не из таких больших, какие только могли унести люди, но они были из белого мрамора, вырезанного из скалы; каждый камень двадцать локтей в длину, десять в ширину и пять в глубину. Они были так точно соединены друг с другом, что каждая башня была похожа на одну целую каменную скалу, которая так естественно росла и впоследствии была вырезана руками мастеров по их нынешней форме и углам; настолько мало или совсем не казались их стыки или соединения низкими, поскольку сами эти башни находились на северной стороне стены, у короля был дворец, примыкающий к ним внутри, что превышает все мои способности описать его. (…) Кроме того, было много портиков, один за другим, вокруг, и в каждом из этих портиков были причудливые колонны».

У дворца действительно были два флигеля (крыла) — Кайзарейон (названный так в честь Цезаря) и Агриппейон (в честь Агриппы). Перед воротами дворца был обширный двор, на котором находилась мозаичная площадка, означавшая в римском городе место суда. На ней находился небольшой возвышенный камень (по-гречески лифостротон, по-арамейски габбата, т.е. возвышение). На этом камне стояло судейское кресло. 

Это место Булгаков, как предполагается, видел на сцене театра — в спектакле по пьесе К.Р. «Царь Иудейский».

5. «Прокуратор Иудеи Понтий Пилат»

После смерти Ирода Великого Рим разделил территорию Иудейского царства между его наследниками, которые стали «четверовластниками» («тетрархами»). Правда, было их трое (четвёртый, Ирод Антипатр, был казнён по приказу отца): в Галилее царём был Ирод Антипа; в северной части Иудеи — Ирод Филипп, а в Иудее и Самарии — Ирод Архелай, который должен был со временем унаследовать и титул царя. Он, однако, вызвал недовольство Рима, и император Октавиан Август сместил его в 6 году н.э., передав власть над Иудеей римскому наместнику.

Во времена Иисуса Христа Галилеей правил Ирод Антипа (с 4 до н.э. по 39 н.э.), а Иудеей — Понтий Пилат (с 26 по 36 н.э.). Галилея при этом была суверенным государством, полностью, однако, подвластной Риму. Иудея же была провинцией, относящейся к ведению лично принцепса (императора), а не Сената.

Наместник был высшей исполнительной властью, который собирал налоги, командовал римской армией на территории провинции и вершил правосудие. Дело Иешуа отправляли к тетрарху (Ироду Антипе), поскольку он был его подданным — жителем Галилеи.

Кроме того, в Иудее была ещё и духовная власть Синедриона, на которую Рим ни в коей мере не претендовал. Хотя предшественник Пилата, Валерий Грат, поменял нескольких руководителей Синедриона, пока не остановил свой выбор на Йосефе Бар-Кайяфе (у Булгакова — Каифа), который в наибольшей степени соответствовал римским представлениям о прекрасном. Он, кажется, действительно играл роль, преимущественно, эстетическую, поскольку всеми делами в Храме управлял его тесть Анна (Анана или Ханнана). Среди прочего Синедрион вершил и суд по религиозным вопросам.

В Евангелиях наместник называется просто правителем (по-гречески — «игемон»). «Прокуратором» его называет Тацит, но это анахронизм — до 41 года наместники назывались префектами и Пилат, соответственно, был именно префектом. Подтверждается этот факт и тем, что так он поименован на фрагменте плиты, найденной в 1961 году в Кесарии Иудейской (единственное археологическое подтверждение его существования — иудеи Пилата ненавидели и постарались истребить материальные выражения памяти о нём).

Пилат — имя родовое (по сути — фамилия), а Понтий — прозвище. Личное имя Пилата нам неизвестно, в источниках оно не упоминается, а плита из Кесарии расколота как раз на этом месте.

И ещё два момента, которые в этом фрагменте отсутствуют, но встречаются в дальнейшем тексте романа:

— Пилат действительно был «пятым прокуратором Иудеи» после Копония (6-9 годы), Марка Амбибула (9-12 годы), Анния Руфа (12-15 годы) и уже упомянутого Валерия Грата.

— Пилат, скорее всего, был «всадником» (эквитом). В республиканские времена «всадники» действительно были всадниками — достаточно родовитыми и богатыми людьми, чтобы иметь коня и доспехи. В императорские времена всадники, с одной стороны, были представителями финансовой аристократии, с другой — служилым сословием, причём эти последние обычно начинали с военной службы, а продолжали её на гражданской.

Наместниками сенатских провинций обычно назначали нобилей, из числа которых формировался Сенат, но их функции были в основном политическими, а вот в императорские провинции назначали всадников, как людей более сведущих в военных и финансовых вопросах.

* * *

Такая вот груда информации буквально в тридцати словах.

Кстати, напрашивается аналогия с тридцатью иудиными серебрениками, но она, скорее всего, случайная — ведь 30 слов получаются с предлогами и союзами… Хотя в приложении к текстам Булгакова слово «случайность» выглядит уж очень подозрительно. «Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится»…

Отрывок из романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»

— Но вот какой вопрос меня беспокоит: если бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
Сам человек и управляет, — поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.
— Виноват, — мягко отозвался неизвестный, — для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, — тут неизвестный повернулся к Берлиозу, — вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома легкого.. — тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, — да, саркома, — жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, — и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье — совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, — тут иностранец прищурился на Берлиоза, — пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмет — поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? — и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.
«Надо будет ему возразить так, — решил Берлиоз, — да, человек смертен, никто против этого и не спорит. А дело в том, что…»
Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:
— Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!
 

«Ваш кандидат медицинских наук, психиатр-нарколог, психотерапевт, Болдырев Олег.»

Мастер и Маргарита – Глава 32 — Прощение и вечный приют

Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна <успокоит его.> Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников медленно, и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее за своею спиною, притих даже неугомонный Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел молчаливый и серьезный, распушив свой хвост. Ночь начала закрывать черным платком леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки. Ночь обгоняла кавалькаду, сеялась на нее сверху и выбрасывала то там, то тут в загрустившем небе белые пятнышки звезд.

Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их с плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным ветром, открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к своей цели.

Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская нестойкая одежда.

Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подруги мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.

− Почему он так изменился? − спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.

− Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, − ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, − его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!

Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.

Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна изменила и его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазие оказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а лицо белое и холодное. Теперь Азазелло летел в своем настоящем виде, как демон безводной пустыни, демон-убийца.

Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как изменился мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате N 118-й привычке, сам себе бормотал.

И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, что это лунные цепочки и самый конь − только глыба мрака, и грива этого коня − туча, а шпоры всадника − белые пятна звезд.

Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу не стала меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и тусклые лезвия рек. Внизу появились и стали отблескивать валуны, а между ними зачернели провалы, в которые не проникал свет луны.

Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоской вершине, и тогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давят кремни и камни. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Маргарита скоро разглядела в пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека. Возможно, что этот сидящий был глух или слишком погружен в размышление. Он не слыхал, как содрогалась каменистая земля под тяжестью коней, и всадники, не тревожа его, приблизились к нему.

Луна хорошо помогала Маргарите, светила лучше, чем самый лучший электрический фонарь, и Маргарита видела, что сидящий, глаза которого казались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глаза вперяет в диск луны. Теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелым каменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная, громадная остроухая собака и так же, как ее хозяин, беспокойно глядит на луну.

У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простирается невысыхающая черно-красная лужа.

Всадники остановили своих коней.

− Ваш роман прочитали, − заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, − и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Если верно, что трусость − самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.

− Что он говорит? − спросила Маргарита, и совершенно спокойное ее лицо подернулось дымкой сострадания.

− Он говорит, − раздался голос Воланда, − одно и то же, он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же − лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому, что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается, и к нему никто не приходит. Тогда, что же поделаешь, приходится разговаривать ему с самим собою. Впрочем, нужно же какое-нибудь разнообразие, и к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу. Он утверждает, что охотно бы поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем.

− Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много?

− спросила Маргарита.

− Повторяется история с Фридой? − сказал Воланд, − но, Маргарита, здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.

− Отпустите его, − вдруг пронзительно крикнула Маргарита так, как когда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика сорвался камень в горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но Маргарита не могла сказать, был ли это грохот падения или грохот сатанинского смеха. Как бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту, и говорил:

− Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, и это его не встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, − тут Воланд опять повернулся к мастеру и сказал: − Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой!

Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:

− Свободен! Свободен! Он ждет тебя!

Горы превратили голос мастера в гром, и этот же гром их разрушил.

Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся за много тысяч этих лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес.

Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом. Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется, и что он кричит. Видно было только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге стремительно побежал и он.

− Мне туда, за ним? − спросил беспокойно мастер, тронув поводья.

− Нет, − ответил Воланд, − зачем же гнаться по следам того, что уже окончено?

− Так, значит, туда? − спросил мастер, повернулся и указал назад, туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле.

− Тоже нет, − ответил Воланд, и голос его сгустился и потек над скалами, − романтический мастер! Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман. − Тут Воланд повернулся к Маргарите: − Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить в то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то, что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, − еще лучше. Оставьте их вдвоем, − говорил Воланд, склоняясь со своего седла к седлу мастера и указывая вслед ушедшему прокуратору, − не будем им мешать.

И, может быть, до чего-нибудь они договорятся, − тут Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и он погас.

− И там тоже, − Воланд указал в тыл, − что делать вам в подвальчике?

− тут потухло сломанное солнце в стекле. − Зачем? − продолжал Воланд убедительно и мягко, − о, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда.

Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой.

Прощайте! Мне пора.

− Прощайте! − одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита. Ни скал, ни площадки, ни лунной дороги, ни Ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик. Он пересек его. Ручей остался позади верных любовников, и они шли по песчаной дороге.

− Слушай беззвучие, − говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, − слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, − тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит.

Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.

Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.

Поддержите проект! Добавьте кнопку или ссылку c вашего сайта. Общаетесь на форуме? Добавьте ссылку или кнопку в подпись. Материал на этой странице. Заранее благодарим за поддержку!

Читать книгу Мастер и Маргарита

Михаил Булгаков Мастер и Маргарита

Москва 1984

Текст печатается в последней прижизненной редакции (рукописи хранятся в рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина), а также с исправлениями и дополнениями, сделанными под диктовку писателя его женой, Е. С. Булгаковой.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1 Никогда не разговаривайте с неизвестными

Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.

Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.

Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды».

Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, – никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.

– Дайте нарзану, – попросил Берлиоз.

– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.

– Пиво есть? – сиплым голосом осведомился Бездомный.

– Пиво привезут к вечеру, – ответила женщина.

– А что есть? – спросил Берлиоз.

– Абрикосовая, только теплая, – сказала женщина.

– Ну, давайте, давайте, давайте!..

Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.

Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мной? Этого никогда не было… сердце шалит… я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск…»

И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок… Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.

Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..»

Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.

Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.

– Фу ты черт! – воскликнул редактор, – ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было, – он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки дрожали.

Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: «Ну-с, итак…» – повел речь, прерванную питьем абрикосовой.

Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, – но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф.

Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казни Иисуса, – есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.

Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.

– Нет ни одной восточной религии, – говорил Берлиоз, – в которой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор…

Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, – поэт узнавал все больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.

И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.

Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было.

Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.

Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой – золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду – лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец.

Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух шагах от приятелей.

«Немец», – подумал Берлиоз.

«Англичанин, – подумал Бездомный, – ишь, и не жарко ему в перчатках».

А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его заинтересовало.

Он остановил свой взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце, затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, а подбородок на руки.

– Ты, Иван, – говорил Берлиоз, – очень хорошо и сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что еще до Иисуса родился еще ряд сынов божиих, как, скажем, фригийский Аттис, коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не было, в том числе и Иисуса, и необходимо, чтобы ты, вместо рождения и, скажем, прихода волхвов, описал нелепые слухи об этом рождении… А то выходит по твоему рассказу, что он действительно родился!..

Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент Берлиоз прервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и направился к писателям.

Те поглядели на него удивленно.

– Извините меня, пожалуйста, – заговорил подошедший с иностранным акцентом, но не коверкая слов, – что я, не будучи знаком, позволяю себе… но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что…

Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться.

«Нет, скорее француз…» – подумал Берлиоз.

«Поляк?..» – подумал Бездомный.

Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть не то чтобы понравился, а… как бы выразиться… заинтересовал, что ли.

– Разрешите мне присесть? – вежливо попросил иностранец, и приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор.

– Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.

– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил Берлиоз, – именно это я и говорил.

– Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.

«А какого черта ему надо?» – подумал Бездомный и нахмурился.

– А вы соглашались с вашим собеседником? – осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.

– На все сто! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.

– Изумительно! – воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: – Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога? – он сделал испуганные глаза и прибавил: – Клянусь, я никому не скажу.

– Да, мы не верим в бога, – чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. – Но об этом можно говорить совершенно свободно.

Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:

– Вы – атеисты?!

– Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: «Вот прицепился, заграничный гусь!»

– Ох, какая прелесть! – вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.

– В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Берлиоз, – большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге.

Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом слова:

– Позвольте вас поблагодарить от всей души!

– За что это вы его благодарите? – заморгав, осведомился Бездомный.

– За очень важное сведение, которое мне, как путешественнику, чрезвычайно интересно, – многозначительно подняв палец, пояснил заграничный чудак.

Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.

«Нет, он не англичанин…» – подумал Берлиоз, а Бездомный подумал: «Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что интересно!» – и опять нахмурился.

– Но, позвольте вас спросить, – после тревожного раздумья спросил заграничный гость, – как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?

– Увы! – с сожалением ответил Берлиоз, – ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования бога быть не может.

– Браво! – вскричал иностранец, – браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!

– Доказательство Канта, – тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, – также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством.

Берлиоз говорил, а сам в это время думал: «Но, все-таки, кто же он такой? И почему так хорошо говорит по-русски?»

– Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! – совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.

– Иван! – сконфузившись, шепнул Берлиоз.

Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.

– Именно, именно, – закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал, – ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут».

Берлиоз выпучил глаза. «За завтраком… Канту?.. Что это он плетет?» – подумал он.

– Но, – продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Берлиоза и обращаясь к поэту, – отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!

– А жаль! – отозвался задира-поэт.

– И мне жаль! – подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?

– Сам человек и управляет, – поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.

– Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома легкого… – тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, – и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье – совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, – тут иностранец прищурился на Берлиоза, – пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмет – поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? – и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.

Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. «Он не иностранец! Он не иностранец! – думал он, – он престранный субъект… Но позвольте, кто же он такой?»

– Вы хотите курить, как я вижу? – неожиданно обратился к Бездомному неизвестный, – вы какие предпочитаете?

– А у вас разные, что ли, есть? – мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.

– Какие предпочитаете? – повторил неизвестный.

– Ну, «Нашу марку», – злобно ответил Бездомный.

Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его Бездомному:

– «Наша марка».

И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в портсигаре именно «Наша марка», сколько сам портсигар. Он был громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник.

Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: «Нет, иностранец!», а Бездомный: «Вот черт его возьми! А?»

Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался.

«Надо будет ему возразить так, – решил Берлиоз, – да, человек смертен, никто против этого и не спорит. А дело в том, что…»

Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:

– Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.

«Какая-то нелепая постановка вопроса…» – помыслил Берлиоз и возразил:

– Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на Бронной мне свалится на голову кирпич…

– Кирпич ни с того ни с сего, – внушительно перебил неизвестный, – никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в коем случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.

– Может быть, вы знаете, какой именно? – с совершенно естественной иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор, – и скажете мне?

– Охотно, – отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде: «Раз, два… Меркурий во втором доме… луна ушла… шесть – несчастье… вечер – семь…» – и громко и радостно объявил: – Вам отрежут голову!

Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного неизвестного, а Берлиоз спросил, криво усмехнувшись:

– А кто именно? Враги? Интервенты?

– Нет, – ответил собеседник, – русская женщина, комсомолка.

– Гм… – промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, – ну, это, извините, маловероятно.

– Прошу и меня извинить, – ответил иностранец, – но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером, если это не секрет?

– Секрета нет. Сейчас я зайду к себе на Садовую, а потом в десять часов вечера в МАССОЛИТе состоится заседание, и я буду на нем председательствовать.

– Нет, этого быть никак не может, – твердо возразил иностранец.

– Это почему?

– Потому, – ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, – что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже разлила. Так что заседание не состоится.

Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание.

– Простите, – после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющего чепуху иностранца, – при чем здесь подсолнечное масло… и какая Аннушка?

– Подсолнечное масло здесь вот при чем, – вдруг заговорил Бездомный, очевидно, решив объявить незванному собеседнику войну, – вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных?

– Иван!.. – тихо воскликнул Михаил Александрович.

Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.

– Бывал, бывал и не раз! – вскричал он, смеясь, но не сводя несмеющегося глаза с поэта, – где я только не бывал! Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

– Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? – здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер «Литературной газеты», и Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение, а под ним свои собственные стихи. Но вчера еще радовавшее доказательство славы и популярности на этот раз ничуть не обрадовало поэта.

– Я извиняюсь, – сказал он, и лицо его потемнело, – вы не можете подождать минутку? Я хочу товарищу пару слов сказать.

– О, с удовольствием! – воскликнул неизвестный, – здесь так хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.

– Вот что, Миша, – зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, – он никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет…

Мастер и Маргарита Эпилог Краткое содержание и анализ

Краткое содержание

Рассказчик сообщает, что после того, как Воланд покинул Москву, по городу разнеслись слухи о событиях, произошедших во время этого рассказа. Но «деятели культуры и образования встали на сторону следственной комиссии: все, что произошло, — дело рук банды мастеров-гипнотизеров и чревовещателей». Но виновных не найти.

Многие невинные черные коты пойманы и расстреляны по всей стране.Один, в частности, арестован в Армавире, и его владелец должен броситься в милицию, чтобы защитить его и спасти в самый последний момент. Невинных людей также задерживали за то, что они вели себя аналогично Воланду или его товарищам. Например, кого-то арестовывают за попытку развлечь незнакомцев карточными фокусами.

Рассказчик иронично отдает должное следственной комиссии за то, что она придумала ложные объяснения событий, вызванных Воландом и его бандой. Они объяснили все обманом и недоразумением.Например, Бегемот, говорящий как кошка, объясняется чревовещанием. Коровьева обвиняют в смерти Берлиоза, безумии Ивана и исчезновении Маргариты и Наташи.

Прошло несколько лет, но память о странных событиях все еще остается. Джордж Бенгальский выздоровел, но слишком напуган, чтобы продолжать работать в Театре эстрады. Варенуха стал очень приветливым и отзывчивым хозяином дома. Степа Лиходеев стал менеджером крупного гастрономического заведения.Римский ушел из Театра эстрады, его заменил Алоизий Могарыч. Он раздражает Варенуху, как когда-то Стёпа раздражал Римского. Старый Андрей Фокич Соков умер от рака, как и предсказывал Воланд.

Иван стал сотрудником факультета Института истории и философии и ежегодно возвращается на Патриаршие пруды в годовщину смерти Берлиоза. Хотя «он знает, что в молодости он был жертвой преступных гипнотизеров, прошел лечение и был вылечен», он все еще становится беспокойным под весенним полнолунием.

Он всегда идет к какому-то дому и наблюдает за «пожилым, респектабельным мужчиной с бородкой, пенсне и слегка свиными чертами лица», сидящим на скамейке и смотрящим на луну. Это Николай Иванович, жалеющий, что не улетел с Наташей. Иван наблюдает за ним и говорит себе: «Боги, боги … Еще одна жертва луны … Да, еще одна жертва, как и я …» Николая Ивановича зовет внутрь жена, и Иван возвращается домой больным.

Его бедная жена, «привязанная к тяжело больному человеку», должна сделать ему уколы, чтобы успокоить его.Однако ему будет снится мир Пилата и казнь. Ему снится, как Пилат гуляет с Иешуа Га-Ноцри, который говорит ему, что он воображал всю казнь, и что на самом деле этого никогда не было. Во сне Иван встречает Маргариту и Мастера, которые уверяют его, что «так и закончилось». Потом луна «впадает в бешенство», и Иван мирно спит; он проснется без проблем до следующего полнолуния.

Анализ

В эпилоге рассказчик называет себя персонажем, общающимся с москвичами: «Автор этих правдивых строк сам услышал в поезде во время путешествия в Феодосию историю о том, как две тысячи люди вышли из театра совершенно голыми в самом буквальном смысле этого слова и уехали домой в такси, как и они.«Использование третьего лица имеет большое значение, поскольку оно подразумевает, что рассказчик — это всего лишь персонаж, сообщающий о событиях, а не всеведущий. Во фразе« эти правдивые строки »также есть очевидная ирония.

Ирония характеризует тон, в котором Рассказчик описывает выводы следственной комиссии. Он сообщает, что: «Снова и снова необходимо отдавать должное следственной комиссии. Он сделал все возможное, чтобы не только поймать преступников, но и объяснить все, что они сделали.И действительно, все было объяснено, и объяснения должны быть признаны одновременно разумными и неопровержимыми ». Это правда, что объяснения должны быть признаны как истинные, но рассказчик и читатель оба знают, что они не соответствуют действительности.

Техника прямого обращения используется для дальнейшего очеловечивания рассказчика, в стороне от захваченного кота:

Гражданин схватил тома в тот момент, когда зверь двигался незаметно (и что вы можете сделать, если это Это не значит, что они преступники, а потому, что они боятся более сильных существ — собак или людей — которые могут причинить им какой-то вред или причинить вред.И это легко сделать, но, уверяю вас, от такого поступка мало чести, да, очень мало!).

Этот абзац является аналогией поимки подозрительных лиц в Советской России только по той причине, что они выглядят «незаметно». Это кажется особенно смешным, поскольку в данном случае обвиняемым является кошка.

Рассказчик сообщает, что обнаружено исчезновение Маргариты, и есть подозрения, что они с Наташей могли быть похищены бандой убийц; то же самое подозревают и в отношении Мастера.Но в конце 30 главы Азазелло наблюдает, как Маргарита сжимает свое сердце и умирает в своем доме, зовя Наташу, а Мастер был найден мертвым в больнице.

Иван Николаевич Понырев и Николай Иванович связаны с Пилатом в Эпилоге, так как оба страдают от луны. Когда наступает полная весенняя луна, Иван не может успокоиться и бредет, не зная зачем, в дом Николая Ивановича. Наблюдая за тем, как он бормочет на луну, Иван говорит: «Боги, боги» — лейтмотив, также связанный с Пилатом.

Мастер и Маргарита — лучший перевод? | Материал, который я написал

В вызывающем восхищение эссе под названием «Ты не знаешь Дика» Джонатан Летем признает то, что очевидно для любого, кто когда-либо читал один из романов Филипа К. Дика:

[Дик] тот вид великих писателей, разновидности неравномерной прозы: Диккенс, Драйзер и Хайсмит — это и другие. Русские скажут вам, что Достоевский тоже, и что мы этого не знаем, потому что переводчики прикрывали его задницу.[1]

Я не знаю, с кем из русских консультировался Летем, и не могу сказать, имеет ли он в виду, что сочинение Достоевского столь же неуклюже, как сочинение Диккенса (в этом нет большого стыда), или столь же неуклюже, как сочинение Филипа К. Дика (ох уж). Но теперь я задаюсь вопросом: неужели английские читатели плохо обслуживают эти обманчиво элегантные переводы? Не упускаем ли мы что-то от изначального домашнего привкуса фраз Достоевского? Разве мы не заслуживаем доступа к версии «Идиот », написанной так же плохо, как и та, которую лелеют русские?

Я вспомнил комментарий Летема, когда читал Мастер и Маргарита .Самый известный роман Михаила Булгакова, написанный в 1930-х годах, но не публиковавшийся до 1966 года, был переведен на английский язык как минимум шесть раз. Самые известные версии — Мирра Гинзбург (1967), Майкл Гленни (1967), Диана Бургин и Кэтрин Тирнан О’Коннор (1995), а также Ричард Пивер и Лариса Волохонски (1997).

Итак, моей первой задачей, когда мой книжный клуб остановился на Мастер и Маргарита для своего следующего собрания, было определить, какой перевод я хочу прочитать. Основываясь на выдержках из блога About Last Night, я решил, что поищу Glenny’s.Но я живу в маленьком городке, и в полдюжине или около того хороших книжных магазинов поблизости не так много экземпляров книги Мастер и Маргарита . Если быть точным, то нашел: перевод Певеар-Волохонского «Классика пингвинов». [2] Он был в хорошем состоянии и стоил десять баксов, и казалось, что проще просто взять его, чем ждать, когда прибудет издание Гленни, более дорогое, через Abebooks.

После нашей встречи я позаимствовал переводы Гленни и Бургин-О’Коннора у товарищей по книжным клубам.В качестве услуги читательскому сообществу, вот еще две версии вступительного абзаца для сравнения с версиями Гинзбурга и Гленни, взятыми из «О прошлой ночи»:

В час горячего весеннего заката у Патриарших прудов появились двое горожан. Один из них, лет сорока, был одет в серый летний костюм, невысокий, темноволосый, пухлый, лысый и держал в руке респектабельную шляпу-федору. Его аккуратно выбритое лицо украшали очки сверхъестественного размера в черной роговой оправе.Другой, широкоплечий молодой человек с взъерошенными рыжеватыми волосами, его клетчатая кепка была откинута на голову, был одет в ковбойскую рубашку, мятые белые брюки и черные кроссовки. [Певеар-Волохонский]

Однажды горячим весенним вечером, когда уже садилось солнце, на Патриарших прудах появились двое мужчин. Один из них — сорокалетний, в сером летнем костюме — был невысоким, темноволосым, лысым, пузатым и держал в руке свою настоящую шляпу; черные очки в роговой оправе сверхъестественных размеров украшали его хорошо выбритое лицо.Другой — широкоплечий, рыжеволосый, лохматый молодой человек в клетчатой ​​кепке, задранной на затылке, — был одет в ковбойскую рубашку, мятые белые брюки и черные кроссовки. [Burgin-O’Connor]

В этих примерах, кажется, не из чего выбирать, поэтому давайте углубимся в книгу. Вот неудобный абзац: демоны Азазелло, Хелла и Бегемот (говорящий кот) только что сопровождали одноименную пару вниз и загружают их в машину, которую ведет волшебная ладья («ворона» в версии Гленни).Певеар и Волоконский предлагают:

Вернув подарок Воланда Маргарите, Азазелло попрощался с ней и спросил, удобно ли ей сесть, Хелла обменялась чмокающими поцелуями с Маргаритой, кот поцеловал ей руку, все помахали мастеру, который безжизненно и неподвижно рухнул в угол сиденье, помахал ладье и тотчас же растворился в воздухе, считая ненужным подниматься по лестнице.

Конечно, было поздно и мне хотелось спать, но мне пришлось перечитать этот абзац четыре или пять раз, прежде чем я понял, что это не хозяин, который «махнул ладье и тотчас же растворился в воздухе», а скорее «Все» — Азазелло, Хелла и Бегемот.Из контекста это имеет смысл — это демоны, а не хозяин, продемонстрировали магические силы. Тем не менее, нет причин сбивать читателя с толку, если путаницы можно избежать, если немного больше позаботиться о местоимениях. Бургин и О’Коннор решают проблему с местоимением, но абзац все еще кажется загроможденным:

Вернув подарок Воланда Маргарите, Азазелло попрощался с ней, спросил, удобно ли ей сесть, Хелла восторженно задушила Маргариту поцелуями, кошка поцеловала ей руку, группа помахала Мастеру, который безжизненно и неподвижно: Вонзился в угол своего сиденья, затем они помахали ладье и тут же растворились в воздухе, не считая того, что стоит снова подниматься по лестнице.

(Кстати, это единственный из трех переводов, в котором используется заглавная буква «Мастер»; что кажется уместным, поскольку персонажу не дается никакого другого имени.)

Критический компаньон, Лаура Уикс

• Домой
• Мои книги
• Обзор ▾
  • Рекомендации
  • Награды Choice
  • Жанры
  • Подарки
  • Новые выпуски
  • Списки
  • Изучить
  • Новости и интервью
  4
  26 Жанры
  • Бизнес
  • Детский
  • Кристиан
  • Классика
  • Комиксы
  • Поваренные книги
  • Электронные книги
  • Фэнтези
  • Художественная литература
  • Графические романы
  • Историческая фантастика
  • История
  • Музыка ужасов
  • Тайна
  • Документальная литература
  • Поэзия
  • Психология
  • Романтика
  • Наука
  • Научная фантастика
  • Самопомощь
  • Спорт
  • Триллер
  • Путешествия
  • Молодые люди
  1 90 Больше жанров 025
  • Сообщество ▾
    • Группы
    • Обсуждения
    • Цитаты
    • Спросите автора
  • Войти
  • Присоединиться
  Зарегистрироваться.

  Мастер и Маргарита Михаил Булгаков

  • Домой
  • Мои книги
  • Обзор ▾
    • Рекомендации
    • Награды Choice
    • Жанры
    • Подарки
    • Новые выпуски
    • Списки
    • Изучить
    • Новости и интервью
    4
    26 Жанры
    • Бизнес
    • Детский
    • Кристиан
    • Классика
    • Комиксы
    • Поваренные книги
    • Электронные книги
    • Фэнтези
    • Художественная литература
    • Графические романы
    • Историческая фантастика
    • История
    • Музыка ужасов
    • Тайна
    • Документальная литература
    • Поэзия
    • Психология
    • Романтика
    • Наука
    • Научная фантастика
    • Самопомощь
    • Спорт
    • Триллер
    • Путешествия
    • Молодые люди
    1 90 Больше жанров 025
    • Сообщество ▾
      • Группы
      • Обсуждения
      • Цитаты
      • Задать вопрос автору
    • Войти
    • Присоединиться
    Зарегистрироваться
    9025 Профиль
    • Друзья
    • Группы
    • Обсуждения
    • Комментарии
    • Задача по чтению
    • Kindle Notes & Highlights
    • Цитаты
    • Любимые жанры
    • Рекомендации друзей
    • Настройки учетной записи
    • 50 Помощь
    • 50 Помощь
    • 50 .