Говард Лавкрафт — Зов Ктулху (сборник)
Семен 09.08.2016 18:15Это я для U512 написал! Семен 09.08.2016 18:00
Не, ну не нравится — так и пиши — «не нравится». Что из себя критика строить? Сам свяжи хоть два предложения, потом критиковать будешь! Serj 09.05.2016 19:28
Рискуя навлечь гнев поклонников Лавкрафта все же скажу, не зацепило!
В первую очередь, думаю, надо просто определиться вам реально страшно от почтения его книг или это просто дань классике??? Потому что это 2 разные вещи, можно 1000 раз рассказывать, что он один из прародителей хоррора, про «тонкий психологизм» и тп. но самое главное в ужасах, имхо, что было СТРАШНО здесь и сейчас! Как я не пытался настроить себя на «атмосферу ужаса», проникнуться, к сожалению, не получилось :((( Особенно раздражает очень часто повторяющиеся в его творчестве описания на манер: «невыразимого ужаса», «неземного вида», в общем вещи из разряда «детской раскраски и сделай сам», то ли старина Лавкрафт был просто ленив и не хотел описывать все это, то ли просто самому не хватало фантазии, чтоб прописать все эти вещи и он «милостиво разрешил» самим читателям додумать эти «невообразимые ужасы».
Мунк,ну ваш то пророк судя по комментарию не иначе как Петросян Евгений Ваганович… Мунк 05.04.2016 10:12
Осторожнее парни. Сейчас вы задеваете религиозные чувства милионной армии почитателей сего пророка — бородачей, носящих свитера с оленями и курящих трубку. А разозлив ненароком Ктулху можете огрести неприятности в виде сгоревшего системника или треснутого планшета.
Мда, где бы был жанр хоррора без Лавкрафта… Да и Кинг вообще-то не гнушался «подражаниями» — см. «Крауч-Энд» и «Н.»… Gul 03.04.2016 08:44
Грустные комментарии на творчество Мастера…печаль… Антон 03.04.2016 01:02
Автор страдал дипресняком всю жизнь и умер от рака желудка.По мне так Кинг гораздо лучше.Не люблю психически не нормальных людей выплескивающих свое дерьмо на страницы читателям.Нам что понять и заразится его бредом?)Нетs увольтеs. Fortinbras 03.04.2016 00:37
04.2016 16:48 А что за хрень вместо аватарки? U512 01.04.2016 16:38
Да идите вы уже н…. со своим Ктулху. Нет, ну правда. Взяли гавно какое-то и носятся с ним как с писаной торбой. Все кто ещё пошутят про Ктулху те д…..
(с) Алексей Траньков 🙂 🙂 🙂
И таки да, тро Ктулху современный мир узнал от мутного коржика Лавкрафта.
U512 01.04.2016 16:24Читал, правда не это издание, таки хрень. Сброник навел написанных в весьма спецефичесаом стиле. На большого любителя сборник.И что в нем нашли? Тфу…
Лавкрафт Говард Филлипс. Зов Ктулху
«Можно предположить, что еще сохранились представители тех могущественных сил или существ… свидетели того страшно далекого периода, когда сознание являло себя в формах и проявлениях, исчезнувших задолго до прихода волны человеческой цивилизации... в формах, память о которых сохранили лишь поэзия и легенда, назвавшие их богами, чудовищами и мифическими созданиями всех видов и родов…» Элджернон Блэквуд
I. Ужас в глине
Проявлением наибольшего милосердия в нашем мире является, на мой взгляд, неспособность человеческого разума связать воедино все, что этот мир в себя включает. Мы живем на тихом островке невежества посреди темного моря бесконечности, и нам вовсе не следует плавать на далекие расстояния. Науки, каждая из которых тянет в своем направлении, до сих пор причиняли нам мало вреда; однако настанет день и объединение разрозненных доселе обрывков знания откроет перед нами такие ужасающие виды реальной действительности, что мы либо потеряем рассудок от увиденного, либо постараемся скрыться от этого губительного просветления в покое и безопасности нового средневековья.
От их намеков на странные проявления давно минувшего кровь застыла бы в жилах, не будь они выражены в терминах, прикрытых успокоительным оптимизмом. Однако не они дали мне возможность единственный раз заглянуть в эти запретные эпохи: меня дрожь пробирает по коже, когда я об этом думаю, и охватывает безумие, когда я вижу это во сне. Этот проблеск, как и все грозные проблески истины, был вызван случайным соединением воедино разрозненных фрагментов — в данном случае одной старой газетной заметки и записок умершего профессора. Я надеялся, что никому больше не удастся совершить подобное соединение; во всяком случае, если мне суждена жизнь, то я никогда сознательно не присоединю ни одного звена к этой ужасающей цепи. Думаю, что и профессор тоже намеревался хранить в тайне то, что узнал, и наверняка уничтожил бы свои записи, если бы внезапная смерть не помешала ему.
Профессор Эйнджелл получил широкую известность как специалист по древним письменам, и к нему часто обращались руководители крупнейших музеев; поэтому его кончина в возрасте девяноста двух лет не прошла незамеченной. Интерес к этому событию значительно усиливали и загадочные обстоятельства, его сопровождавшие. Смерть настигла профессора во время его возвращения с места причала парохода из Ньюпорта; свидетели утверждали, что он упал, столкнувшись с каким-то негром, по виду — моряком, неожиданно появившимся из одного из подозрительных темных дворов, выходивших на крутой склон холма, по которому пролегал кратчайший путь от побережья до дома покойного на Вильямс-стрит. Врачи не могли обнаружить каких-либо следов насилия на теле, и, после долгих путаных дебатов, пришли к заключению, что смерть наступила вследствие чрезмерной нагрузки на сердце столь пожилого человека, вызванной подъемом по очень крутому склону. Тогда я не видел причин сомневаться в таком выводе, однако впоследствии кое-какие сомнения у меня появились — и даже более: в конце концов я счел его маловероятным.
Будучи наследником и душеприказчиком своего двоюродного деда, который умер бездетным вдовцом, я должен был тщательно изучить его архивы; с этой целью я перевез все папки и коробки к себе в Бостон. Основная часть отобранных мною материалов была впоследствии опубликована Американским Археологическим Обществом, но оставался еще один ящик, содержимое которого я нашел наиболее загадочным и который не хотел показывать никому. Он был заперт, причем я не мог обнаружить ключ до тех пор, пока не догадался осмотреть личную связку ключей профессора, которую тот носил с собой в кармане. Тут мне, наконец, удалось открыть ящик, однако, сделав это, я столкнулся с новым препятствием, куда более сложным. Ибо откуда мне было знать, что означали обнаруженный мной глиняный барельеф, а также разрозненные записи и газетные вырезки, находившиеся в ящике? Неужели мой дед в старости оказался подвержен самым грубым суевериям? Я решил найти чудаковатого скульптора, несомненно ответственного за столь очевидное расстройство прежде трезвого рассудка старого ученого.
Барельеф представлял собой неправильный четырехугольник толщиной менее дюйма и площадью примерно пять на шесть дюймов; он был явно современного происхождения. Тем не менее изображенное на нем ничуть ни отвечало современности ни по духу, ни по замыслу, поскольку, при всей причудливости и разнообразии кубизма и футуризма, они редко воспроизводят ту загадочную регулярность, которая таится в доисторических письменах. А в этом произведении такого рода письмена безусловно присутствовали, но я, несмотря на знакомство с бумагами и коллекцией древних рукописей деда, не мог их идентифицировать с каким-либо конкретным источником или хотя бы получить малейший намек на их отдаленную принадлежность.
Мясистая голова, снабженная щупальцами, венчала нелепое чешуйчатое тело с недоразвитыми крыльями; причем именно общий контур этой фигуры делал ее столь пугающе ужасной. Фигура располагалась на фоне, который должен был, по замыслу автора, изображать некие циклопические архитектурные сооружения.Записи, которые содержались в одном ящике с этим барельефом вместе с газетными вырезками, были выполнены рукой профессора Эйнджелла, причем, видимо, в последние годы жизни. То, что являлось, предположительно, основным документом, было озаглавлено «КУЛЬТ КТУЛХУ», причем буквы были очень тщательно выписаны, вероятно, ради избежания неправильного прочтения столь необычного слова. Сама рукопись была разбита на два раздела, первый из которых имел заглавие — «1925 — Сны и творчество по мотивам снов Х. А. Уилкокса, Томас-стрит, 7, Провиденс, Лонг-Айленд», а второй — «Рассказ инспектора Джона Р. Легресса, Вьенвилльстрит, 121, Новый Орлеан, А. А. О. — собр, 1908 — заметки о том же + свид. Проф. Уэбба» Остальные бумаги представляли из себя краткие записи, в том числе содержание сновидений различных лиц, сновидений весьма необычных, выдержки из теософских книг и журналов (в особенности — из книги У.
Скотта-Эллиота «Атлантис и потерянная Лемурия»), все остальное же — заметки о наиболее долго действовавших тайных культовых обществах и сектах со ссылками на такие мифологические и антропологические источники как «Золотая ветвь» Фрезера и книга мисс Мюррей «Культ ведьм в Западной Европе». Газетные вырезки в основном касались случаев особенно причудливых психических расстройств, а также вспышек группового помешательства или мании весной 1925 года.Первый раздел основной рукописи содержал весьма любопытную историю. Она началась 1 марта 1925 года, когда худой темноволосый молодой человек, нервически-возбужденный, явился к профессору Эйджеллу, принеся с собой глиняный барельеф, еще совсем свежий и потому влажный. На его визитной карточке значилось имя Генри Энтони Уилкокс и мой дед узнал в нем младшего сына из довольно известной семьи, который в последнее время изучал скульптуру в Художественной Школе Род-Айленда и проживал в одиночестве в Флер-де-Лиз-Билдинг, неподалеку от места своей учебы.
Уилкокс был не по годам развитой юноша, известный своим талантом и своими чудачествами. С раннего детства он испытывал живой интерес к странным историям и непонятным сновидениям, о которых имел привычку рассказывать, Он называл себя «психически гиперсензитивным», а добропорядочные степенные жители старого коммерческого района считали его просто «чудаком» и не воспринимали всерьез. Почти никогда не общаясь с людьми своего круга, он постепенно стал исчезать из поля зрения общества и теперь был известен лишь небольшой группе эстетов из других городов. Даже Клуб Искусств Провиденса, стремившийся сохранить свой консерватизм, находил его почти безнадежным.В день своего визита, как сообщала рукопись профессора, скульптор без всякого вступления, сразу попросил хозяина помочь ему разобраться в иероглифах на барельефе. Говорил он в мечтательной и высокопарной манере, которая позволяла предположить в нем склонность к позерству и не вызывала симпатии; неудивительно, что мой дед ответил ему довольно резко, ибо подозрительная свежесть изделия свидетельствовала о том, что все это не имеет никакого отношения к археологии.
Возражения юного Уилкокса, которые произвели на моего деда столь сильное впечатление, что он счел нужным их запомнить и впоследствии воспроизвести письменно, носили поэтический и фантастический характер, что было весьма типично для его разговоров и, как я мог убедиться в дальнейшем, вообще было ею характерной чертой. Он сказал: «Разумеется, он совсем новый, потому что я сделал его прошлой ночью во сне, где мне явились странные города; а сны старше, чем созерцательный Сфинкс или окруженный садами Вавилон».И вот тогда он начал свое бессвязное повествование, которое пробудило дремлющую память и завоевало горячий интерес моего деда. Предыдущей ночью случились небольшие подземные толчки, наиболее ощутимые в Новой Англии за последние годы; это очень сильно повлияло на воображение Уилкокса. Когда он лег спать, то увидел совершенно невероятный сон об огромных Циклопических городах из титанических блоков и о взметнувшихся до неба монолитах, источавших зеленую илистую жидкость и начиненных потаенным ужасом.
Стены и колонны там были покрыты иероглифами, а снизу, с какой-то неопределенной точки звучал голос, который голосом не был; хаотическое ощущение, которое лишь силой воображения могло быть преобразовано в звук и, тем не менее, Уилкокс попытался передать его почти непроизносимым сочетанием букв — «Ктулху фхтагн».Эта вербальная путаница оказалась ключом к воспоминанию, которое взволновало и расстроило профессора Эйнджелла. Он опросил скульптора с научной дотошностью, и неистовой сосредоточенностью взялся изучать барельеф, над которым, не осознавая этого, во время сна работал юноша и который увидел перед собой, очнувшись, продрогший и одетый в одну лишь ночную рубашку. Как сказал впоследствии Уилкокс, мой дед сетовал на свою старость, так как считал, что именно она не позволила ему достаточно быстро распознать иероглифы и изображения на барельефе. Многие из его вопросов казались посетителю совершенно посторонними, в особенности те, которые содержали попытку как-то связать его с различными странными культами, сектами или сообществами; Уилкокс с недоумением воспринимал неоднократные заверения профессора, что тот сохранит в тайне его признание в принадлежности к какому-либо из широко распространенных мистических или языческих религиозных объединений.
Когда же профессор Эйнджелл убедился в полном невежестве скульптора в любых культовых вопросах, равно как и в области криптографии, он стал добиваться от своего гостя согласия сообщать ему о содержании последующих сновидений. Это принесло свои плоды, и после упоминания о первом визите рукопись содержала сообщения о ежедневных приходах молодого человека, во время которых он рассказывал о ярких эпизодах своих ночных видений, где всегда содержались некие ужасающие циклопические пейзажи с нагромождениями темных, сочащихся камней, и всегда там присутствовал подземный голос или разум, который монотонно выкрикивал нечто загадочное, воспринимавшееся органами чувств как совершеннейшая тарабарщина. Два наиболее часто встречавшихся набора звуков описывались буквосочетаниями «Ктулху» и «Р’льех». 23-го марта, продолжала рукопись, Уилкокс не пришел; обращение не его квартиру показало, что он стал жертвой неизвестной лихорадки и был перевезен в свой семейный дом на Уотермэн-стрит. Той ночью он кричал, разбудив других художников, проживавших в доме, и с тех пор в его состоянии чередовались периоды бреда с полным беспамятством.
Мой дед сразу же телефонировал его семье и с тех пор внимательно следил за состоянием больного, часто обращаясь за информацией в офис доктора Тоби на Тейер-стрит, который, как он узнал, был лечащим врачом. Пораженный лихорадкой мозг больного населяли странные видения, и врача, сообщавшего о них, время от времени охватывала дрожь. Видения эти содержали не только то, о чем прежде рассказывал юный Уилкокс, но все чаще упоминались гигантские создания, «в целые мили высотой», которые расхаживали или неуклюже передвигались вокруг. Ни разу он не описал эти объекты полностью связно, но те отрывочные слова, которые передавал доктор Тоби, убедили профессора, что существа эти, по-видимому, идентичны безымянным чудовищам, которых изобразил молодой человек в своей «скульптуре из снов». Упоминание этого объекта, добавлял доктор, всегда предшествовало наступлению летаргии. Температура больного, как ни странно, не очень отличалась от нормальной; однако все симптомы указывали скорее на настоящую лихорадку, чем на умственное расстройство.
2-го апреля около трех часов пополудни болезнь Уилкокса неожиданно прекратилась. Он сел в своей кровати, изумленный пребыванием в доме родителей и не имевший никакого представления о том, что же происходило в действительности и во сне начиная с ночи 22 марта. Врач нашел его состояние удовлетворительным, и через три дня он вернулся в свою квартиру; однако, более не смог оказать никакой помощи профессору Эйнджеллу. Все следы причудливых сновидений полностью исчезли из памяти Уилкокса, и мой дед прекратил записи его ночных образов спустя неделю, в течение которой молодой человек пунктуально сообщал ему совершенно заурядные сны.
Тут первый раздел рукописи заканчивался, однако сведения, содержащиеся в отрывочных записях, давали дополнительную пищу для размышлений — и столь много, что лишь присущий мне скептицизм, составлявший в то время основу моей философии, мог способствовать сохранению недоверчивого отношения к художнику. Упомянутые записи представляли собой содержание сновидений различных людей и относились именно к тому периоду, когда юный Уилкокс совершал свои необычные визиты.
Похоже, что мой дед развернул весьма обширные исследования, опрашивая почти всех своих знакомых, к кому мог свободно обратиться, об их сновидениях, фиксируя даты их появлений. Отношение к его просьбам, видимо, было различным, но в целом он получил так много откликов, что ни один человек не справился бы с ними без секретаря. Исходная корреспонденция не сохранилась, однако заметки профессора были подробными и включали все значимые детали ночных видений.Говард Филлипс ЛавкрафтЗов Ктулху (сборник)
© Д. Афиногенов; О. Колесников;
© Ю. Соколов; Е. Любимова, наследники,
© перевод на русский язык
© ООО «Издательство АСТ», 2016
Дагон
Я пишу эти слова в состоянии понятного умственного напряжения, ибо сегодня вечером меня не будет в живых. Оставшийся без гроша, и даже без крохи зелья, которое одно делает мою жизнь терпимой, я не могу более переносить это мучение и скоро выброшусь из чердачного окна на нищую мостовую. И если я раб морфия, не надо считать меня слабаком или дегенератом.
Прочитав эти торопливо набросанные строки, вы можете догадаться, хотя, наверное, никогда полностью не поймете, почему я добиваюсь забвения или смерти.
Случилось, что посреди одной из наиболее открытых и редко посещаемых частей широкого Тихого океана пакетбот, на котором я был суперкарго, пал жертвой германского рейдера. Великая война была тогда в самом начале, и океанский флот гуннов еще не успел достичь тех глубин падения, к которым ему суждено было опуститься потом; поэтому наше судно было объявлено законным призом, а к экипажу отнеслись с теми справедливостью и вниманием, которых требовало наше положение военнопленных. Победители установили на борту настолько либеральные порядки, что через пять дней после захвата я сумел ускользнуть в небольшой шлюпчонке, захватив с собой достаточное количество воды и провизии.
Оказавшись наконец на воде и в полной свободе, я не имел особо точного представления о том, где нахожусь. Не будучи компетентным навигатором, я мог только догадываться по солнцу и звездам, что нахожусь к югу от экватора.
Долгота известна мне не была, а островов или берегов вблизи не было видно. Погода была ясной, и несчетные дни я бесцельно дрейфовал под обжигающим солнцем, ожидая, пока меня подберет проходящий корабль либо прибьет к берегам какой-нибудь населенной земли. Однако не появлялось ни корабля, ни земли, и я уже начал отчаиваться, оставаясь в уединении на неторопливо вздыхающем синем просторе.
Перемена произошла, пока я спал. Подробности ее так и остались неведомыми для меня, ибо мой сон, хотя и тревожный и полный сновидений, так и не прервался.
Когда я наконец пробудился, оказалось что меня засасывает в адски черную, полную слизи лужу, монотонно колыхавшуюся во все стороны от меня, куда достигал взгляд, a лодка моя лежала на ней как на суше неподалеку.
Хотя можно подумать, что моим первым ощущением при виде столь неожиданного и огромного преображения окрестностей должно было стать удивление, на самом деле я скорее пребывал в ужасе, чем был удивлен, ибо в воздухе и в гнилой почве присутствовало нечто зловещее, пробравшее меня до глубины души.
Вокруг валялись гниющие мертвые рыбины, а посреди отвратительной грязи бесконечной равнины торчали и менее понятные останки. Возможно, не стоит и пытаться передать простыми словами ту неизреченную мерзость, которая обитала в этом абсолютно безмолвном и бесплодном просторе. Слух не улавливал звуков, a зрение – ничего иного, кроме бесконечной черной грязи со всех сторон; и все же сама полнота тишины и однородность ландшафта вселяли в меня тошнотворный страх.
Солнце пылало на небесах, уже казавшихся мне черными в своей безоблачной жестокости и словно бы отражавшихся в чернильной болотине под ногами. Перебравшись в оказавшуюся как бы на суше лодку, я подумал, что положение мое способна объяснить лишь одна теория. Какой-то беспрецедентный вулканический выброс вынес на поверхность часть океанского дна, обнажив область его, которая в течение бесчисленных миллионов лет оставалась скрытой в неизмеримых водяных глубинах. И настолько велика была сия поднявшаяся подо мной земля, что, усердно напрягая слух, я никак не мог уловить даже слабого отзвука доносящихся издалека рокочущих океанских волн.
Не было видно и чаек, охотящихся за мертвечиной.
Несколько часов я сидел в лодке, лежавшей на боку и дающей некоторую тень по мере того, как солнце ползло по небу. С течением времени почва потеряла долю своей липкости и достаточно подсохла, чтобы по ней можно было пройти. В ту ночь я спал немного, и на следующий день приготовил себе поклажу из пищи и воды, собираясь в сухопутное путешествие в поисках исчезнувшего моря и возможного спасения.
На третье утро я обнаружил, что почва высохла настолько, что по ней можно идти без труда. От рыбной вони можно было сойти с ума; но я был озабочен вещами куда более серьезными, чтобы обращать внимание на столь мелкое зло, и потому отправился к неведомой цели. Весь день я упорно шагал на запад, в сторону пригорка, казавшегося выше прочих на гладкой равнине. Ночь я провел под открытым небом, a на следующий день все еще шел в сторону пригорка, и цель моего пути едва ли казалась ближе, чем когда я впервые заметил ее. На четвертый вечер я приблизился к основанию холма, оказавшегося много выше, чем это казалось мне издали, и отделявшая меня от него долинка еще резче выделяла бугор на ровной поверхности.
Слишком усталый для восхождения, я задремал в тени его.
Не знаю, почему сны мои в ту ночь оказались настолько бурными; но прежде чем фантастический лик убывающей горбатой луны восстал над восточной равниной, я пробудился в холодном поту, решив не смыкать более глаз. Тех видений, что я только что пережил, было для меня довольно. И в свете луны я понял, насколько неразумным было мое решение путешествовать днем.
Без обжигающих лучей солнца путь не стоил бы мне таких затрат энергии; в самом деле, я уже чувствовал в себе достаточно сил, чтобы решиться на устрашавший меня на закате подъем. Подобрав пожитки, я направился к гребню возвышенности.
Я уже говорил о том, что ничем не прерывавшаяся гладь монотонной равнины вселяла в меня непонятный ужас; однако кошмар этот сделался еще более тяжким, когда, поднявшись на вершину холма, я увидел по ту сторону его неизмеримую пропасть, каньон, в чьи темные недра не могли проникнуть лучи еще невысоко поднявшейся луны. Мне казалось, что я очутился на самом краю мира, что заглядываю за край бездонного хаоса и вечной ночи.
В ужасе припоминал я уместные строки «Потерянного рая», повествующие о жутком подъеме Сатаны через бесформенные области тьмы.
Когда луна поднялась на небе повыше, я увидел, что склоны долины оказались не столь отвесными, как мне только что привиделось. Карнизы и выступы скал предоставляли достаточную опору для ног, и когда я спустился на несколько сотен футов, обрыв превратился в весьма пологий откос. Повинуясь порыву, истоки которого я положительно не могу определить, я не без труда спустился с камней на ровный склон под ними, заглядывая в стигийские бездны, куда еще не проникал свет.
И тут вдруг мое внимание приковал к себе громадный и одинокий объект, круто выраставший на противоположном склоне передо мной; объект, блеснувший белым светом под только что нисшедшими к нему лучами восходящей луны. Я скоро уверил себя в том, что вижу всего лишь громадный камень, но при этом осознавал, что очертания и положение его едва ли были делом рук одной только Природы. Более близкое исследование наполнило меня ощущениями, которые невозможно выразить; ибо несмотря на огромный размер и положение в пропасти, разверзшейся на дне моря в те времена, когда мир был еще молод, я без доли сомнения понимал, что вижу перед собой обработанный монолит, над боками которого потрудились руки мастеров; камень, быть может, знавший поклонение живых и разумных существ.
Потрясенный и испуганный, и все же на самую каплю наполненный восторгом исследователя-археолога, я огляделся уже повнимательнее. Призрачный свет луны, теперь стоявшей почти в зените, падал на крутые стены, заключавшие между собой пропасть, открывая тот факт, что по дну ее в обе стороны от моих ног, едва не касаясь их, простирался широкий водоем. На той стороне пропасти мелкие волны омывали подножие циклопического монумента, на поверхности которого я теперь мог различить надписи и примитивные скульптурки. Письмена были выполнены неизвестными мне иероглифами, непохожими на все, что случалось мне видеть в книгах; в основном они изображали некие обобщенные символы моря: рыб, угрей, осьминогов, ракообразных, моллюсков, китов и тому подобное. Несколько знаков, очевидно, изображали неизвестных современному человеку морских тварей, чьи разлагающиеся тела видел я на поднявшейся из океана равнине.
Однако более всего меня заворожили высеченные на камне рисунки. Ясно видимые за разделявшим нас водоемом благодаря свое колоссальной величине, располагались барельефы, темы которых были способны породить зависть Доре.
Думается, что эти фигуры должны были изобразить людей – во всяком случае, некую разновидность людей; хотя существа эти были изображены резвящимися как рыбы в водах какого-то морского грота или же поклоняющимися какому-то монолиту, также как будто бы находившемуся под волнами. O лицах и очертаниях их не стану рассказывать, ибо меня мутит от одного воспоминания. Гротескные силуэты, превышающие возможности воображения Эдгара По или Бульвер-Литтона, мерзостно напоминали людей, невзирая на перепонки на руках и ногах, неприятно широкие и дряблые губы, стеклянистые выпуклые глаза и прочие черты, еще менее приятные для памяти. Забавно, однако, что они были изображены без соблюдения пропорций с их окружением, ибо одно из созданий на рельефе убивало кита, изображенного всего лишь чуть более крупным, чем эта самая тварь. Отметив, как я уже сказал, гротескный облик и странную величину этих существ, я немедленно решил, что вижу перед собой воображаемых богов племени неких примитивных рыболовов и мореходов, принадлежавших к племени, последний потомок которого сгинул за эры до появления на свет первого из предков пильтдаунского или неандертальского человека.
Потрясенный неожиданным откровением, выходящим за рамки воображения самого отважного из антропологов, я стоял, размышляя, а луна рассыпала странные отблески на воды лежавшего предо мной безмолвного протока.
И тут я внезапно увидел – это. Оставив лишь легкое кружение на воде, тварь поднялась над темными водами. Огромная, как Полифем, и мерзкая, явившимся из кошмара чудовищем она ринулась к монолиту, обхватила его гигантскими чешуйчатыми руками и, склонив к камню жуткую голову, принялась издавать какие-то размеренные звуки. Тут я и расстался с рассудком.
Я мало что помню о своем отчаянном подъеме по склону и по утесу, и о прошедшем в лихорадочном возбуждении возвращении к оставленной шлюпке. Кажется, я много пел, а когда не мог петь, хохотал, как безумный. Смутно помню великий шторм, разразившийся через некоторое время после того, как я добрался до лодки; во всяком случае, точно знаю, что слышал громовые раскаты и прочие звуки, которые Природа производит лишь пребывая в самом бурном настроении.
Выбрался я из забвенья только в госпитале – в Сан-Франциско, – куда меня доставил капитан американского корабля, обнаруживший мое суденышко посреди моря-океана. Пребывая в болезненном возбуждении, я говорил много, однако понял, что на мои слова никто не обращает внимания. Спасители мои слыхом не слыхали о том, чтобы в Тихом океане понималась со дна какая-то суша, да и сам я не считал необходимым настаивать на факте, в который они просто не могли поверить. После я разыскал прославленного этнолога и изумил его странными вопросами, касающимися древней филистимской легенды о Дагоне, Боге-Рыбе; но вскоре, поняв, что собеседник мой безнадежно банален, не стал рассказывать о своем открытии.
Именно ночью, особенно когда горбатая луна убывает, я вижу эту тварь. Я пробовал морфий; увы, наркотик дарует лишь временное облегчение, но тем не менее он уже сделал меня своим безнадежным рабом. И теперь я намереваюсь покончить с этим, оставив полный отчет для информации или пренебрежи увеселения своих собратьев-людей. Часто я спрашиваю себя о том, не было ли это событие чистым фантазмом… болезненным видением, порожденным лихорадкой, пока я лежал в забытьи, рожденным солнечным ударом и бредом в открытой лодке после бегства с немецкого военного корабля. Так я спрашиваю себя, однако ответом на вопрос всегда является отвратительное и яркое видение. Я не могу представить себе открытого моря, не поежившись при мысли о тех безымянных тварях, которые в этот самый момент могут ползать и рыться на его илистом дне, почитая своих древних каменных идолов и высекая собственные отвратительные подобия на подводных обелисках из омытого водой гранита. И мне все мнится тот день, когда они восстанут над прибрежными бурунами, чтобы унести в своих вонючих когтях остатки ничтожного, утомленного войной человечества, – тот день, когда потонет суша, а мрачное океанское дно восстанет посреди вселенского пандемониума.
Конец близок. Я слышу шум возле двери, какое-то склизкое тело всей своей тушей наваливается на него. Тварь отыщет меня. Боже, какая ручища! Окно! Окно!
1919
Безымянный город
Я знал, что над безымянным городом, к которому я приближался, тяготеет проклятие. Я ехал по выжженной, залитой лунным светом долине и уже различал вдалеке очертания городских строений, что выступали из песка, словно трупы из плохо засыпанных могил. Искрошившиеся от времени камни этого пережитка прошлого, прадеда древнейших пирамид, как будто источали страх. Ужас, встававший у меня на пути невидимой преградой, замедлял поступь моего верблюда; мне казалось, некто убеждает меня отступиться, не доискиваться зловещих тайн, которые не открывались никому и никогда.
Безымянный город располагался в самом сердце Аравийской пустыни, его полуразрушенные стены были теперь немногим выше песчаных дюн. Он погиб еще до того, как были заложены первые камни Мемфиса или обожжены первые кирпичи Вавилона. Не существует предания столь древнего, что могло бы поведать о его названии или о той поре, когда в нем кипела жизнь. Однако слухи об этом городе передаются шепотом из уст в уста у костров простолюдинов и в шатрах шейхов, и кочевники сторонятся его, не зная сами почему. Именно о нем безумный поэт Абдула Альхазред грезил той ночью, когда сложил свой исполненный темного смысла стих:
Над чем не властен тлен, то не мертво,
Смерть ожидает смерть, верней всего.
Мне следовало бы знать, что у арабов есть веские основания обходить безымянный город стороной. О, этот город, породивший множество легенд! Никто из людей не может похвалиться тем, что видел его воочию. Да, мне следовало бы послушать арабов, однако я пренебрег их советами и, оседлав верблюда, отправился в пустыню. И добился своего: я единственный зрел безымянный город, и оттого на лице моем навеки запечатлелся страх, оттого я вздрагиваю, когда по ночам хлопает ставнями ветер. Я набрел на него, застывшего в ненарушимой тишине бесконечного сна; он явился мне в холодных лучах луны среди пышущей жаром пустыни. Глядя на него, я понял: моя радость от того, что поиски увенчались успехом, куда-то улетучилась; я расседлал верблюда и решил дождаться рассвета.
Час проходил за часом. Наконец небо на востоке посерело, звезды померкли в свечении розовой полосы с золотой каймой. И тут я услышал стон. Должно быть, несмотря на то, что небосвод был чистым, а в воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения, мне угрожала опасность быть застигнутым песчаной бурей. Внезапно над дальним краем пустыни возникла ослепительная кромка солнечного диска. На какое-то мгновение его заволокло взвихренным песком, и мне, в моем смятенном состоянии, почудилось, будто из неведомых глубин донесся мелодичный звон. Он словно приветствовал светило, подобно Мемнону на нильских берегах. Кое-как обуздав разыгравшееся воображение, я повел верблюда к городу, который не видел никто, кроме меня.
Я долго бродил по развалинам, не находя ни изваяний, ни надписей, которые рассказали бы мне о тех людях – людях ли? – что построили в незапамятные годы этот город и жили в нем. В самой древности места было нечто нездоровое, и мне хотелось отыскать хотя бы одно свидетельство того, что этот город – творение человеческих рук. Его руины отличались такими пропорциями и размерами, что показались мне поистине странными, если не сказать больше. Я прихватил с собой кое-какой инструмент, а потому принялся за раскопки внутри обвалившихся зданий. На первых порах ничего интересного мне не попадалось. Потом, вместе с лунной ночью, возвратился холодный ветер; он принес с собой страх, и я не осмелился остаться на ночевку в пределах городских стен. Только я пересек незримую границу, за моей спиной взвился и пронесся по серым камням смерчик, который взялся неизвестно откуда – ведь на небе ярко светила луна, а пустыня хранила величественный покой.
Проснулся я на рассвете и с немалым облегчением, ибо ночь напролет меня донимали кошмары. В голове моей звучал металлический звон. Над безымянным городом бушевала песчаная буря, сквозь пелену которой виднелось багровое солнце, но вокруг все было по-прежнему тихо и спокойно. Выждав, пока она утихомирится, я вновь устремился к обломкам седой старины, что едва проступали из-под песка, укрывавшего их исполинским ковром, и потратил все утро на бесплодные поиски реликвий древнего народа. В полдень я передохнул, а после долго ходил по засыпанным улицам и пробирался вдоль крепостных стен, нанося на карту местонахождение почти исчезнувших строений. Я установил, что город и впрямь был когда-то велик, восхитился его былым могуществом и попробовал вообразить себе чудеса, которых он был полон в минувшие дни и которых не застала даже Халдея. Мне почему-то вспомнился обреченный Сарнат, гордость человечества и столица края Мнар, я подумал о вырубленном из серого камня Ибе, который существовал за много тысячелетий до появления на свете людей.
Совершенно неожиданно для себя я вышел к выступавшей из-под песка скале. Меня охватил восторг, ибо я наконец-то увидел то, что предвещало, как мне хотелось верить, обнаружение следов, оставленных загадочными жителями города. В скале имелось отверстие – наверно, то был вход в храм, где скрываются тайны эпохи, слишком от нас далекой, чтобы мы могли назвать ее по имени. Скорее всего, на поверхности невысокого утеса высечены были буквы или фигуры, однако песчаные бури потрудились на славу: камень на ощупь был ровным и гладким.
Рядом виднелись и другие отверстия, но я остановил свой выбор на том, какое попалось мне на глаза первым. Раскидав лопатой песок у входа и прихватив с собой факел, я заполз в мрачный ход, который вывел меня в пещеру, очевидно служившую когда-то храмом и содержавшую предметы, что принадлежали, по-видимому, тем, кто молился тут еще до того, как пустыня стала пустыней. Я различил примитивные алтари, колонны, странно невысокие ниши, многочисленные камни, чья причудливая форма свидетельствовала о том, что их касался инструмент каменотеса, но не заметил ни фресок, ни статуй. Своды пещеры были весьма низкими – я едва мог выпрямиться, даже стоя на коленях, – однако стены отстояли друг от друга на столь значительное расстояние, что свет моего факела выхватывал из мрака лишь крохотную часть скалистого грота. Продолжая осматриваться, я невольно вздрогнул: некоторые алтари своим видом наводили на мысль об ужасных, неописуемых древних обрядах и вынуждали задуматься над тем, какие же существа приходили некогда молиться в этот храм. Удовлетворив любопытство, я выбрался наружу; мне хотелось до наступления темноты заглянуть в соседние отверстия.
Над руинами уже сгущались сумерки, однако, будучи человеком любознательным, тем более мое воображение было подстегнуто открытием храма в скале, – я переборол страх и не стал убегать от длинных лунных теней, которые так напугали меня накануне. Расчистив другой вход, я взял новый факел и заполз туда. Внутри я нашел камни и алтари, как две капли воды схожие с теми, какие находились в первой пещере. Своды этой были такими же низкими, однако остальными размерами она сильно уступала гроту, с которого я начал осмотр, и заканчивалась узким коридором: вдоль стен его выстроились во множестве загадочные ковчеги. Едва я приблизился к ним, мое внимание привлек донесшийся снаружи звук, в котором я узнал крик своего верблюда; животное словно звало на помощь, и я поспешил к нему, гадая, что могло вселить в него страх.
На небе сияла луна, заливая призрачным светом руины, над которыми висела густая пелена песка, поднятого в воздух резким, но, судя по всему, постепенно стихающим ветром. Я догадался, что именно порывы ветра и обеспокоили верблюда, и собирался уже отвести животное в укрытие понадежнее, когда мой взгляд отметил некую маленькую несообразность в окружавшем меня пейзаже: на вершине утеса, у которого я стоял, ветра как будто не было. Я изумился и где-то даже испугался, но тотчас припомнил те ветры, что буйствовали над городом на рассвете и на закате, и решил, что подобное здесь в порядке вещей. Мне подумалось, что диковинный ветер вырывается, должно быть, из какой-нибудь трещины в скале, и я направился на ее поиски, ориентируясь по свеженаметенному песчаному гребню. Вскоре я разглядел впереди черный зев отверстия – наверно, проход в еще один храм. Отворачивая лицо от так и норовящего попасть в глаза песка, я подошел поближе. В глубине отверстия виднелись очертания полуприсыпанной двери. Я попробовал было открыть ее, но ледяной ветер, что дул из щели под нею, чуть было не загасил мой факел. Завывая и постанывая, вихрь ворошил песок и швырял его во все стороны. Через какое-то время напор ветра ослабел, песчаная пелена мало-помалу развеялась и все успокоилось. Тем не менее мне чудилось, будто по древнему городу разгуливает призрак минувших дней, будто луна вдруг подернулась рябью, словно была собственным отражением в неких бурливых водах. Мне было страшно, однако не настолько, чтобы я забыл о своей жажде чудесного. И, стоило лишь ветру улечься окончательно, я проник за ту дверь, из-под которой он рвался на волю.
Я очутился в очередном храме, который, впрочем, был обширнее любого из тех, в каких я успел побывать раньше, и являлся, похоже, – ибо как раз в нем томился взаперти подземный вихрь – естественной пещерой. Оказавшись внутри, я без труда выпрямился в полный рост, но алтари здесь были ничуть не выше, чем в прочих храмах, стены и потолок пещеры наконец-то явили моему взору образцы живописи тех, кто населял когда-то безымянный город. Я различил причудливые ломаные линии; краски, которыми нанесены были изображения, поблекли от времени, а кое-где попросту исчезли заодно с обратившимся в крошево камнем. На двух алтарях я разглядел затейливую, искусную резьбу. Меня переполнял восторг. Я поднял факел над головой и взглянул на потолок: мне показалось, он слишком уж ровный, чтобы быть естественным образованием. Неужели и к нему приложили резцы древние каменотесы? Если так, то они, надо признать, обладали солидным инженерным опытом.
Внезапно пламя факела сделалось ярче, и в его свете я увидел то, что разыскивал, – отверстие колодца, который уходил в бездну, откуда дул ледяной ветер. Когда я присмотрелся к нему, мне стало нехорошо, ибо оно было явно искусственного происхождения. Опустив в него факел, я разглядел круто уводивший вниз коридор со множеством крохотных каменных ступенек. Эти ступени будут мне сниться до конца моих дней, ибо теперь я знаю, куда они ведут. Они были столь крохотными, что поначалу я принял их за простые зарубки в стене колодца для облегчения спуска. Меня одолевали безумные мысли, предостережения арабских пророков вновь зазвучали в моем мозгу, их слова как будто долетели до меня через пустыню из тех земель, где обитают люди, которые не смеют даже грезить о безымянном городе. Однако, помедлив всего лишь какой-то миг, я пробрался сквозь отверстие и поставил ногу на верхнюю ступеньку.
Спуск, подобный тому, который совершил я, может привидеться человеку разве что в снах, навеянных наркотиками, или в горячечном бреду. Факел, который я держал над головой, бессилен был рассеять мрак, что царил в узком стволе колодца. Я потерял счет времени, я забыл про часы на руке, я испугался, подумав о расстоянии, которое уже преодолел. Крутизна колодца и его направление постоянно менялись; раз я очутился в протяженном коридоре с низким потолком и вынужден был ползти по каменному полу ногами вперед, волоча за собой факел, ибо свод буквально нависал надо мной и я не мог даже встать на колени. Потом снова пошли ступени. Я по-прежнему карабкался по ним, когда мой факел погас. Не думаю, чтобы я тогда обратил на это внимание, поскольку, помнится, все еще держал его над головой, словно он продолжал гореть. По правде сказать, томление по загадочному и таинственному, которое превратило меня в скитальца и охотника за древними чудесами, порой сказывалось на моем рассудке.
Во мраке перед моим мысленным взором возникали драгоценности из моего собрания демонических знаний: отрывки из творения безумного араба Альхазреда, апокрифические кошмары Дамаскина, кощунственные строки бредового «image du Monde» Готье де Меца. Я бормотал их себе под нос, я припомнил Афрасиаба и бесов, что уволокли его вниз по Оксу, я произносил нараспев одну и ту же фразу из повести лорда Дансени: «…глухая тьма бездны». Когда же спуск сделался поистине умопомрачительно крутым, я принялся декламировать Томаса Мура:
Вода чернела в глубине
Подобьем ведьминской отравы,
В которую кладутся травы,
Что полнолуньем налиты.
Я наклонился над обрывом
И, в нетерпении своем,
Узрел такое с высоты:
На берегу, как слизи ком,
Трон Смерти высился кичливо,
Бросая тень на все кругом…
Время полностью перестало для меня существовать, но тут мои ноги нащупали ровную поверхность, и я обнаружил, что нахожусь в пещере, немногим более высокой, нежели те два храма, которые остались где-то там, наверху. Стоять я все-таки пока не мог, зато мне удалось сесть на колени, и в этом положении я стал осматриваться. Пещера представляла собой узкий проход, заставленный деревянными сундуками с передней стенкой из стекла. Подивившись тому, как могли оказаться в подземелье полированное дерево и стекло, я зябко передернул плечами. Сундуки располагались вдоль стен, на равном удалении друг от друга, они были прямоугольными, слегка вытянутыми в длину и до отвращения походили своими размерами и формой на гробы. Попытавшись сдвинуть парочку из них с места, я выяснил, что они надежно закреплены.
Проход уходил дальше во тьму, и я, присев на корточки, заковылял по нему «гусиным шагом». Наблюдай кто-нибудь за мной со стороны, моя походка наверняка привела бы его в ужас. Я наклонялся то вправо, то влево, чтобы убедиться, что сундуки – а следовательно, и стены – по-прежнему сопровождают меня. Человек настолько привык мыслить образами, что я почти забыл о темноте и рисовал в воображении бесконечный коридор из дерева и стекла таким, каким мне хотелось его видеть. И тут, на единый, потрясающий миг, я увидел его в действительности.
Я не могу точно определить момент, в который фантазия слилась с реальностью. Впереди неожиданно замерцал свет. Я понял, что различаю свод над головой; неведомое подземное свечение выхватывало из мрака черные прямоугольники сундуков. Некоторое время все было так, как я себе воображал, поскольку свет сочился из скрытого источника прямо-таки по капле. Но, приближаясь к нему, я постепенно начал сознавать, что моему воображению недоставало размаха. Эта пещера разительно отличалась от грубых храмов безымянного города, она была настоящим памятником великого и совершенно необычного искусства. До невероятия правдоподобные, поражающие своей фантастичностью изображения и узоры на стенах создавали цельную картину, буйство красок которой невозможно передать словами. Древесина сундуков была странного золотистого цвета, а из-за стеклянных перегородок таращились на меня мумии существ, чье уродство не поддавалось никакому описанию.
В видовом отношении они принадлежали к рептилиям, в них было что-то то ли от крокодила, то ли от тюленя; в общем, такое наверняка не снилось ни одному натуралисту или палеонтологу. Они были примерно по плечу рослому человеку, их передние лапы заканчивались удивительно похожими на человеческие ладонями. Но диковиннее всего были их головы, вид которых сокрушал всякие понятия о биологических принципах. Их не с чем было сравнить; впрочем, я одновременно подумал о кошке, бульдоге, мифическом сатире и потомке Адама. У самого Юпитера не было столь огромного, выдающегося лба; рога, отсутствие носа и крокодилья пасть помещали этих существ в разряд неизвестных науке. Я засомневался было в подлинности мумий, подозревая, что они – всего лишь жалкие куклы, но потом пришел к выводу, что вижу перед собой истинных палеолитных тварей, населявших когда-то безымянный город. Словно для того, чтобы лишний раз подчеркнуть их безобразие, они в большинстве своем были облачены в роскошные одеяния с украшениями из золота, самоцветов и каких-то неведомых сверкающих металлов.
Должно быть, эти ползучие бестии при жизни были важными персонами – на покрытых фресками стенах и потолке им отведено было главное место. Безвестный художник с неподражаемым мастерством изобразил их мир, в котором у них были города и сады под стать их размерам. У меня вдруг мелькнула шальная мысль: а что, если живописная история аллегорична и повествует на деле о развитии того народа, который чтил рептилий как богов? Быть может, они были для жителей безымянного города тем же, чем волчица для Рима и тотемное животное – для какого-нибудь индейского племени.
Исходя из такого предположения, я принялся изучать фрески – эпос безымянного города, легенду о могучей морской метрополии, что владычествовала над миром задолго до того, как поднялась из океанских вод Африка. Я узнал о том, как она сражалась за выживание; ведь море отступало, а пустыня подбиралась все ближе к плодородной долине, в которой она стояла; о войнах и победах, горестях и поражениях, о той поре, когда тысячам горожан, иносказательно представленных на рисунках в образе гротескных рептилий, пришлось прорубать сквозь скалы путь в земные недра – к новому миру, о котором вещали им пророки. Фрески были выполнены в весьма натуралистичной манере. Кстати сказать, на них был показан тот колодец, по которому я недавно спускался, прорисованный во всех подробностях: наличествовали даже боковые ответвления.
Пробираясь по коридору в направлении источника света, я не сводил взгляда с вереницы картин, что рассказывали об исходе народа, жившего в безымянном городе и его окрестностях на протяжении десяти миллионов лет, народа, душа которого не принимала расставания с землей, что дала когда-то приют кочевникам, за какое благодеяние они не переставали возносить ей хвалы в своих молитвах, творимых в скальных храмах. По мере усиления света я мог изучать рисунки более тщательно; по-прежнему считая рептилий аллегорическими существами, я задумался об установлениях и обычаях жителей безымянного города. Многое было мне непонятно. Цивилизация, знакомая с письмом, достигла, по всей видимости, более высокого уровня развития, нежели древний Египет или Халдея, однако мне не попалось еще на глаза ни единого изображения сцены смерти за исключением тех, что относились к гибели в бою и тому подобным вещам. Почему они избегали запечатлевать смерть от старости? Невольно складывалось впечатление, что их существование определял идеал – вернее, иллюзия – бессмертия.
1. Эпическая поэма Джона Мильтона, впервые изданная в 1667 году в десяти книгах, описывающая белым стихом историю первого человека – Адама.2. Доре Гюстав (1832–1883) – французский гравер, иллюстратор и живописец.3. «Образ мира» (фр.).Зов Ктулху — это… Что такое Зов Ктулху?
«Зов Ктулху» (англ. The Call of Cthulhu) — мистическая повесть Лавкрафта, опубликованная в 1928 году.
Герои
Джордж Гаммелл Энджелл (англ. George Gammell Angell) — двоюродный дед главного героя. Из персонажей рассказа первым начал систематически изучать таинственные события, связанные с дьявольским культом Ктулху. Умер при загадочных обстоятельствах, оставив своему внуку в наследство результаты своих исследований.
Фрэнсис Тёрстон (англ. Francis Wayland Thurston) — бостонский антрополог, который находит глиняный барельеф с изображением древнего божества Ктулху в вещах своего покойного двоюродного деда. После чего он, заинтересовавшись находкой, начинает свое расследование смерти деда, которая была связана с необъяснимыми явлениями, происходящими в Бостоне, и культом Ктулху.
Джон Леграсс (англ. John Raymond Legrasse) — полицейский инспектор из Нового Орлеана, который совместно с отрядом полиции участвовал в задержании сектантов, поклоняющихся Великому Ктулху, 1 ноября 1907 года.
Второстепенные герои
- Генри Энтони Уилкокс (англ. Henry Anthony Wilcox) — скульптор, который, находясь в состоянии полусна, изваял глиняную статуэтку бога Ктулху. Преследуемый ночными кошмарами, он обращается к Энджеллу за помощью.
- Густав Йохансен (англ. Gustav Johansen) — моряк из Норвегии, второй помощник капитана с корабля «Эмма», единственный оставшийся в живых после встречи с «мёртвым, но спящим» Ктулху в южной части Тихого океана на острове-городе Р’льех в марте 1925 г. Вернувшись в Норвегию, описал всё увиденное им в ту страшную ночь под южными звёздами, оставив рукопись на английском языке, чтобы не пугать жену, и вскоре после этого умер таинственной смертью.
Сюжет
Повесть состоит из трёх связанных между собой частей. Она представлена как записки Фрэнсиса Тёрстона, жителя Бостона, который занимался расследованиями, связанными с божеством Ктулху.
Ужас, воплощённый в глине
В первой части сюжет разворачивается вокруг таинственного глиняного барельефа с изображением древнего божества Ктулху. Рассказчик находит барельеф в вещах своего двоюродного деда профессора Энджелла. Изображение было сделано скульптором Уилкоксом в марте 1925 года. Скульптор сделал барельеф в состоянии полусна. В это время Уилкокса преследовали загадочные галлюцинации циклопических городов. Подобные кошмары в тот период испытывали и многие жители. В основном это были художники, скульпторы, архитекторы, и прочие люди с чувствительной психикой.
На утро Уилкокс поразился своему творению и отнёс его профессору Энджелу. Оказалось, что барельеф очень напоминал статуэтку, изъятую полицией у членов религиозной секты в Новом Орлеане за 17 лет до этого.
Рассказ полицейского инспектора Леграсса
Во второй части полицейский Леграсс рассказвывает на историческом симпозиуме, как он в 1908 году участвовал в захвате секты, поклонявшейся Ктулху. Это была как раз та секта, у которой изъяли статуэтку.
Действия секты описываются как крайне развратные и богохульные. Местные жители боялись оргий секты, и говорили, что на этих оргиях приносятся человеческие жертвы — так оно и было. Команда полицейских во главе с Леграссом прибыла на место событий после призыва о помощи: пропало несколько скваттеров. Полиция захватила многих членов секты, и деятельность оной была прекращена. Но допросы пленников дали мало результатов: они оказались деградировавшими людьми с признаками помешательства, упорно отстаивавшими истинность своего культа.
Что очень удивило историков в данном рассказе — так это слова, используемые культистами: Пх’нглуи мглвнафх Ктулху Р’льех вгах’нагл фхтагн. Приблизительным переводом слов было «В своем доме, в городе Р’льехе мёртвый Ктулху спит в ожидании своего часа». Оказалось, что точно такие же слова использовались в культе одного племени эскимосов, которое исследовали некоторые участники симпозиума.
Безумие, вышедшее из моря
Йохансен был вторым помощником капитана. Вместе с 10 другими моряками он совершал рейс на шхуне «Эмма». Во время шторма шхуна сильно сбилась с курса и встретилась с пиратской яхтой «Проворная». Пираты потребовали от моряков, чтобы те повернули назад. Моряки не подчинились, и тогда пираты вступили с командой «Эммы» в схватку. Команда «Эммы» победила, но обстрелянное судно пришлось оставить и пересесть на яхту пиратов. Во время схватки погибли капитан и его первый помощник, поэтому Йохансен взял командование на себя. Также погиб ещё один матрос.
На яхте моряки обнаружили странного идола, вызывавшего ужас и отвращение. Это была статуэтка Ктулху, очень напоминавшая изъятую у культистов в Новом Орлеане. Моряки продолжили свой курс и причалили к неизвестному острову-городу, который и оказался Р’льехом. Они испытывали ужас перед этим местом, но из любопытства решили его осмотреть. Геометрия острова была непривычной, и нельзя было даже точно сказать, являются ли суша и море горизонтальными.
Команда набрела на огромную дверь. Когда люди приблизились к двери, она стала казаться не совсем вертикальной. Команда безуспешно попыталась открыть дверь, и после этого один из матросов стал взбираться по ней, пытаясь найти подвижный участок. Вдруг дверь начала открываться, и наружу вышли смрад и ужас. В проёме появился великий Ктулху, пробудившийся ото сна. Двое из восьми моряков скончались на месте от испуга. Ещё троих чудовище сгребло лапой и проглотило. Остальные трое начали убегать, один из них угодил в угол здания, и его как будто бы засосало. Оставшиеся двое успели добраться до яхты, но один из матросов лишился рассудка от пережитого ужаса и спустя несколько дней умер. Единственный сохранивший жизнь и рассудок Йохансен завёл яхту, но понял, что она не успеет набрать скорость. Тогда моряк развернул яхту и протаранил Ктулху. Тот напоминал своим строением медузу, и после тарана быстро стал восстанавливаться. Но яхта уже успела отплыть на безопасное расстояние.
Через несколько дней Р’льех снова опустился под воду, и кошмары, мучившие людей, прекратились.
Экранизация
В 2005 году вышел одноимённый фильм, который в точности повторяет сюжет книги. На съёмках была впервые использована технология искусственного состаривания изображения «мифоскоп».
Фильм был создан группой поклонников Говарда Лавкрафта по одноимённому произведению писателя. Фильм стилизован под немые черно-белые фильмы 20-х годов. Изначально предназначен для распространения на DVD.
Компьютерные игры
В 2005 году вышла одноимённая игра «Call of Cthulhu: Dark Corners of the Earth» по мотивам повестей Лавкрафта для Xbox, в 2006 году игра портирована на PC. Стоит отметить, что как такового, Ктулху в игре нет. Сюжет основан на многих различных произведениях Лавкрафта.
Интересные факты
- У метал-группы Metallica на альбоме Ride the Lightning есть инструментальная композиция «The Call of Ktulu», что является прямым отсылом к повести Лавкрафта. Также бывший басист Metallica Клифф Бёртон являлся фанатом Лавкрафта.
- У метал-группы Cradle of Filth на альбоме Midian есть композиция «Cthulhu Dawn»
- У дум-метал-группы Draconian на альбоме Dark oceans we cry есть композиция «Cthulhu Rising»
- В 2006 году интерес к произведениям Лавкрафта в России был сильно подогрет после акции «Вопрос Путину», в ходе которой президенту России задавались вопросы, предварительно отобранные Интернет-голосованием. На голосовании неожиданно, в результате флешмоба, победил шуточный вопрос «Как Вы относитесь к пробуждению Ктулху?»[1]. После этого образ и имя Ктулху стали гораздо чаще использоваться в Рунете.
- В 2008 году чудовище было упомянуто в игре «Санитары подземелий 2: охота за чёрным квадратом».
Примечания
Читать онлайн — Зов Ктулху
…Возможно, эти могучие силы, или сущности, предвещают возрождение давно минувшей эры, когда жизни были свойственны очертания и формы, возникшие задолго до явления человечества… Память об этих формах сохранилась лишь в поэзии и легендах, где они превратились в богов, чудовищ и героев различных мифов.
Алджернон Блэквуд
I. Ужас, запечатлевшийся в глине
Человеческий разум не способен разобраться в своей сущности, и, полагаю, мы должны благодарить природу за ее милосердие. Мы живем на блаженном острове невежества среди черных морей бесконечности, которые нам едва ли суждено переплыть. Науки устремились каждая в своем направлении и не принесли нам особого вреда. Но когда-нибудь, систематизируя обрывки знаний, мы обнаружим чудовищные сферы действительности и поймем, сколь ничтожно в них наше место. От этого мы либо сойдем с ума, либо поспешим скрыться от мертвенного света познания и отыщем спасение в безопасном мирке нового Средневековья.
Теософы догадывались о пугающих масштабах космического цикла, в которых наша земля и человечество всего лишь временные и случайные величины. В их учении глухо упоминалось о грядущих воскрешениях, и от этих туманных двусмысленных определений перехватывало дыхание и застывала кровь в жилах, да теософы и не пытались казаться оптимистами. Но единственный намек на скрытую в глубинах времени эпоху поступил не от них. Я подумал об этом послании, и меня пробрала дрожь, а попытавшись вообразить, что за ним стоит, чуть не лишился рассудка. Подобно всем отблескам истины, он дал о себе знать, когда разнородные явления внезапно оказались связанными воедино. В данном случае искра сверкнула от заметки в старой газете и записок недавно умершего профессора. Надеюсь, что никому больше не придет в голову их соединять, и могу поклясться, что до конца своих дней не добавлю нового звена в столь жуткую цепь. Мне кажется, профессор тоже решил сохранить в тайне все, что ему довелось узнать, и уничтожил бы свои записки, но скоропостижная кончина разрушила его планы.
Однако начну по порядку. Я услышал об этом зимой 1926/27 года, после смерти моего двоюродного дяди, профессора в отставке Джорджа Грэммела Энджелла. Прежде он преподавал языки семитской группы в университете Браун в Провиденсе, на Род-Айленде. Профессор Энджелл считался блестящим знатоком древних надписей, и директора крупнейших музеев часто приглашали его для консультаций. Естественно, что его смерть в возрасте девяноста двух лет не прошла незамеченной, а ее странные обстоятельства привлекли к ней особое внимание. На профессора напали, когда он возвращался на лодке из Ньюпорта. По словам очевидца, он упал, столкнувшись с негром, похожим с виду на моряка. Тот внезапно появился из какого-то темного двора за крутым склоном холма, протянувшегося от берега к особняку профессора на Уильям-стрит. Врачи не смогли обнаружить следов какой-либо болезни и после долгих споров сошлись на том, что спуск с холма тяжело дался столь глубокому старику и у него усилилась сердечная недостаточность. Тогда их вердикт не вызвал у меня возражений, но позднее я усомнился в нем, а быть может, испытал и более тревожное чувство.
Электронный текстАрхив обсужденийИзображенияУниверситет Брауна хранит печатную рукопись «Зова Ктулху» и имеет сканирование всю рукопись на Коричневый цифровой репозиторий. История публикацийСледующие записи включают первую публикацию этой работы и все публикации в настоящее время в печати.
|
Зов Ктулху | Наука Лавкрафта
Затонувшая Атлантида, автор Пол Александр
Я хотел бы начать эту статью с поправки к первой статье о H.P. Мысли Лавкрафта о легенде об Атлантиде. В первой статье я заявил, что Лавкрафт цитировал как отчет Игнатия Доннелли об Атлантиде ( Atlantis: The Antediluvian World , 1882), так и У.Скотт-Эллиот Атлантида и потерянная Лемурия (1925) в «Храме». Это неверно. Лавкрафт упомянул книгу Доннелли в «Потомке», а книга Скотта-Эллиота упоминалась в «Зове Ктулху». Хотя ни одна из книг не была процитирована в «Храме», Джоши ссылается на них обоих в своих пояснительных примечаниях к «Храму» в издании Penguin Classics The Thing on the Doorstep and Other Weird Stories (2001). Прошу прощения за ошибку.
В «Зове Ктулху» профессор Джордж Гаммелл Энджелл, почетный профессор семитских языков из Университета Брауна, собирал информацию о культе Ктулху, и среди рукописных документов были некоторые цитаты из В.Скотт-Эллиот Атлантида и затерянная Лемурия . Как упоминалось в книге Лесли С. Клингера The Annotated H.P. Lovecraft (2014) У Лавкрафта было объединенное издание этих книг 1925 года. История Атлантиды была впервые опубликована в 1896 году, а The Lost Lemuria была впервые опубликована в 1904 году.
Интересно отметить, что Атлантида должна была представлять высшую точку человеческой (или родственных ей видов) цивилизации. Хотя разрушение Атлантиды часто ассоциируется с вмешательством атлантов в науку и / или власть богов, существует множество гипотез, пытающихся связать какую-то реальную катастрофу с легендой об Атлантиде.Например, земля Фера, ныне известная как греческий остров Санторини, была частично разрушена извержением вулкана около 3600 лет назад. Уничтожение Теры считается основой идеи Атлантиды (http://www.bbc.com/earth/story/20160118-the-atlantis-style-myths-of-sunken-lands-that-are-really -правда). Однако крайне маловероятно, что Атлантида действительно будет напрямую связана с реальным местом на Земле.
Были попытки связать затонувший город Р’льех на Ктулху с Атлантидой, но, как заявил Джейсон Колавито:
«Воображаемое« падение »Ктулху, однако, имеет лишь внешнее сходство с Атлантидой, да и то преднамеренно.Лавкрафт попытался создать (вымышленный) аналог рассказа Платона об Атлантиде в качестве ответа теософам и их глупым заявлениям о венерианцах, руководящих оккультными школами на Лемурии. Атлантида Платона тонет из-за грехов атлантов … Ктулху и Р’льех тонут в волнах — просто потому, что. Геология бывает. Здесь нет морального добра или зла. Просто так получилось.» — с http://www.jasoncolavito.com/blog/was-cthulhu-a-king-of-atlantis. В то время как в «Странном высоком доме в тумане» Лавкрафт упоминает «… как короли Атлантиды боролись со скользкими богохульствами, вырывающимися из разломов на дне океана…» нет никаких доказательств того, что эти богохульства были порождением Ктулху.
R’lyeh Rising by Welsh Pixie (www.deviantart.com)
ЗаявлениеКоавито согласуется с утверждением Джоши о том, что Лавкрафт видел Атлантиду как миф и любил включать его в свои рассказы. Вдобавок, что более важно, Атлантида должна была затонуть где-то в Атлантическом океане, а Р’лье находится где-то глубоко в Тихом океане. Таким образом, даже если бы между Р’лье и какой-то мифической затонувшей землей существовала какая-то связь, вероятность того, что это Лемурия, была немного выше.
В нескольких отредактированных сказках Лавкрафта, таких как «Последнее испытание», написанное в соавторстве с Адольфом де Кастро, и «Кольцо Медузы», написанное в соавторстве с Зилией Бишоп, есть несколько ссылок на людей, происходящих из первичной расы затерянной Атлантиды, и на то, как цивилизация атлантов погрузилась в злые и запретные знания. Например, в «Последнем испытании» Атлантида, очевидно, была «рассадником» злых культовых действий, и есть надежда, что «… никто никогда не вытащит этот ужас из глубины.Возможно, это ссылка на попытку атлантов связаться со Древними извне нашей Вселенной. Об этом есть ссылка в «Кольце Медузы», где «… ужасная тайна, сошедшая со времен Ктулху и Старейших — секрет, которая была почти уничтожена, когда Атлантида затонула…»
Катушка Медузы от миссис Фиш (www.deviantart.com)
В сказке «Курган», написанной Лавкрафтом и Зилией Бишоп, подземная цивилизация, обнаруженная испанцем Замакона, иногда принимала посетителей из верхнего мира.По словам людей, которых встретила Замакона, в последний раз они встречали кого-то из внешнего мира, когда «… беженцы возвращались из Атлантиды и Лемурии эоны назад». Если эти беженцы отступили из этих затонувших королевств, возможно ли, что атланты и лемурийцы были такими же порядочными, как те, кто живет под курганом? Если это так, то различные технологии, которыми обладает цивилизация курганов (например, дематериализация и проекция сновидений), возможно, также принадлежали атлантам.
В романе Лавкрафта В горах безумия Антарктический палеогейский мегаполис Старшего существа сравнивали как с Атлантидой, так и с Лемурией, а также с другими древними цивилизациями. Кроме того, в книге Out of the Aeons, написанной в соавторстве с Хейзел Хилд, Лавкрафт упоминает, что в Атлантиде были основаны культы Древнего Гхатанотоа. Наконец, как уже упоминалось ранее, Сияющий Трапецоэдр затонул вместе с Атлантидой, и только позже минойский рыбак обнаружил в своих сетях.
Ghatanothoa Майкла Буковски (www.yog-blogsoth.blogspot.com)
В заключение, крайне маловероятно, что Релье и Атлантида Ктулху были одним и тем же местом, просто на основании того факта, что одно находится в Тихом океане, а другое — в Атлантическом. Кроме того, нет никаких доказательств того, что Р’льех был Лемурией. Однако люди Атлантиды, возможно, были родственниками людей, живущих под Землей, как описано в «Кургане.Кроме того, атланты, возможно, пытались связаться с Древними или использовать их силы для манипулирования материей, энергией, временем и пространством. Эти попытки коммуникации (например, Сияющий Трапецоэдр), возможно, потерпели неудачу и привели к падению цивилизации и разрушению их райского острова.
Зов Ктулху Х. П. Лавкрафта
Отзывы сообщества
На данный момент у этой книги нет других обзоров.
Выдержка
Я считаю, что самое милосердное в мире — это неспособность человеческого разума соотносить все его содержание. Мы живем на тихом острове невежества посреди черного моря бесконечности, и это не означало, что мы должны плыть далеко. Науки, каждая из которых стремится в своем собственном направлении, до сих пор мало причиняли нам вреда; но когда-нибудь соединение разрозненного знания откроет такие ужасающие перспективы реальности и нашего ужасного положения в ней, что мы либо сойдем с ума от откровения, либо убежим от света в мир и безопасность новой темной эпохи.
Теософы догадались об устрашающем величии космического цикла, в котором наш мир и человечество образуют преходящие инциденты. Они намекали на странные пережитки, говоря, что они заморозили бы кровь, если бы их не замаскировал мягкий оптимизм. Но не от них исходил единственный проблеск запретных эонов, который пугает меня, когда я думаю об этом, и сводит с ума, когда я о нем мечтаю. Этот проблеск, как и все ужасные проблески истины, вспыхнул в результате случайного соединения отдельных частей — в данном случае старой газетной заметки и заметок умершего профессора.Я надеюсь, что никто другой этого не сделает; конечно, если я буду жив, я никогда сознательно не поставлю звено в такой ужасной цепи. Я думаю, что профессор тоже намеревался хранить молчание относительно той части, которую он знал, и что он уничтожил бы свои записи, если бы его не схватила внезапная смерть.
Мои знания об этом начались зимой 1926-1927 годов, когда умер мой двоюродный дедушка Джордж Гаммелл Энджелл, почетный профессор семитских языков в Университете Брауна, Провиденс, Род-Айленд.Профессор Энджелл был широко известен как специалист по древним надписям, и к нему часто прибегали руководители известных музеев; так что его смерть в возрасте девяноста двух лет могут вспомнить многие. На местном уровне интерес усиливался из-за неизвестности причины смерти. Профессор был ранен, возвращаясь с лодки Ньюпорта; внезапное падение; как заявили свидетели, после того, как его толкнул негр морского вида, вышедший из одного из странных темных дворов на крутом склоне холма, который образовывал короткий путь от набережной до дома покойного на Уильямс-стрит.Врачи не смогли обнаружить никаких видимых нарушений, но после недоуменных дебатов пришли к выводу, что причиной конца стало какое-то неясное поражение сердца, вызванное резким подъемом по столь крутому холму таким пожилым человеком. В то время я не видел причин возражать против этого изречения, но в последнее время я склонен удивляться — и более чем удивляться.
Как наследник и душеприказчик моего двоюродного дяди, поскольку он умер бездетным вдовцом, я должен был просмотреть его документы с некоторой тщательностью; и для этой цели переместил все его папки и коробки в мою квартиру в Бостоне.Большая часть материала, который я сопоставил, будет позже опубликован Американским археологическим обществом, но была одна коробка, которую я нашел чрезвычайно озадачивающей и которую я очень не хотел показывать другим глазам. Он был заперт, и я не нашел ключа, пока мне не пришло в голову осмотреть личное кольцо, которое профессор носил в кармане. Тогда, действительно, мне удалось открыть его, но когда я это сделал, мне показалось, что я столкнулся только с большим и более плотно закрытым барьером. Ибо что могло означать странный глиняный барельеф и разрозненные записи, бессвязные наброски и вырезки, которые я нашел? Не стал ли мой дядя в свои последние годы доверять самым поверхностным обманам? Я решил найти эксцентричного скульптора, ответственного за это очевидное нарушение душевного покоя старика.
Барельеф представлял собой грубый прямоугольник толщиной менее дюйма и площадью около пяти на шесть дюймов; очевидно современного происхождения. Однако его дизайн был далек от современного по атмосфере и внушению; ибо, хотя капризы кубизма и футуризма многочисленны и дики, они не часто воспроизводят ту загадочную закономерность, которая таится в доисторической письменности. И написание какого-то рода основной части этих рисунков, безусловно, казалось; хотя моя память, несмотря на множество бумаг и коллекций моего дяди, никак не могла идентифицировать этот конкретный вид или хотя бы намекнуть на его отдаленную принадлежность.
Зов персонажей Ктулху
Фрэнсис Вейланд Терстон — известный житель Бостона, который после внезапной и озадачивающей смерти своего дедушки обнаруживает и исследует Культ Ктулху. Терстон пишет рукопись, которая называется «Зов Ктулху», на основе своих находок в вещах своего дедушки и своих собственных последующих открытий. Расшифровка стенограммы разбита на три части: «Ужас в глине», в котором объясняется смерть его дедушки и обнаружение Терстоном его вещей, а также история Генри Энтони Уилкокса, сверхчувствительного скульптора; «Повесть об инспекторе Леграссе , «, в котором рассказывается о встрече полицейского инспектора с культом Ктулху; и «Безумие с моря , », в котором Терстон обнаруживает дневник своего второго помощника Густава Йохансена.Терстон заканчивает рассказ, предсказывая, что он будет убит за то, что он знает, и название указывает, что он умер.
Джордж Гаммелл Энджелл — профессор семитских языков в Университете Брауна, Провиденс, Род-Айленд. Он также является дедушкой Терстона. Энджелл умирает по внезапной и загадочной причине, в результате чего Терстон обнаруживает свои вещи, окружающие Культ Ктулху. Терстон описывает Энджелла как «знатока древних надписей», поэтому Уилкокс разыскал его, следуя своим снам о Ктулху.Через Энджелла Терстон узнает о показаниях инспектора Леграсса и Генри А. Уилкокса. По ходу истории Терстон все больше подозревает, что Энджелл был убит.
Генри Энтони Уилкокс, изучающий скульптуру в Школе дизайна Род-Айленда, посещает офис профессора Энджелла с небольшим глиняным барельефом в форме Ктулху. Несмотря на то, что он из известной семьи, Лавкрафт описывает Уилкокса как «странного» и «сверхчувствительного» мальчика, чья эксцентричность заставила его потерять общественное расположение друзей и семьи.Уилкокс превращается в декадентского скульптора, который специализируется на воссоздании потусторонних образов из снов, которые он сообщает Энджеллу. Сны Уилкокса — это первое знакомство читателя с миром культа Ктулху, благодаря которому Энджелл записывает сны других поэтов и художников.
Джон Рэймонд Леграсс — инспектор полиции, который воочию был свидетелем того, как культ Ктулху совершал ритуал массового жертвоприношения. Расследуя исчезновения нескольких женщин и детей на окраине города на юге Луизианы, Леграсс участвует в полицейском рейде и находит на болоте обугленные останки нескольких горожан в ритуале культа Ктулху, состоящего исключительно из мужчин.Леграс едет в Сент-Луис, чтобы показать профессору Энджеллу и другим экспертам статуэтку, извлеченную из рейда, и сравнивает свои фонетические транскрипции ритуальных песнопений с другими профессорами. Леграс представляет собой ключевое свидетельство Старого Кастро, старшего культиста, задержанного в ходе рейда, который бессвязно рассуждает о «Великих Древних» и о «циклопических» городах, которые также представлял Уилкокс.
Gustaf Johansen — второй помощник капитана двухмачтовой шхуны Emma. Как сообщает Терстон в новостях, судно Emma атаковано яхтой с именем Alert , в результате чего судно отвечает Йохансену.Йохансен приказывает своей команде подняться на борт судна Alert и отправиться на небольшой остров, где погибнут все, кроме Йохансена. Йохансен не сообщает подробностей в бюллетене Sydney Bulletin о том, что происходит, когда люди достигают острова, и только из личного дневника Йохансена Терстон узнает, что люди действительно достигли «кошмарного города трупов Р’льеха» и разбудили Ктулху. . Йохансен умирает после того, как ему на голову уронили стопку бумаг, и Терстон подозревает, что его убили.
Старый Кастро — старший член культа Ктулху, задержанный во время рейда во время ритуала вуду, которого Леграсс вспоминает как особенно ясного и убедительного в своих показаниях о происхождении культа. Леграс напоминает Энджеллу и другим, что Старый Кастро говорил о «Древних» и «Вещах» — огромных существах, которые предшествовали человечеству и жили в гигантских циклопических городах. Старый Кастро также утверждает, что эти «Старики» прибыли из космоса, и об этом Терстон вспоминает в критический момент, когда размышляет о геологически чуждом каменном идоле Йохансена.Старый Кастро умирает до того, как Терстон может отправиться в Луизиану, чтобы взять интервью у других заключенных, задержанных в ходе рейда.
Уильям Ченнинг Уэбб, профессор антропологии в Принстонском университете, присутствует на собрании Американского археологического общества, на котором Леграсс показывает свою статуэтку. Уэбб сообщает Леграссу, Энджеллу и другим мужчинам, что однажды он наткнулся на аналогичную статуэтку на западном побережье Гренландии, собирая данные об устных ритуалах племени инуитов. Только с помощью фонетической транскрипции Уэбба мужчины могут провести сравнительный анализ с данными Леграсса и расшифровать буквенные образования «Ктулху» и «Р’льех».«
Джозеф Д. Гальвез — это имя полицейского из Нового Орлеана, которого Леграсс упоминает как имеющего особенно своеобразное свидетельство о полицейском налете на ритуал вуду на болоте. Гальвез, как вспоминает Леграсс, настаивает на том, что он слышал в лесу звуки взрыва гигантских крыльев. Описание Гальвеза коррелирует со свидетельствами многих членов культа, которые рассказывают Леграссу, что «Чернокрылые» приказали им совершить преступления.
Абдул Альхазред — имя арабского мистика, которого призвал Старый Кастро.В мифологии произведений Лавкрафта Альхазред является автором Некрономикона — гримуара или книги проклятий. Старый Кастро предполагает, что изначальный земной центр «Древних» находится где-то в Аравийской пустыне.
Briden — это имя моряка, который был найден мертвым на борту Alert , когда Vigilant буксирует корабль в Дарлинг-Харбор. Согласно дневнику Йохансена, Брайден — единственный человек, который вернулся на корабль живым после того, как люди по незнанию пробудили Ктулху из его монолитного места отдыха.Однако Брайден поддается безумию и бреду после того, как стал свидетелем Ктулху, и срок его действия истекает до того, как Alert возвращается на материк.
.