Zvukobook.ru - Первый аудиокнижный | Набоков бледный огонь краткое содержание: Отзывы о книге Бледный огонь

Содержание

«Бледный огонь» Владимир Набоков: рецензии на книгу

Бледное пламя

Угрюмый тусклый огнь желанья
Ф.И. Тютчев

Давно мечтала, да страшно было подступаться. Роман, признанный вершиной творчества величайшего из писателей, самая странная и загадочная книга Набокова, сложная структура, гипертекст, множественные аллюзии. Решающим фактором явилось то, что есть перевод Сергея Ильина, перед которым благоговею без малого два десятка лет, потому мой вариант книги озаглавлен не «Бледным огнем», а «Бледным пламенем» при всем безмерном уважении к Вере Набоковой, выполнившей первый вариант перевода, Сергей Борисович мое все и коли читать гения, то в переводе гения.

Да, это несколько сложнее по структуре, чем простое линейное повествование. На самом деле, это много сложнее и то. что на поверхности, всего лишь верхушка айсберга девять десятых под водой.

Внимательный и неленивый читатель отыщет в книге высоты и глубины, которые подарят море чистой радости и возможность дельфином кувыркаться в гипертексте, протягивая нити ко всему в интеллектуальном пространстве, до чего можно дотянуться, и сознавая при том, насколько Набоков больше него, дерзнувшего в своей малости следовать за изгибами авторской мысли.

Ну и будет умаляться, на поверхности поэма «Бледное пламя», написанная вымышленным американским поэтом Джоном Шейдом, каковую после его смерти приобрел, хм, издал и снабдил собственными комментариями профессор Кинбот (анаграмма к Боткину), эмигрант, преподаватель того же колледжа в Аппалачских горах, где подвизался и Шейд. Небольшое совершенно очаровательное произведение занимает примерно десять процентов от общего объема, остальные девять десятых — комментарии Кимбота.

Следует оговориться, что комментатор заинтересован в труде поэта не только в силу дружеской привязанности (откровенная гомосексуальность Кимбота заставляет предположить в его отношении к Шейду род платонической влюбленности), дело в том, что они много раз беседовали о Зембле (родина Кимбота, за словом слышится «земля») и он рассчитывал, что в поэме будет описана история короля-изгнанника. Надеждам не суждено сбыться напрямую, стихи автобиографичны, но за буквой в духе поэмы слышится

яростный зуммер плача по потерянному раю, каким для обоих был мир их детства. И это странным образом роднит двух литераторов, которые оба суть альтер-эго Набокова.

Человек, знакомый с «Комментариями к «Евгению Онегину», титаническим трудом, которому Владимир Владимирович посвятил четверть века кабинетного подвига, узнает в структуре «Бледного пламени» эту книгу. По сути, роман копирует «Комментарии», добавлена лишь линия короля Карла (ужасного охальника) в одно время трепетно-нежная и площадно глумливая. В его антагонисте Градусе легко читается сараевский убийца Гаврила Принцип, каламбур, которого автор не мог обойти вниманием.

Нет, прозаическая часть не станет моей большой любовью. Но поэму перечитаю.

«Я тень, я свиристель, убитый влет…»

Читать книгу «Бледный огонь»📚 онлайн полностью — Владимир Набоков

PALE FIRE

by Vladimir Nabokov

This edition published by arrangement with the Estate of Vladimir Nabokov

Перевод с английского Веры Набоковой

Издательство АЗБУКА®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

От переводчицы

Когда этот трудный перевод был сделан начерно, оказалось, что потребуется еще очень большая работа, прежде чем можно будет его напечатать. Эта работа заняла у меня три с лишним года. Перевод «Бледного огня» представлял некоторые особые трудности сверх обычных трудностей перевода набоковских текстов, в которых каждая фраза наполнена до краев содержанием и не заключает в себе ни единого лишнего слова.

В этой книге «примечания» к поэме вовсе не являются примечаниями к ней. Все же они состоят в некоторой связи с цитируемыми строчками, и связь эта должна быть сохранена, что не всегда случается автоматически при точном переводе строчек и примечания. Вот несколько случаев, в которых переводчице пришлось слегка отклониться от оригинального текста:

В строчках 728–729 сделана попытка сохранить хотя бы намек на остроумную игру слов оригинала.

Строки 653–664. Хотя поэма переведена без рифм и размера, эти строчки потребовали ритма для сохранения ауры «Лесного царя» (который в дальнейшем еще раз дает о себе знать).

Строчки 828 и 830 также не могли обойтись без рифмы.

Я старалась как можно ближе придерживаться смысла оригинала, но все же не смею утверждать, что мне удалось понять и передать всю сложную внутреннюю перекличку мыслей и образов.

Вера Набокова
Монтре, 16 ноября 1982 г.

Посвящаю моей жене

Бледный огонь

Это напомнило мне его курьезный рассказ мистеру Лэнгтону о непристойном поведении одного молодого человека из хорошей семьи: «Сударь, последний раз, что мне о нем говорили, он бегал по городу и стрелял кошек». А потом, в каком-то ласковом рассеянии, он вспомнил про своего любимца кота и сказал: «Но Ходжа никто не застрелит, – нет, нет, Ходжа никто не застрелит».

Джеймс Босвель.
Жизнь Сэмюеля Джонсона

Предисловие

Написанная героической строфой поэма «Бледный огонь» – девятьсот девяносто девять строк, разделенных на четыре песни, – сочинена Джоном Фрэнсисом Шейдом (род. 5 июля 1898 г., ум. 21 июля 1959 г.) в течение последних двадцати дней его жизни, в собственном его доме в Нью-Уае, в штате Аппалачия, США. Рукопись, большей частью чистовой экземпляр, с которого совершенно точно отпечатан настоящий текст, состоит из восьмидесяти библиотечных карточек среднего формата, из коих на каждой Шейд употреблял розовую линию для заголовка (номер песни, дата), а на остальных четырнадцати голубых линиях тонким пером, мельчайшим, аккуратным, удивительно ясным почерком, выписывал текст поэмы, с пропуском одной линии в обозначение двойного интервала, всегда начиная новую карточку под начало каждой песни.

Короткая (166 строк) Песнь первая, со всеми ее забавными птицами и паргелиями, занимает тринадцать карточек. Ваша любимая Песнь вторая, а также Песнь третья, этот поразительный tour de force, одинаковы по длине (334 строки) и занимают по двадцать семь карточек каждая. Песнь четвертая совпадает по длине с первой и, так же как она, занимает тринадцать карточек, из коих четыре последние, использованные им в день смерти, принадлежат не к чистовому экземпляру, а к исправленному черновику.

Будучи человеком методичным, Джон Шейд обычно к полуночи переписывал очередную порцию завершенных строк, но даже если он иной раз, как я подозреваю, и переписывал их позднее заново, то помечал карточку (или карточки) не днем окончательной правки, а датой исправленного черновика или первого чистового экземпляра. Я хочу сказать, что он сохранял фактическую дату написания в предпочтение вариантам правки. Прямо напротив моей нынешней квартиры находится очень громкий увеселительный парк.

В результате мы располагаем полным календарем его работы. Песнь первая была начата в послеполуночные часы 2 июля и завершена 4 июля. Следующую песнь он начал в свой день рождения и закончил 11 июля. Еще одна неделя была посвящена Песни третьей. Песнь четвертая была начата 19 июля, и, как уже отмечено, последняя треть ее текста (строки 949–999) дошла до нас лишь в форме исправленного черновика. Этот отрывок, по виду чрезвычайно растрепанный, изобилующий опустошительными подчистками и стихийного масштаба вставками, не следует линиям карточек с той же педантичностью, что чистовой экземпляр. В действительности же, как только вы погружаетесь в него и принуждаете себя открыть глаза в прозрачных глубинах под его возмущенной поверхностью, он оказывается изумительно точным. В нем нет ни единой неполной строки, ни одного сомнительного прочтения. Этого факта достаточно, чтобы показать, что обвинения, выдвинутые (24 июля 1959 г.) в газетном интервью одним из наших самозваных шейдистов – утверждавшим,

никогда не видав рукописи поэмы, что она «состоит из разрозненных набросков, из которых ни один не представляет точного текста», – есть злостная выдумка тех, кто желал бы не столько пожалеть, о том, в каком состоянии работа великого поэта была прервана смертью, сколько подвергнуть хуле компетенцию, а может быть, и честность нынешнего редактора и комментатора.

Другое заявление, сделанное публично профессором Хёрли и его кликой, относится к структурным соображениям. Цитирую из того же интервью: «Никто не может сказать, какой длины предполагал сделать свою поэму Джон Шейд, но вовсе не исключено, что оставленное им есть лишь малая часть сочинения, видевшегося ему туманно, как бы сквозь стекло». Опять чепуха! Помимо сущего горна внутренней очевидности, звенящего на протяжении всей Песни четвертой, существует свидетельство Сибиллы Шейд (в документе, датированном 25 июля 1959 г.), что ее муж «никогда не намеревался выйти за пределы четырех частей». Для него Третья песнь была предпоследней, и я лично слышал, как он говорил об этом во время прогулки на закате, когда, как бы думая вслух, он делал смотр трудам минувшего дня и жестикулировал в простительном самоодобрении, меж тем как его сдержанный спутник безуспешно старался приноровить ритм своего долгоногого размашистого шага к порывистой дергающейся походке растрепанного старого поэта. Более того, я даже осмелюсь утверждать (пока наши тени продолжают прогулку без нас), что ему оставалось написать лишь

одну строку поэмы (а именно, стих 1000), которая была бы идентична первой строке и завершила бы структурную симметрию, с двумя одинаковой длины центральными частями, основательными и пространными, образующими вместе с более короткими флангами пару крыл в пятьсот строк каждое, и будь она проклята, эта музыка.

Зная комбинационную склонность ума Шейда и его тонкое чувство гармонического равновесия, я не могу себе представить, чтобы он намеревался искалечить грани своего кристалла, препятствуя его предсказуемому росту. И если бы и этого не было достаточно – а этого совершенно, совершенно достаточно, – я имел несравненную возможность услышать из собственных уст моего бедного друга вечером 21 июля, что труд его завершен – или почти завершен (смотри мое примечание к стиху 991).

Эта пачка из восьмидесяти карточек была скреплена резиновым кольцом, которое я теперь вновь благоговейно на них натягиваю, в последний раз просмотрев их драгоценное содержание. Другая, гораздо более тонкая стопка, состоящая из двенадцати карточек, которые были скреплены вместе и помещены в тот же бурый конверт, что и главная пачка, содержит несколько дополнительных двустиший, пролагающих свой краткий и несколько смазанный путь сквозь хаос первоначальных набросков. Шейд держал за правило уничтожать черновики, как только у него отпадала в них нужда; я хорошо помню, как одним сияющим утром я видел с моего крыльца, как он сжег целую колоду их в бледном огне мусорной печи, перед которой он стоял, склонив голову, как официальный плакальщик на похоронах, среди подхватываемых ветром черных бабочек этого задворочного аутодафе. Он все же сохранил эти двенадцать карточек ради неиспользованных удач, сияющих из-под окалины исчерпанных черновиков. Возможно, что он смутно предполагал заменить некоторые места чистового экземпляра иными прелестными вариантами из своего запаса, или, что более вероятно, предпочтение, украдкой питаемое к тому или иному наброску, исключенному из соображений архитектоники или же потому, что это раздражало С., побудило его отложить запасные варианты до того времени, когда мраморная завершенность безупречной машинописи либо подтвердит их, либо заставит казаться самый изящный вариант неуклюжим и нечистым. А еще возможно, и да будет мне позволено добавить это со всей скромностью, что он намеревался испросить моего совета по прочтении поэмы мне, – это, я знаю, входило в его планы.

Эти отвергнутые разночтения читатель найдет в моих комментариях к поэме. На их место в тексте указывают или, по крайней мере, намекают черновики окончательных строк, находящихся в непосредственной близости. В некотором смысле многие из них обладают большей художественной и исторической ценностью, чем иные из лучших мест в конечном тексте. Здесь мне следует объяснить, каким образом я оказался редактором «Бледного огня».

Тотчас после смерти моего дорогого друга я убедил убитую горем вдову предусмотреть и дать категорический отпор коммерческим страстям и академическим интригам, которые не могли не разыграться вокруг рукописи ее мужа (переправленной мною в надежное место еще до того, как его тело упокоилось в могиле), подписав соглашение о том, что он передал рукопись мне; что я незамедлительно опубликую ее с моим комментарием в любом издательстве по моему выбору; что весь доход, за вычетом доли издателя, поступит ей; и что в день публикации рукопись будет передана в Библиотеку Конгресса на вечное хранение. Я предлагаю любому серьезному критику найти какую бы то ни было несправедливость в таком контракте. Тем не менее он был назван (бывшим адвокатом Шейда) «фантастическим месивом зла», меж тем как другое лицо (его бывший литературный агент) с издевкой интересовалось, почему это дрожащая подпись г-жи Шейд выведена «какими-то странными красными чернилами». Такие сердца и такие умы не в состоянии понять, что привязанность человека к шедевру может быть совершенно подавляющей, в особенности когда изнанка ткани восхищает созерцателя и единственного зачинателя, чье прошлое переплетается в ней с судьбой простодушного автора.

Как, кажется, упомянуто в моем последнем примечании к поэме, глубинная бомба смерти Шейда разворотила такие тайны и подняла со дна столько мертвой рыбы, что мне пришлось покинуть Нью-Уай вскоре после моей последней беседы с помещенным в заключение убийцей. Составление комментария пришлось отложить до тех пор, пока я не подыщу нового инкогнито в более спокойном окружении, но практические вопросы, относящиеся к поэме, требовали безотлагательного разрешения. Я полетел в Нью-Йорк, сделал фотокопию рукописи, договорился об условиях с одним из издателей Шейда и уже был на грани заключения сделки, когда, как бы вскользь, посреди необъятного заката (мы сидели в орехово-стеклянной келье в пятидесяти этажах над процессией скарабеев), мой собеседник заметил: «Вы будете рады узнать, доктор Кинбот, что профессор Имя рек (один из членов Шейдовского комитета) согласился сотрудничать с нами в качестве консультанта по этому материалу».

«Радость», знаете ли, есть нечто чрезвычайно субъективное. Одна из наших глуповатых земблянских поговорок гласит: радуется потерянная перчатка. Я немедленно защелкнул замок моего портфеля и направился к другому издателю.

Вообразите мягкосердечного неуклюжего великана, вообразите историческую личность, для которой понятие о деньгах сводится к абстрактным миллиардам государственного долга; вообразите монарха в изгнании, не подозревающего о Голконде, скрытой в его запонках! Все это к тому – о, с преувеличением, – что я самый непрактичный человек в мире. Отношения между таким человеком и старой лисой книгопечатного дела бывают сначала трогательно беззаботные и приятельские, исполненные дружелюбного поддразнивания и знаков взаимной приязни. У меня нет оснований полагать, что какая-либо случайность помешает подобным первоначальным отношениям с добрым старым Фрэнком, моим нынешним издателем, остаться такими.

Фрэнк подтвердил благополучное возвращение корректуры, которую он высылал мне сюда, и попросил упомянуть в моем предисловии – и я охотно это делаю, – что ответственность за все ошибки в комментариях лежит исключительно на мне. Вставить перед профессиональный. Профессиональный корректор внимательно сверил с фотокопией манускрипта печатный текст поэмы и нашел в нем несколько пропущенных мною пустяковых опечаток; это была единственная посторонняя помощь, к которой мне пришлось прибегнуть. Излишне говорить о том, как уповал я на получение от Сибиллы Шейд массы биографических данных, но она, к сожалению, покинула Нью-Уай еще прежде меня и в настоящее время живет у родственников в Квебеке. Мы, разумеется, могли бы вести плодотворнейшую переписку, но от господ шейдистов так просто не отделаешься. Они стаями ринулись в Канаду и набросились на бедную женщину, как только я потерял контакт с ней и с ее переменчивыми настроениями. Вместо того чтобы ответить на мое месячной давности письмо из моей сидарнской пещеры, где перечислялись некоторые из самых важных вопросов, в том числе вопрос о настоящем имени Джима Коутса и т. д., она внезапно ошарашила меня телеграммой с просьбой принять профессора X. (!) и профессора К. (!!) в качестве соредакторов поэмы ее мужа. Как глубоко это поразило и уязвило меня! Естественно, это исключило всякую возможность сотрудничества с введенной в заблуждение вдовой моего друга.

А он и впрямь был моим другом! Согласно календарю мы были знакомы лишь несколько месяцев, но существует вид дружбы со своей собственной внутренней длительностью, с собственными зонами прозрачного времени, не зависящими от вертящейся зловредной музыки. Я никогда не забуду возбуждения, охватившего меня при известии, как упомянуто в одном из примечаний, до которого читатель дойдет, о том, что пригородный дом (снятый для меня у судьи Гольдсворта, отбывшего в Англию на отпускной год), в который я въехал 5 февраля 1959 года, расположен рядом с домом знаменитого американского поэта, чьи стихи я пытался перелагать на земблянский язык два десятилетия назад! Помимо этого славного соседства, гольдсвортовское шато, как я вскоре понял, не отличалось особыми достоинствами. Система отопления представляла из себя фарс, поскольку зависела от вентиляционных отдушин в полу, откуда тепловатые истечения урчащей и стонущей топки подавались в комнаты со слабостью последнего вздоха умирающего. Залепив выходные отверстия наверху, я пытался направить побольше энергии в гостиную, но ее климат оказался неизлечимо подорванным, т. к. между ней и арктическими областями не было ничего, кроме тонкой входной двери, без какого-либо признака прихожей – потому ли, что дом этот был построен в разгар лета наивным поселенцем, не имевшим понятия о том, какую зиму припас для него Нью-Уай, или в силу некой старозаветной чопорности, требовавшей, чтобы случайный гость мог через открытую дверь убедиться, что в гостиной не происходит ничего предосудительного.

«Бледный огонь» читать онлайн книгу автора Владимир Набоков на MyBook.ru

Солнце — вор: оно завлекает море
и грабит его. Месяц — вор:
Он крадет у солнца свой серебристый свет.
Море — вор: оно растворяет месяц.

Мне нравятся книги, в которых события подразумевают неоднозначную трактовку. Мне нравятся книги, в которых сюжет нелинеен и построен таким образом, что при прочтении необходимо их читать то ли отрывками, то ли кусками, которые пересекаются между собой и возвращение к определённому месту во второй или третий раз расширяет картину твоего понимания с учётом прочитанного. Такова, например, была «Игра в классики» Кортасара, в которой часть «С других сторон» кажется наиболее необходимой — прочтение только тех глав, что были включены в «По ту сторону» и «По эту сторону», делает роман довольно плоским.

«Бледный огонь» привёл меня в восторг. Про основные интерпретации

1. Шейд написал поэму, Кинбот её прокомментировал, рассказав правду, — маловероятно.
2. Шейд написал поэму, Кинбот её прокомментировал, исковеркав правду, — достоверно, это наиболее популярная трактовка.
3. Шейд написал поэму и придумал Кинбота, якобы сочинившего комментарий, — возможно, хотя в тексте для таких выводов мало оснований.
4. Кинбот придумал Шейда, написавшего поэму, и сочинил к ней комментарий — изящная трактовка, очень похожая на Набоковскую манеру закручивать произведение.
5. Есть некий Боткин, выдающий себя за Кинбота, уверенного в том, что он король, поэтому в комментарии изложена ложь в квадрате, но Шейд, тем не менее, реален, а на истинное положение вещей текст намекает множество раз — наиболее вероятная из трактовок, поскольку глубина и проработанность идеи больше всего соответствует Набоковской эстетике.

я знал и до этого, и, пожалуй, тот вариант, что Кинбот придумал Шейда, мне кажется наименее вероятным. Всё-таки изящную поэму со столь изящной биографией её предполагаемого автора вряд ли мог придумать человек неспокойный, чересчур эмоциональный и чрезвычайно эгоцентричный. Одно то, как он бравирует, например, своими сексуальными предпочтениями или вегетарианством, вызывает слишком много сомнений. По сути, первое же, что бросается в глаза, — необходимость Кинбота ещё раз выговориться (или же рассказать свою историю, если она всё-таки правдива): любое слово он так или иначе ассоциирует с собой, причём такие аналогии нередко стоят друг от друга слишком далеко, напоминая притягивание за уши. И отдельно, естественно, стоит комментарий к 1000-й строке, в котором комментатор, прочитав поэму Шейда, обнаруживает совсем не то, что ожидал.

С учётом того, что Кинбот, пожалуй, вызывает к себе по-настоящему сочувствие всего лишь один раз — когда пишет о своих мучительных снах о королеве Дизе (притом, разворачивается всё таким образом, что он её любовь не заметил/не оценил, но и свою к ней любовь (а эти сны — больший признак любви, чем весь его напыщенный однополый пафос) он тоже проглядел) — и, наверное, единственный раз говорит правду (версия о том, что его комментарии — правда, увы, чересчур смехотворна), более вероятным мне кажется вариант с Шейдом, придумавшим Кинбота, который, в свою очередь, вообразил Градуса. Однако в таком случае Шейд отнёсся к своему герою, составленному как его полная антитеза (и внешне, и внутренне) с чрезвычайно большим сочувствием, тогда как Кинбот, при описании Градуса, брызжет лишь издёвками, довольно дешёвым подтруниванием и неумелыми сарказмами, и на выходе мы имеем всегда лишь одну трактовку Градуса, если Градус — действительно Градус. Не будем забывать, что Градус, есть такая вероятность, не возможно, а действительно Джек Грей, сбежавший из психиатрической больницы и перепутавший Шейда с Гольдсвортом, который его туда и засадил. А о самом Кинботе мы в наибольшей степени узнаём как раз при описании снов о королеве — они идеально соответствует тем, после которых вместо воспоминаний остаётся лишь мутный, но оттого ещё более мучительный осадок; следовательно, здесь он честен, по крайней мере, с самим собой. В остальных ситуациях он гримасничает (а своим паясничаньем в какой-то момент вызывает уже лишь перманентной раздражение), или лжёт, или выдаёт желаемое за действительное. В конце концов, она предлагала ему остаться (т.е., принимала его таким, какой он есть), предлагала приехать к нему в Америку (т.е., хотела быть рядом), тогда как Кинбот её не слышит — он слышит или себя, или то, что хочет слышать от других.

И, наконец, вариант, при котором ложь Кинбота — двойная ложь, потому что его тоска по Зембле — на самом деле, тоска, в т.ч. набоковская, по России эмигранта Боткина, который придумал Земблю в качестве замещения и поверил в это, выглядит наиболее закрученным, наиболее законченным и, наверное, близким к истине. Если бы Боткин не играл роли в сюжете (а он, в общем-то, упоминается только в сцене обеда, при этом он при ней не присутствует), он бы точно не упоминался в «Алфавитном указателе», этом последнем штрихе кинботовского эгоцентризма — он весь вращается вокруг его действий и мыслей, даже если речь идёт, например, о Шейде. Каким бы идиотичным не казался «Указатель», именно по нему можно ранжировать героев с точки зрения комментатора, потому что кое-кто из действующих лиц в нём никак не фигурирует, а некоторые, упоминающиеся уже внутри него, также никак не выделены отдельной подстатьёй. Притом Боткин, кроме того, что является персонажем, является, например, датским стилетом — bodkin из «Гамлета». Или гигантским доисторическим оводом. Или производителем ботиков. От такого количества скрытых внутри одного термина значений брови в любом случае уверенно ползут вверх и возникают закономерные сомнения.

Отдельно хотелось бы остановиться на самоубийстве дочери Шейда, Хэйзель, помеченная в указателе в т.ч. как «домашнее привидение» и «заколдованный амбар» (конечно же. это сцены с её участием… а что, если это немного не так?) О нём мы узнаём из текста, подразумевающем неизбежное поражение в борьбе с жизнью — умная и некрасивая, она отчаивается, когда, едва её завидев, со свидания/совместной прогулки от неё, как считает Джон Шейд, сбегает брат её подруги. И лишь во второй половине комментариев, когда мы неоднократно возвращаемся к впечатлениям и мнениям Кинбота, мы узнаем в его пересказе слов этой подруги, что у парня-то было неотложное дело, из-за чего всё так некрасиво и получилось. В «Указателе» Хэйзель помечена как «заслуживает глубокое уважение за то, что предпочла красоту смерти уродству жизни», но ведь Кинбот соглашается с рассказом её подруги, что это была нелепая и оттого ещё более обидная случайность! И здесь-то, без каких-либо психоаналитических вывертов, можно сказать наверняка, что подобный исход был если не предопределён, то прогнозируем: ей, чтобы покончить с болью этой жизни, требовался лишь внешний толчок, которым могло послужить что угодно. Особенно незадавшееся свидание — такая себе развлекалочка, знаете ли.

Следовательно, одностороннюю трактовку мы можем дать только тому, что в тексте не получает освещения «с другой стороны», всё же остальное, при внимательном чтении, остаётся на усмотрение читателя. Набоков не только предлагает ему сыграть, но и даёт ему разные подсказки для того, чтобы радость самостоятельного открытия и удовольствие от происходящего не затмевались излишним присутствием автора в тексте. Эта игра (ставшая, конечно, прообразом и для «классиков» Кортасара) оставляет приятное послевкусие, после неё хочется ещё раз перечитать поэму, вернуться к каким-то из комментариев вне зависимости от того, был ли правдив Кинбот/Боткин, и знаете почему?

…Солнце —
Первейший вор, и океан безбрежный
Обкрадывает силой притяженья.
Луна — нахалка и воровка тоже:
Свой бледный свет крадет она у солнца.
И океан ворует: растворяя
Луну в потоке слез своих соленых,
Он жидкостью питается ее.

А об этом, как и о «переводе» на зембляндский «Тимона Афинского», в другой раз в другом месте.

Pale Fire Комментарий к песням 1-2 Краткое содержание и анализ

Комментарий / Песня первая: Краткое содержание:

Чарльз Кинбот не дает комментариев к стихотворению Шейда в целом. Вместо этого Кинбот добавляет поясняющие примечания к конкретным словам и фразам, которые встречаются в стихотворении. Однако читатель быстро понимает, что эти пояснения не имеют большого отношения к стихотворению Шейда. На самом деле, многие из этих комментариев могут показаться случайными. Однако было бы поспешно характеризовать комментарий как случайный.Эти заметки действительно превращаются в шаблон: Кинбот рассказывает нам историю, которая, по его мнению, имеет жизненно важное значение. Хорошо это или плохо, но для этого он украл стихотворение Шейда.

Усилия Кинбота выглядят довольно забавно, если учесть, чем мог бы быть настоящий «комментарий». Комментарий Кинбота меньше говорит нам о Нью-Уай, Джоне Шейде и поэзии. Вместо этого мы читаем о земле под названием Зембла, много узнаем о Чарльзе Кинботе и получаем некоторую секретную информацию о политических интригах в земле Зембла.

Кинбот иногда ссылается на Джона Шейда. Обсуждая одну из первых строк поэмы, Кинбот описывает птиц, которыми Шейд был очарован в детстве. Затем обсуждение птицы переходит к обсуждению птиц Земблана, а затем переходит к другим темам Земблана.

Кинбот утверждает, что он муза Шейда: он многому научил поэта о Зембле, и в результате Шейд написал «Бледный огонь» ì стихотворение, в основном о Зембле. Поскольку Кинбот считает «Бледный огонь» вдохновенным стихотворением о Зембле, он считает свой дискурсивный комментарий о Зембле важной и, возможно, даже необходимой информацией.Кинбот помог Джону Шейду написать о Зембле. Поэтому логично, что Кинбот особенно (уникально) квалифицирован, чтобы дать нам окончательный комментарий к стихотворению.

Что касается Земблы, несколько основных «фактов» этой истории изложены в комментарии к Первой песни. Более поздний комментарий исходит из этих основных фактов, чтобы дополнить детали, но скелет сюжета представлен на ранних этапах:

Король Карл Земблинский был последним представителем королевской линии, бежавшим в изгнание, когда революционеры захватили правительство.Чарльз — причудливый, загадочный, но симпатичный персонаж, которому никогда особо не нравились политика и ограничения монархии. Создается ощущение, что Чарльз почти рад избавиться от обязательств (хотя ему не хватает дворца и его льгот). Кроме того, жизнь короля в опасности. Хотя они захватили правительство Земблана, революционеры (Кинбот называет их «Тени») намереваются убить короля Карла. Эту миссию должен выполнить человек по имени Градус (один из нескольких псевдонимов).

Анализ:

Что касается вымышленных персонажей, Чарльз Кинбот довольно уникален с точки зрения психологической сложности. С самого начала здравомыслие и разум Кинбота ставятся под сомнение. На данном этапе романа наша оценка вменяемости Кинбота зависит от того, думаем ли мы, что Зембла — реальное место (в вымышленном мире). Конечно, на нашей карте нет страны под названием Зембла, но это не значит, что в романе «Бледный огонь» нет Земблы.Однако, если Кинбот изобрел Земблу, он не просто нечестный — он заблуждается и, вероятно, немного опасен. По мере развития романа Кинбот дает нам больше информации о своей личной истории. И читателю не потребуется много времени, чтобы уловить деспотические намеки Кинбота на то, что он, Чарльз Кинбот, на самом деле является замаскированным королем Земблана.

Хотя на самом деле нет нации под названием Зембла, Зембла имеет сильные параллели с Россией, которая является родиной Набокова.Свержение монархии происходит параллельно с прекращением династии Романовых большевиками. Как уже говорилось, язык, климат и географическое положение Земблы также сильно коррелируют с Россией: фразы в Земблане звучат как русский или другой славянский язык. Зембла способна дать русские зимы. Зембла находится на восточной окраине европейского континента.

Набоков взял название «Зембла» из стихотворения Александра Поупа; Папская «Зембла» — неточное упоминание Новой Земли, арктического российского острова.С точки зрения повествовательной структуры Зембла представляет собой одну из «постмодернистских» черт «Бледного огня». Набоков взял детали реального мира и создал копию. Юмористические отсылки к зембланской литературе и переводам — пародия. В постмодернистских кругах компиляция Набоковым этих деталей «Земблана» (русские звуки, русская зима, русская география, русские имена и российская политическая история) описывается как «стилизация» — коллаж.

Это не означает, что все детали Земблана соответствуют России.Разнообразные академические интересы Набокова (например, альпийские бабочки, американские СМИ, британская поэзия) не позволяют русскости стать общей темой. «Карл Возлюбленный» Земблы, например, является тезкой столь же поляризованного короля Франции Карла VI (1368–1422). У Карла VI было два прозвища: «Ле Бьен-Эме» («Возлюбленный») или «Ле Фоль» («Безумный»), и оба они применимы к королю Земблана Карлу.

По иронии судьбы, Кинбот сообщает нам, что правление Карла Возлюбленного с 1936 по 1958 год было «царством мира».«Факты нацистской агрессии, Второй мировой войны и ее ужасов, а также трений холодной войны мешают нам представить 1936-1958 годы как« царство мира ». Зембла кажется правдоподобной как« стилизация »или иллюстрация Россия ‹но если Зембла похожа на Россию, как это было мирное время?

Pale Fire заимствует мотив« синхронности »из работ Джеймса Джойса. На время комментария путешествия Градуса синхронизированы с написанием Шейда. убийца путешествует на запад, поэт приближается к завершению своей последней работы.Мотив синхронности предвещает смерть Шейда: Градус прибывает в Нью-Уай, когда Шейд завершает свое стихотворение, и вскоре после того, как Шейд прекращает писать, Градус непреднамеренно убивает поэта.

Кинбот описывает длинный путь, который приведет Градуса «из далекой тусклой Земблы в зеленые Аппалачи». Это говорит о теме изгнания. В «Бледном огне» и «Лолите» Набоков показывает, как барьеры памяти и языка усложняют дистанции во времени и пространстве. «[D] istant dim Zembla» становится все труднее запоминать и описывать.Более того, когда Градус уезжает из Земблы в Америку, он выходит на свет. Зембла остается туманной и загадочной, но в Америке разгадываются тайны. Раскрываются псевдонимы и мотивы.

В изгнании Чарльз Кинбот — персонаж, параллельный герою Лолиты Гумберт Гумберт (хотя Гумберт не русский, а французско-швейцарский). И Гумберт, и Кинбот — «ненадежные рассказчики». Отчасти языковые барьеры усложняют общение между рассказчиком и читателем, но оба мужчины психологически неустойчивы.По ходу романа раскрытие подробностей о Кинботе усилит параллель: оба мужчины — континентальные европейцы и социальные / политические консерваторы. Они оба — писатели-преподаватели на периферии университетского истеблишмента, но их академические усилия осложняются безумием и в лучшем случае псевдоинтеллектуальны. Запертый в маленьком городке Новой Англии, ни один из мужчин не может играть устойчивую роль в традиционной семейной структуре, но оба мужчины имеют нетрадиционные сексуальные интересы. Оба изгнанника в какой-то момент становятся странствующими и скрываются: Гумберт скрывается, потому что он убийца, но Кинбот скрывается от убийцы.

Сходство Кинбота и Гумбера подчеркивает моральные ограничения провинциальности маленького городка; психологические осложнения иммиграции и изгнания; и доказанная уязвимость социальных структур, таких как брак или монархия, которые когда-то казались прочными. В общем, оба мужчины безуспешны в своих попытках интегрировать основное общество. Один попадает в тюрьму, а другой — в пещеру.

Стоит отметить несколько литературных ссылок. Слово «стилицид» относится к поэме Томаса Харди «За гранью друзей» 1898 года.Строки 6-8 стихотворения гласили:

«У них есть способ шептать мне… товарищ, который еще пребывает-

В приглушенной, размеренной записке

О ряби под арками или о неподвижности одинокой пещеры. . »

«Ститицид» Харди относится к тишине пещеры (смерть от шума), но стихийное убийство Кинбота относится к убийственным намерениям Градуса.

Как указано в тексте, фраза «Бледный огонь» действительно взята из пьесы Шекспира «Тимон Афинский». В упражнении по переводу с английского на зембланский на английский Кинбот переписывает фразу Шекспира «бледный огонь» как «серебристый свет».«Последствия такой ошибки огромны. Эта ошибка говорит о теме перевода и, в частности, о том, что теряется при переводе. Шекспир использует слово« решает », но Кинбот заменяет его словом« растворяется ». Перевод Шекспира Кинботом» растворяет «первоначальный замысел. Это аналогично тому, как Кинбот» растворяет «Бледный огонь» Шейда во что-то иное. В этом отрывке Тимона Афинского «бледный огонь» Шекспира — это лунный свет, свет, который луна украла у солнца .Мы можем спросить себя, являются ли отношения между критикой Кинбота и оригинальными текстами (Шейда и Шекспира) подобным же воровством.

Литературная критика часто использует актуальные психологические термины и теории как средство лучшего понимания вымышленных человеческих персонажей. Термин «катексис» определяется как отношения, в которых один человек «привязывает» другого человека к себе, а затем определяет этого человека своими отношениями с ним и полезностью для него. Литературные критики последовательно использовали термин «катексис» для описания отношений Кинбота с Джоном Шейдом.(Сибил Шейд позже использует слова «паразит» и «клещ»). Кинботе нигде не упоминается в стихотворении Шейда; несмотря на все протесты Кинбота, сомнительно, что эти двое были друзьями. Кинбот утверждает, что он и Шейд были соседями, но Шейд не дает никаких доказательств, подтверждающих это утверждение. Кинбот «привязывает» Шейда к себе как к другу и соседу. Сделав это, Кинбот говорит нам, что он вдохновил Шейда на написание «Бледного огня». Кинботе сосредотачивается только на тех частях стихотворения, которые ему полезны и интересны.Кинбот делает мотив из фразы стихотворения «Я мог разобрать» и пишет:

«К концу мая я смог разглядеть очертания некоторых моих изображений в той форме, которую мог бы придать им его [Шейд] гений»

Кинбота интересует только то, что в стихотворении Шейда можно сказать о Зембле. Значительные части «Справедливой копии» стихотворения удалены и переписаны. Кроме того, к стихотворению, состоящему из 999 строк, добавлены многочисленные отрывки, которые, по утверждению Кинбота, являются незаконченными. Неудивительно, что Кинбот разрешит себе закончить стихотворение, как только дойдет до конца комментария.

Комментарий / Песня вторая: Краткое изложение:

Король Карл совершает захватывающий побег из дворца Земблан. К тому времени, как король находится во Франции, группа «антикарлистов» под названием «Тени» замышляет убийство. Однако Тени неуклюжи и неэффективны. Градус, выбранный убийца, особенно туп и некомпетентен. И снова Кинбот напоминает нам, что путешествия Градуса на запад (чтобы найти короля) синхронизированы с расписанием сочинений Джона Шейда.

Вернувшись в Нью-Уай, Джон Шейд отмечает свой июльский день рождения.Кинбот уверен, что Шейд пригласил бы его, но Сибил изгоняет Кинбота. Поскольку Сибил завидует отношениям Кинбота с Джоном, Сибил не позволяет Кинботу присутствовать на вечеринке. Со временем Кинбот узнал, что Сибил назвала его «слоновьим клещом; огромным оводом; червем макао; чудовищным паразитом гения». Кинбот выражает сочувствие своему мертвому другу. Кинбот увидел, что Джон Шейд был одновременно «капризным и подкаблучником». Шейд не мог противостоять Сибил, поскольку она тиранически решила, кем будут его друзья.

Кинбот также упоминает «Хейзел Шейд», дочь Джона и Сибил. Кинбот описывает дочь как «полтергейста», который бродит по дому. Хейзел очень старается стать интеллектуалом. В какой-то момент она обнаруживает «говорящий свет» в сарае, но этот эпизод приносит только смущение. Когда Хейзел приводит своих родителей, чтобы они стали свидетелями этой сцены, «говорящий свет» не появляется.

Градус проводит некоторое время в Копенгагене перед отъездом в Париж. Случайно Градус встречает человека по имени Бретвит.Бретвит — старый роялист, но не очень умный. Он свободно разговаривает с Градусом и подтверждает, что царь действительно покинул Земблу. В середине разговора Бретвит обнаруживает, что Градус не роялист, и отказывается говорить что-либо еще. Бретвит не знает, что Градус — убийца, вместо этого обвиняя его в том, что он репортер таблоидов.

Анализ:

Этот раздел комментариев берет мотив синхронности и включает его как часть повествовательной структуры. Кинбот говорит нам, что история «будет постепенно проясняться по мере приближения постепенного Градуса в пространстве и времени.«Это указывает на то, что отношения между Градусом и Шейдом не являются ни второстепенными, ни случайными. Эта синхронность придает структуру сюжету. Как и у других персонажей в романах Набокова, Градус имеет имя со значением. Псевдоним« Градус »предполагает неясность: представление Gradus — это «постепенный». Другой псевдоним, «Le Degre», предполагает, что Gradus будет появляться постепенно.

Gradus / Le Degre предполагает неясность или тайну, которая постепенно раскрывается с течением времени. С другой стороны, название «Shade» похоже на название «Дымка» в Лолите.«Тень» предполагает неизвестность, которая остается неясной. «Тень» не появляется и не проясняется постепенно. Комментарий Кинбота не в состоянии пролить свет на поэму Шейда. Суицидальная дочь вдвойне загадочна, как Хейзел («Мгла») и «Тень». Действительно, читатель должен заметить, что Кинбот называет нам имя Хейзел ‹Джон Шейд никогда не называет Хейзел в своем стихотворении.

Комментарий ссылается на «Жизнь доктора Джонсона» Босвелла. Работа Босуэлла является окончательным прототипом современной биографии.Босвелл известен своей точной памятью и вниманием к деталям. Изображение Джона Шейда Кинботом менее сбалансировано, чем изображение доктора Джонсона Босвеллом. В отличие от Босуэлла, Кинбот стремится интегрироваться практически во все аспекты жизни Шейда. Кинботу не хватает личной дистанции, которая способствовала бы авторитету Босвелла как справедливого наблюдателя.

Кинбот вкладывает в комментарий так много своей личной жизни, что границы между литературной критикой, биографией и автобиографией стираются.Например, Кинбот предлагает биографию изгнанного короля. Всякий раз, когда Кинбот предполагает, что он фактически изгнанный король, комментарий становится более автобиографическим.

В комментарии также упоминается профессор Пнин, главный герой романа Набокова «Пнин». Пнин блокирует шанс Кинбота стать штатным профессором. Здесь Набоков ссылается на свою неудачную, но получившую широкую огласку попытку стать штатным профессором Гарварда. Главный противник Набокова утверждал, что если Набоков преподает русскую литературу просто потому, что он русский писатель, то это все равно, что если бы «слон учил биологию».«В Пнине горечь Набокова проявляется в полной мере.

Опять же, текст ссылается на литературу Папы и Шекспира. Кинбот цитирует строки, которые относятся как к« Зембле », так и к« королю ». Спрашивая читателя,« догадался ли мой » секрет », Кинбот предполагает, что он изгнанный царь Земблы.

Pale Fire Песни 3-4 Краткое содержание и анализ

Песнь третья: Краткое содержание:

Джон Шейд продолжает свои философские размышления над словом «если». Слово «если» наводит на мысль о группе под названием IPH, Институт подготовки к будущей жизни. Это академическая или, по крайней мере, интеллектуальная тусовка, и в юном возрасте Шейд наслаждается группой. Как молодожены, Шейд была странствующей. Сибил сопровождала Джона, когда его карьера сводила его от лекций к преподаванию чтения книг. Позже в браке Шейды в конце концов поселились в Нью-Уай, где Джон — очень уважаемый профессор со стажем.

Shade любит вспоминать эти счастливые, незабываемые годы. Это заставляет Шейда осознать, что он не возражает против смерти.Скорее, Шейд не хочет забывать подробности жизни даже после смерти. «Я готов стать цветком», — заявляет он, но отказывается «забыть о меланхолии и нежности земной жизни». Шейд хочет сохранить память как о хорошем, так и о плохом.

В то же время Шейд не путает эту фантазию со своей настоящей философией. Шейд консервативен в оценке загробной жизни и приходит к выводу, что не следует идти в смерть со слишком большими ожиданиями. Такие ожидания, скорее всего, не оправдаются.

Шейды отправляются в Италию после смерти дочери. По возвращении домой Джон Шейд отправляется в книжный тур по продвижению своего нового сборника стихов. Во время одного из этих чтений у Джона возникает какой-то спазм, аритмия. Он падает и теряет сознание, но вскоре выздоравливает. Несмотря на объяснения врача о том, что на самом деле произошло (незначительное нарушение сердечного ритма), Шейд убежден, что он умер. За несколько минут своего пребывания в загробной жизни Шейд увидел «белый фонтан». Некоторое время спустя Шейд читает статью в журнале, в которой исследует женщину, которая была мертва на несколько минут и увидела «белый фонтан».«Шейд нетерпеливо вступает в контакт и с журналистом, освещавшим эту историю, и с женщиной, о которой шла речь. К своему ужасу, Шейд узнает, что в печатной статье была опечатка. Женщина не видела« белый фонтан; «она увидела« белую гору ».

Анализ:

Опечатка, путающая« фонтан »и« гору », добавляет к теме чтения и неправильного прочтения. Шейд здесь читает правильно; проблема в том, что неправильное слово записано. Глядя на Джона Шейда как на персонажа романа, мы можем увидеть две характеристики, которые необычно сочетаются друг с другом. С одной стороны, Шейд ни в коем случае не является консерватором. Фактически, он несколько эксцентричен и готов придерживаться непопулярных взглядов, которые идут вразрез с устоявшимся общественным мнением. Например, Шейд не верит в Бога; более того, Шейд считает, что он видел «белый фонтан» в загробной жизни. С другой стороны, Shade предъявляет очень высокие требования к точности и точности. Идеи Шейда могут быть неконсервативными, но Шейд консервативен в своем игнорировании небольших «ошибок» и своих требованиях дать точный ответ.Тот факт, что женщина заявила, что видела гору, не отменяет того факта, что она утверждает, что что-то видела. Тем не менее, Шейд отвергает эту потенциальную общность, потому что они не видели одного и того же. Важно понимать, насколько Shade не терпит ошибок, неточностей и двусмысленностей. В «Комментарии» Кинбот значительно изменит стихотворение Шейда, но его аргументы об ошибках и двусмысленности Шейда не будут звучать правдоподобно, учитывая то, что мы знаем о Джоне Шейде.

Песнь III использует мотив смерти больше, чем предыдущие песни.Мы можем увидеть иронию падения (и бессознательного) на вершине литературного успеха (чтение книг). Здесь стоит отметить, что имя ТЕНЬ является анаграммой АДА, подземного мира греческой мифологии. Фраза «Елисейская жизнь» отсылает к Элизиуму (или Елисейским полям), региону Аида, где мертвые герои жили мирной загробной жизнью. В частности, благословение Элизиума в том, что у мертвых нет воспоминаний о жизни на Земле. Это прямо противоречит требованию Шейда «никогда не забывать».

Шейд соглашается с идеей смерти как формы метаморфозы (превращения в «цветочек / или жирную муху»). Это ближе к восточной философии единства и реинкарнации, в отличие от более основательной физической смерти, описанной в Греческие и христианские традиции. Шейд не хочет, чтобы его смерть прервала его земную жизнь. Однако, как объяснялось в предисловии, Шейд умирает вскоре после того, как завершит набросок стихотворения. Сам Шейд использует слово «недавно умерший» (в отличие от «молодожены») не предвещают его смерти. Это напоминает нам о том, что мы уже узнали.

«Геспер» — это название, которое греки дали Гибралтарскому проливу. Греки считали Геспер краем известного мира. Метафора Геспера, как грани известного, представлена в IPH. IPH стремится исследовать и исследовать то, что лежит за пределами будущей жизни / Гесперуса. «Фра Карамазов» — заключительная литературная аллюзия разного происхождения. В стихотворении Шейда говорится: «Фра Карамазов бормочет свое неумелое / Все позволено». В романе Достоевского «Братья Карамазовы» один из персонажей, по сути, утверждает, что если Бога нет, «все позволено.«Шейд вряд ли заостряет внимание на влиянии потустороннего на нравственность. Кроме того, Шейд не верит в существование Бога, хотя и не выражает ничего близкого к аморальности фра Карамазова. Работы Набокова часто критикуют традиционные социальные институты, и Набоков вряд ли был их поклонником. Организованной религии. Персонаж Джона Шейда предлагает набоковскую идею религии и морали как дискретных и потенциально разделимых: не веря в Бога, Шейд способен отвергнуть утверждение, что «Шалл разрешен.

Песнь четвертая: Краткое содержание:

В этом заключительном разделе стихотворения Шейд интерпретирует свою задачу как поэт. Он стремится «шпионить за красотой» и «пробовать то, что никто не пробовал». Процесс написания Шейда принимает две формы. «Метод А» — это когда Шейд обдумывает свои идеи и находит центральные слова и фразы. Это мысленный, неписаный процесс. «Метод А — это агония». Метод Б — это когда происходит письмо. Шейд видит свое перо как своего рода музы или «опоры». Физический орудие облегчает мысли.Шейд любит писать за своим столом в структурированной и традиционной манере. Метод А, с другой стороны, происходит случайно, часто во время повседневных задач, таких как бритье.

Бритье заставляет Shade задуматься о рекламе бритв и кремов для бритья. Он презирает их за то, что они обманчиво изображают бритье как легкий и простой процесс. Затем Шейд приводит длинный список того, что он «ненавидит»: джаз, корриду, безделушки, примитивистское искусство, музыку из супермаркетов, бассейны, Фрейда, Маркса и «надутых поэтов» среди прочего.

В конце концов, Шейд утверждает, что ему нужны стихи, чтобы понять жизнь. Поэзия — это не один из нескольких методов; это «единственный» вариант.

Анализ:

Поэты Шейд не самый лучший. Четвертая песня обещает «попробовать то, что никто не пробовал», но, вероятно, это больше относится к Набокову, чем к Джону Шейду. С точки зрения структуры стихотворение Шейда невероятно упрощено. Обсуждение Шейда «жизненного ритма» по иронии судьбы происходит в нерегулярно подчеркнутой строке. Как и больное сердце Шейда, стихотворение Шейда имеет нерегулярный, беспорядочный ритм.

Некоторые литературные критики обращались к идее «авторства», отделяя Шейда от Набокова. С одной стороны, Шейд — персонаж вымышленного произведения, но «Бледный огонь» — это стихотворение, написанное Шейдом. Во многих книгах писатели изображены как персонажи, но в «Бледном огне» мы читаем то, что написал персонаж. С другой стороны, Набоков является автором «Бледного огня», а также поэмы «Бледный огонь». По каким-то причинам структура, которую создал Набоков, определенно ставит Джона Шейда в невыгодное положение.Шейд пытается объяснить нам, почему он пишет. Он писатель, пишущий о письме. Комментарий Кинбота, как мы вскоре увидим, отменяет всю работу Шейда. В строке 937 Shade означает «Старая Зембла». Когда Кинбот берет на себя бразды правления Шейд, история резко поворачивается к «Зембле», и поэтические проблемы Шейда теряют актуальность.

Шкаф Пэйла (@pale_fire) | Пошмарк

списки люди объявлениячеловек
Вход | Регистрация
ПОШ-РЫНКИ
Все
Все
женщины
Мужчины
Дети
Дом
Люкс
Составить
Бутики
Оптовые продажи
женщины
Мужчины
Дети
Дом
Красота и здоровье
Бренды
Стороны
Как это работает
Продать на Poshmark
Аксессуары
Ремни
Маски для лица
Очки
Перчатки и варежки
Аксессуары для волос
Шляпы
Чулочно-носочные изделия и носки
Держатели ключей и карт
Чехлы для телефонов
Шарфы и накидки
Солнцезащитные Очки
Часы
Купить все женские аксессуары
Сумки
Детские сумки
Рюкзаки
Клатчи и браслеты
Косметички и чемоданы
Сумки через плечо
Бродяги
Сумки для ноутбуков
Рюкзаки
Наплечные сумки
Сумки
Кошельки
Купить все женские сумки
Одежда
Платья
Нижнее белье и одежда для сна
Куртки и пальто
Джинсы
Брюки и комбинезоны
Роман века: Бледный огонь Набокова
О. К., поиграю. Вы знаете, игра «Список веков-слэш-тысячелетий». Признаюсь, мне не хотелось заниматься этим проектом «Человек века», «Фильм тысячелетия». Но пара вещей изменила мое мнение: звонки из двух сетей и новостной журнал по вопросу Гитлера — был ли он «самым злым» человеком века? Должен ли он быть Человеком века, период? — заставило меня задуматься в этих терминах. А потом появилась книга, которую я давно с нетерпением ждал, — книга, которая предложила мне мою первую премию Edgy Enthusiast End-of Century — за роман века.Книгой, вызвавшей эти размышления и подтвердившей мой выбор в качестве романа века, было замечательное, навязчивое, бредовое, религиозное исследование Брайана Бойда «Бледный огонь» Набокова (Princeton University Press). И (вставьте сюда салют из 21 ружья) моя награда за Роман века достается «Бледному огню» Набокова, а «Улисс и Тени на Гудзоне» получают серебро и бронзу.
Обоснование судьи: «Бледный огонь» — это самое шекспировское произведение искусства ХХ века, единственная прозаическая литература, которая предлагает шекспировские уровни глубины и сложности, красоты, трагизма и неиссякаемой тайны.
Одним из достижений книги Брайана Бойда является то, что он ясно показывает, насколько глубоким является шекспировский роман «Бледный огонь» — не только в его глобальном видении и бесконечных локальных отражениях в глобальном взгляде, который он предлагает, но и в глубоком смысле. в котором «Бледный огонь» преследуют конкретные произведения Шекспира и самого Шекспира как Создателя. Если, как утверждает Майкл Вудс (автор книги «Сомнения волшебника»), «Бледный огонь» предлагает «теологию для скептиков», Брайан Бойд ясно показывает, каким образом это богословие Шекспира.
Прежде чем отдать дань уважения Pale Fire, я хочу отдать дань уважения Брайану Бойду. Да, я уже приветствовал его храбрость и скрупулезность как ученого за отказ от своей предыдущей позиции по вопросу рассказчика Бледного огня на праздновании столетия Набокова в апреле прошлого года (см. «Острый энтузиаст», «Бледный призрак Набокова: отречение ученого», 26 апреля).
Но он заслуживает новых похвал за это новое исследование «Бледного огня» длиной в книгу. Исследование примечательно менее для его новой теории спорного рассказчик вопроса (с которым я почтительно не согласен), но за то, как его стремление рассказчика вопроса углубило перспективу наслаждений в романе и, самое главном, раскрывается еще более глубокий уровень Шекспировское сходство и значение в «Бледном огне».
Если Чарльз Кинбот является якобы повествовательным голосом Бледного Огня, того, кто пишет комментарий к поэме, открывающей роман, безумно безумный комментарий, составляющий основную часть книги, Брайан Бойд стал — и я имею в виду это как высший комплимент — лучший Kinbote Кинбот.
Прежде чем углубиться в глубины и прелести теорий Бледного Огня, я хочу сделать здесь паузу для тех, кто еще не испытал удовольствий Бледного Огня.Сделайте паузу, чтобы подчеркнуть, сколько чистого удовольствия от чтения он доставляет, несмотря на его явно нетрадиционную форму. После краткого предисловия роман открывается стихотворением из 999 строк в рифмованных героических куплетах, формально напоминающих Александра Поупа, но написанных доступным американским разговорным языком, по крайней мере, на поверхности. Пожалуйста, не пугайтесь длины или формальности стихотворения; читать одно удовольствие: грустное, смешное, вдумчивое, отвлекающее, дискурсивное, наполненное душераздирающими моментами нежности и красоты.
После стихотворения (названного «Бледный огонь»), которое в предисловии обозначено как последнее произведение Джона Шейда, вымышленного американского поэта, похожего на Фроста, берет верх другой голос: комментатор Чарльз Кинбот. Восхитительный, обманчивый, более чем немного сумасшедший голос, чей 200 страниц комментариев и аннотаций к стихотворению составляют остаток романа. Голос Кинбота совершенно безумный — он самый ненадежный рассказчик, сумасшедший ученый, колонизирующий стихотворение своим собственным барочным заблуждением, — но также совершенно неотразим.Кинбот вплетает в свои примечания к стихотворению историю своих отношений с поэтом Джоном Шейдом. Как он подружился с ним в последние месяцы его жизни, когда Шейд писал «Pale Fire». Как он рассказал Шейду, коллеге по колледжу, где они оба преподавали литературу, фантастическую историю его (Кинбота) предполагаемой тайной личности: что он на самом деле не Чарльз Кинбот, а скорее изгнанный король Земблы, «северный король». земли », где он когда-то правил как Карл Возлюбленный, пока не был свергнут злыми революционерами, от которых он бежал в изгнание.Революционеры, которые послали убийцу, чтобы выследить его, убийцу, чья пуля, предназначенная для Кинбота, вместо этого по ошибке убила Джона Шейда.
И теперь, скрывшись с рукописью покойного поэта «Бледный огонь», засевший в дешевом мотеле в горах, Кинбот пытается продемонстрировать своим комментарием, что последний шедевр Шейда действительно о нем, о Кинботе, о его собственном трагическом происшествии. и романтическая жизнь царя Земблы, его бегство и изгнание. И все это несмотря на то, что на первый взгляд ни Кинбот, ни Зембла нигде не фигурируют в «Бледном огне», несмотря на то, что на первый взгляд стихотворение кажется попыткой Джона Шейда смириться со своей собственной трагедией, самоубийством его любимая дочь Хейзел Шейд — и его усилия по исследованию возможности контакта с ней в загробной жизни, через границу между жизнью и смертью, которая изгнала ее от него.
Как я уже сказал, это только кажется сложным и интеллектуальным. На самом деле читать роман и стихотворение «Бледный огонь» — это почти до неприличия чувственное удовольствие. Я это гарантирую.
Не следует недооценивать и удовольствие от чтения книги Брайана Бойда, хотя я считаю, что он читает в «Бледном огне» такую же фантастическую историю о привидениях, как та, которую Кинбот зачитывает в стихотворении Джона Шейда. История о привидениях Бойда — это его новое исправленное решение вопроса рассказчика-комментатора «Бледного огня»: кто такой комментатор Чарльз Кинбот? Если мы верим, что он изобрел воображаемое прошлое как Карл, возлюбленный Земблы, изобрел ли он также Джона Шейда, поэта, которому он якобы читает свою зембланскую историю? Или Шейд изобрел Кинбот?
В течение примерно трех десятилетий после публикации «Бледного огня» в 1962 году большинство критиков и читателей следовали гениальному разгадыванию этой загадки, предложенному Мэри Маккарти в известном эссе Новой Республики под названием «Болт из синего». Маккарти утверждал, опираясь на скрытые подсказки в Комментарии, что «настоящий» автор комментария и предисловия (и указателя) к «Бледному огню», настоящий зембланский фантазер, был фигурой, едва упомянутой в Комментарии, академический коллега Шейда и Кинбота назвал , анаграмматически, В. Боткин.
Я не буду здесь вдаваться в подробности ее поразительной гипотезы, достаточно сказать, что она очень убедительна и господствовала до начала 1990-х годов, когда Брайан Бойд представил свою первую (и теперь уже отвергнутую) теорию бледного огня.Основываясь на интерпретации г-ном Бойдом отброшенного эпиграфа из переработанной рукописи автобиографии Набокова, г-н Бойд утверждал, что Кинбот не существовал как Боткин или как отдельная сущность любого рода: что Кинбот был изобретен Джоном Шейдом, который не только написал стихотворение под названием «Бледный огонь», но придумал сумасшедшего русского ученого-комментатора, чтобы написать комментарий, в котором стихотворение Шейда в массовом порядке истолковывалось как зембланская фантастика.
Хорошо, я не отдаю должное предположению Бойда, возможно, потому, что я никогда не находил его убедительным: всегда казалось излишне редуцирующим свести количество голосов в романе с двух к одному.Но теория г-на Бойда действительно привлекла значительное количество верующих, которые называли себя «шадеанами» — даже после того, как г-н Бойд вытащил ковер из-под них пару лет назад, отступив в промежуточную позицию, которая сказала: «Ну, нет, Шейд не сделал этого». Я не изобретаю Кинбота, но призрак Шейда после его убийства каким-то образом «вдохновил» Кинбота (или Боткина) на фантазию о Земблане из загробного мира.
Но теперь мистер Бойд снова вырвал ковер из-под себя.
В своей новой теории г.Бойд практически полностью отказался от Джона Шейда, чтобы доказать, что настоящий источник, истинное вдохновение для удивительной мерцающей воображаемой земли Зембла — это не Кинбот, или Тень, или Тень из загробного мира, а мертвая дочь Джона Шейда Хейзел, чей призрак , По словам г-на Бойд, внушает Земблан как стихотворение Джона Шейда, так и красиво безумный комментарий Кинбота к нему.
Хотя г-н Бойд пытается оправдать процесс литературных исследований, приведший к такому выводу, ссылкой на великого логика научного открытия Карла Поппера, г.Бойд игнорирует предупреждение более раннего логика, средневекового философа Уильяма Оккама, который предупреждал: «Сущности не должны преумножаться сверх необходимости».
Я должен быть откровенным и сказать, что создание Брайаном Бойдом призрака Хейзел Шейд в музе Кинбота кажется мне примером одаренного экзегета, выходящего за пределы необходимости. Однако я также должен сказать, что это не имеет значения, это не умаляет книги мистера Бойда, это не умаляет моего восхищения мистером Бойдом.Прекрасная кинботинская одержимость Бойда Бледным огнем. Если это не отвлекает, то это отвлекает отвлекающий маневр от истинного достижения книги мистера Бойда: его успешной попытки переориентировать наше внимание на занятость Набокова в «Бледном огне» тайной загробной жизни. особенно с загробной жизнью искусства, загробной жизнью Шекспира. Призрачная муза, наиболее полно раскрытая мистером Бойдом при раскопках «Бледного огня», — это не призрак Хейзел Шейд, а тень Уильяма Шекспира.
Именно жена Набокова, Вера, напоминает нам г-н Бойд в сноске, «выделила потусторонность (потустороннее) как« главную тему »своего мужа во всем его творчестве». Эту тему часто упускают из виду или смотрят свысока в комментариях к «Бледному огню». Да, вся Третья песнь стихотворения Джона Шейда «Бледный огонь» из четырех песен посвящена пребыванию Джона Шейда в месте под названием «Институт подготовки к будущей жизни», где он размышляет о возможности общения с дочерью, которую он потерял. разрыв между жизнью и загробной жизнью.
Но я полагаю, что слишком многие читают поиски Шейда знаков и следов потустороннего мира исключительно как комедию. Комедия есть, но только как завеса для непреходящей Тайны, которую она одновременно высмеивает и отдает дань уважения.
Тайна неявно эхом отражалась в каждой строчке стихотворения «Бледный огонь», начиная со знаменитого вступительного отрывка: «Я был тенью убитого свиристела / Ложной лазурью в оконном стекле; / Я был тем пятном пепельного пуха — и Я / Жил, летал в отраженном небе. ”
Жизнь после смерти в «отраженном небе», в зеркальном загробном мире искусства. Одна из вещей, которые меня раздражают в том, как люди читают «Бледный огонь» (и пишут о нем), — это повторяющаяся неспособность воспринимать стихотворение, удивительное произведение из 999 строк под названием «Бледный огонь», достаточно серьезно, на собственных условиях. Фактически, стихотворение в том виде, в котором оно стоит отдельно, даже без комментария, является мощным и прекрасным произведением искусства, которое, я бы сказал, заслуживает гораздо большего признания, чем оно получает от тех, кто, кажется, не понимает, что это нечто большее чем стилизация, на которую Кинбот охотится своим паразитарным толкованием.
На самом деле, позвольте мне совершить здесь настоящий скачок, позвольте мне пойти на шаг, на который решились бы немногие, позвольте мне сделать следующее утверждение: Pale Fire не только (англоязычный) роман века, но « Бледный огонь », стихотворение в романе вполне может рассматриваться как« Поэма века »сама по себе.
Но позвольте мне ненадолго вернуться в загробную жизнь. Как я уже сказал, это не столько надуманный аргумент мистера Бойда о том, что призрак Хейзел Шейд — это муза загробной жизни в «Бледном огне», который делает его книгу столь яркой, сколько его исследование загробной жизни Шекспира в «Бледном огне».В частности, загробная жизнь Гамлета, призрака в Гамлете и Гамлета как призрака, который преследует Бледный огонь.
В начале комментария Кинбота к стихотворению он взывает к своим предполагаемым врагам: «Такие сердца, такие мозги не смогут понять, что привязанность к шедевру может быть совершенно непреодолимой, особенно когда это нижняя сторона плетения. входит в глаза созерцателю и единственному зачинателю, чье собственное прошлое перекликается с судьбой невинного автора.”
Когда я перечитал этот отрывок, я сначала подумал о нем как о некой аллегории собственной навязчивой «привязанности Брайана Бойда к шедевру», особенно к «обратной стороне плетения» «Бледного огня» — того, каким стал мистер Бойд. Кинбот Кинбота. Но, погруженный в спирали этого отрывка, я думаю, есть выражение того, как Владимир Набоков сам стал кинботом Шекспира: экстатический комментатор своей подавляющей привязанности к родственному творцу Уильяму Шекспиру.
Когда Кинбот говорит о «входящей ткани», он говорит о зачарованных как о «единственном зачинателе», что является загадочной фразой для призрачной фигуры, вызванной в сонетах Шекспира посвящении их «единственному зачинателю».
Ученые веками спорили о личности и значении «единственного зачинателя», но не может быть никаких сомнений в том, что единственный порождающий отрывок в «Бледном огне» — это еще один пример того, как расстреляна «нижняя сторона плетения» Бледного огня. сквозь паутину шекспировских отсылок, путь «Бледного огня» посвящен, преследует его произведение Шекспира, и не самое очевидное.
Самым очевидным из них является Тимон Афинский, поскольку на первый взгляд кажется, что Бледный огонь берет свое название из этого удивительного отрывка из «Тимона», горького осуждения Вселенского Воровства:
Приведу пример с воровством:
Солнце — вор, и его великая привлекательность
грабит бескрайнее море; Луна — отъявленный вор,
И она похищает свой бледный огонь от солнца;
Море вор, чей всплеск жидкости решает
Луна в соляных слезах.
Боже, как велик! Эта последняя волна жидкости, которая превращает луну в соляные слезы: конечно, образ мерцающего лунного света растворялся (отражался) на поверхности волн, растворялся в блестящих золотых каплях света. И, конечно же, тема воровства, всего Творения как кражи у более великого Творца, пронизана всей книгой и может отражать кражу Набокова из — по крайней мере, его долга перед Шекспиром.
Но Брайан Бойд придумал менее очевидное, но, возможно, более важное шекспировское происхождение названия «Бледный огонь»: бледный призрак в «Гамлете», который говорит о своей поспешности на рассвете вернуться к чистилищному огню преступного мира в следующих выражениях:
Прощай, сразу же!
Светящийся червь показывает приближение утрени,
И джин, чтобы погасить его беспомощный огонь…
Бойд проводит блестящую связь между этим отрывком в «Гамлете» о призраке и светящемся черве и фрагментом стихотворения в Комментарии к «Бледному огню», строками, в которых Джон Шейд вызывает Шекспира как призрак электричества, фантастического светящегося червя освещая современный пейзаж извне:
Мертвые, нежные мертвые — кто знает? —
В вольфрамовых нитях соблюдать,
А на моей тумбочке светится
Ушедшая невеста другого мужчины.
И, может быть, Шекспир затопляет целую
Город с бесчисленными огнями.
Поэма
Шейда (которая, конечно же, является композицией Набокова) называется «Природа электричества», и на самом деле она метафорически наэлектризована в своем предположении о том, что поток из загробной жизни освещает современное творение, что призрак Шекспира освещает творение Набокова.
Я думаю, что мистер Бойд наиболее проницателен, когда комментирует этот отрывок: «Воспоминание о Шекспире, заливая весь город светом [предполагает] что-то особенно всеобъемлющее и преследующее в творческой энергии Шекспира … От начала до конца Бледного огня Шекспира повторяется как образ огромной плодовитости.И он приводит еще один пример Шекспира как призрака электричества в Комментарии Кинбота, когда сумасшедший комментатор утверждает: «Кстати, наука говорит нам, что Земля не просто развалится, но исчезнет, как призрак, если Электричество внезапно исчезнет удалены из мира ».
Электричество, как призрак, создающий мир, не просто преследует его, но и удерживает вместе, придает согласованность; Шекспир в роли призрака, придающего Бледному огню поразительную голографическую согласованность — то, как каждая частица отражает целое, как драгоценный камень, как целое преследует каждую частицу, как призрак согласованности. Но в разъяснении этой темы мистером Бойдом речь идет не просто о призраке Шекспира, а о конкретном привидении в Шекспире: призрак Гамлета, который является духом, который электризует Бледный огонь.
Разве не любопытно, что в двух романах, которые, на мой взгляд, являются главными соперниками величайшего художественного достижения столетия, «Улисс» и «Бледный огонь», обоих преследует призрак Гамлета? Джойс, как я уверен, вы знаете, посвятил целую главу «Улисса», ключевую главу «Сцилла и Харибда», эксцентричной теории особых отношений между Шекспиром и призраком в «Гамлете».Согласно апокрифической (но не совсем невероятной) анекдотической традиции, одна из ролей, которые Шекспир играл как актер, была ролью Призрака в Гамлете. И что, взывая на сцене к своему сыну (его тезке, молодому принцу Гамлету) через разделение между жизнью и загробной жизнью, Шекспир был сам — согласно теории — каким-то образом взывал к умершему духу своего собственного сына, близнеца. по имени Хамнет, который умер в возрасте 11 лет, незадолго до того, как Шекспир написал или, по крайней мере, сыграл в Гамлете.