Читать книгу Похвала глупости

Предисловие автора

Desiderius Erasmus Roterodamus

Эразм Роттердамский своему милому Томасу Мору[1] — привет.

В недавние дни, возвращаясь из Италии в Англию и не желая, чтобы время, проводимое на лошади, расточалось в пустых разговорах, чуждых музам[2] и литературе, я либо размышлял о совместных ученых занятиях, либо наслаждался мысленно, вспоминая о покинутых друзьях, столь же ученых, сколь любезных моему сердцу. Между ними и ты, милый Мор, являлся мне в числе первых: вдали от тебя я не менее наслаждался воспоминаниями, нежели, бывало, вблизи — общением с тобою, которое, клянусь, слаще всего, что мне случалось отведать в жизни. И вот я решил заняться каким-нибудь делом, а поскольку обстоятельства не благоприятствовали предметам важным, то и задумал я сложить похвальное слово Глупости. «Что за Паллада внушила тебе эту мысль?» — спросишь ты. Прежде всего, навело меня на эту мысль родовое имя Мора, столь же близкое к слову мория [3], сколь сам ты далек от ее существа, ибо, по общему приговору, ты от нее всех дальше. Затем мне казалось, что эта игра ума моего тебе особенно должна прийтись по вкусу, потому что ты всегда любил шутки такого рода, иначе говоря — ученые и не лишенные соли (ежели только не заблуждаюсь я в оценке собственного моего творения), и вообще не прочь был поглядеть на человеческую жизнь глазами Демокрита[4]. Хотя по исключительной прозорливости ума ты чрезвычайно далек от вкусов и воззрений грубой толпы, зато благодаря необыкновенной легкости и кротости нрава можешь и любишь, снисходя до общего уровня, играть роль самого обыкновенного человека. А значит, ты не только благосклонно примешь эту мою ораторскую безделку, эту памятку о твоем товарище, но и возьмешь ее под свою защиту; отныне, тебе посвященная, она уже не моя, а твоя.

Найдутся, быть может, хулители, которые станут распространять клевету, будто легкие эти шутки не к лицу теологу и слишком язвительны для христианского смирения; быть может, даже обвинят меня в том, что я воскрешаю древнюю комедию или, по примеру Лукиана[5], подвергаю осмеянию всех и каждого. Но пусть те, кого возмущают легкость предмета и шутливость изложения, вспомнят, что я лишь последовал примеру многих великих писателей. Сколько веков тому назад Гомер воспел Батрахомиомахию[6], Марон — комара и чесночную закуску[7], Овидий[8] — орех! Поликрат написал похвальное слово Бусириду, которое затем исправил Исократ[9], Главк восхвалял неправосудие[10], Фаворин — Терсита[11] и перемежающуюся лихорадку, Синесий[12] — лысину, Лукиан — муху и блоху[13], Сенека сочинил шуточный апофеоз Клавдия[14], Плутарх — разговор Грилла с Улиссом[15], Лукиан и Апулей — похождения осла[16] и уже не помню кто — завещание поросенка[17] по имени Грунний Корокотта, о чем упоминает св. Иероним[18].

Если же всего этого мало, то пусть вообразят строгие мои судьи, что мне пришла охота поиграть в бирюльки или поездить верхом на длинной хворостине. В самом деле, разрешая игры людям всякого звания, справедливо ли отказывать в них ученому, тем более если он так трактует забавные предметы, что читатель, не вовсе бестолковый, извлечет отсюда более пользы, чем из иного педантского и напыщенного рассуждения? Вот один в терпеливо составленной из разных кусков речи прославляет риторику и философию, вот другой слагает хвалы какому-нибудь государю, вот третий призывает к войне с турками. Иной предсказывает будущее, иной поднимает новые вопросы — один другого пустячнее и ничтожнее. Но ежели ничего нет нелепее, чем трактовать важные предметы на вздорный лад, то ничего нет забавнее, чем трактовать чушь таким манером, чтобы она отнюдь не казалась чушью. Конечно, пусть судят меня другие: однако коль скоро не вконец обольстила меня Филавтил[19], то сдается мне, что я восхвалил Глупость не совсем глупо. Что же касается пустого упрека в излишней резкости, то отвечу, что всегда дозволено было безнаказанно насмехаться над повседневной человеческой жизнью, лишь бы эта вольность не переходила в неистовство. Весьма дивлюсь я нежности современных ушей, которые, кажется, ничего не выносят, кроме торжественных титулов. Немало также увидишь в наш век таких богомолов, которые скорее стерпят тягчайшую хулу на Христа, нежели самую безобидную шутку насчет папы или государя, в особенности когда дело затрагивает интересы кармана. Но если кто судит жизнь человеческую, не называя имен, то почему, спрошу я, видеть здесь непременно язвительное издевательство, а не наставление, не увещание? А в противном случае сколь часто пришлось бы мне обращаться с укорами и порицаниями к самому себе! И, наконец, кто не щадит ни одного звания в роде людском, тот ясно показывает, что не против отдельных лиц, а только против пороков он ополчился. Итак, если кто теперь станет кричать, жалуясь на личную обиду, то лишь выдаст тем свой страх и нечистую совесть. Куда вольней и язвительней писал св. Иероним, не щадивший и имен порою! Я же не только избегал повсеместно имен собственных, но сверх того старался умерить всячески слог, дабы разумному читателю сразу же было понятно, что я стремлюсь скорее к смеху, нежели к злому глумлению. Я не хотел по примеру Ювенала[20] ворошить сточную яму тайных пороков и охотнее выставлял напоказ смешное, нежели гнусное.

Того, кто не удовлетворится всем сказанным, прошу вспомнить для утешения, что весьма почтенно служить жертвою нападок Глупости, от лица которой я взял слово. Впрочем, стоит ли говорить все это такому искусному адвокату, как ты[21]; и без того ты сумеешь отстоять наилучшим образом даже и не столь правое дело. Прощай же, мой красноречивейший Мор, и Морию твою защищай всеусердно.

Писано в деревне, 10 июня 1508[22] г.

Глава I

Глупость говорит:

Пусть грубые смертные толкуют обо мне, как им угодно, — мне ведомо, на каком худом счету Глупость даже у глупейших, — все же я дерзаю утверждать, что мое божественное присутствие, и только оно одно, веселит богов и людей. Наилучшее тому доказательство — перед вами: едва взошла я на кафедру в этом многолюдном собрании, как все лица просияли небывалым, необычайным весельем, все подались вперед и повсеместно раздался радостный, ликующий смех. При взгляде на вас кажется мне, будто я вижу богов Гомеровых, охмелевших от нектара, настоянного на непенте[23], а ведь только что вы сидели печальные и озабоченные, словно воротились недавно из Трофониевой пещеры[24]. Подобно тому как утреннее солнце, показывающее земле свой прекрасный золотой лик, или как ранняя весна, веющая приятными зефирами после суровой зимы, всему сообщают новый цвет и вид и новую юность, так и у вас при взгляде на меня совсем иными сделались лица. В то время как даже великие риторы лишь при помощи длинной, старательно обдуманной речи понуждают вас стряхнуть с души тяжелые заботы, я достигла этого сразу, единым моим появлением.

Глава II

Глупость говорит:

Чего ради выступаю я сегодня в несвойственном мне обличий, об этом вы узнаете, ежели будете слушать внимательно, — не так, как слушают церковных проповедников, но как внимают рыночным скоморохам, шутам и фиглярам или так, как наш друг Мидас слушал некогда Пана[25]. Ибо захотелось мне появиться перед вами в роли софиста, но только — не одного из тех, которые ныне вколачивают в головы мальчишкам вредную чушь и научают их препираться с упорством, более чем бабьим. Нет, я хочу подражать тем древним грекам, которые, избегая позорной клички мудрецов, предпочли назваться софистами[26]. Их тщанием слагались хвалы богам и великим людям. И вы тоже услышите сегодня похвальное слово, но не Гераклу и не Солону[27], а мне самой, иначе говоря — Глупости.

Глава III

Глупость говорит:

Воистину не забочусь я нисколько о тех любомудрах, которые провозглашают дерзновеннейшим глупцом всякого, кто произносит хвалы самому себе. Ладно, пусть это будет глупо, если уж им так хочется, — лишь бы зазорно не было. Кому, однако, как не Глупости, больше подобает явиться трубачом собственной славы и самой себе подыгрывать на флейте? Кто может лучше изобразить меня, нежели я сама? Разве что тот, кому я известна ближе, нежели себе самой! Сверх того, действуя таким образом, я почитаю себя скромнее большинства великих и мудрых мира сего. Удерживаемые ложным стыдом, они не решаются выступить сами, но вместо того нанимают какого-нибудь продажного ритора или поэта-пустозвона, из чьих уст выслушивают похвалу, иначе говоря — ложь несусветную. Наш смиренник распускает хвост, словно павлин, задирает хохол, а тем временем бесстыжий льстец приравнивает этого ничтожного человека к богам, выставляет его образцом всех доблестей, до которых тому, как до звезды небесной, далеко, наряжает ворону в павлиньи перья, старается выбелить эфиопа и из мухи делает слона. Наконец, я применяю на деле народную пословицу, гласящую:

«Сам выхваляйся, коли люди не хвалят».

Не знаю, чему дивиться — лености или неблагодарности смертных: хотя все они меня усердно чтут и охотно пользуются моими благодеяниями, никто, однако, в продолжение стольких веков не удосужился воздать в благодарственной речи похвалу Глупости, тогда как не было недостатка в охотниках сочинять, не жалея лампового масла и жертвуя сном, напыщенные славословия Бусиридам, Фаларидам[28], перемежающимся лихорадкам, мухам, лысинам и тому подобным напастям. От меня же вы услышите речь, не подготовленную заранее и не обработанную, но зато тем более правдивую.

Глава IV

Глупость говорит:

Не хотелось бы мне, чтобы вы заподозрили меня в желании блеснуть остроумием по примеру большинства ораторов. Ведь те, — дело известное, — когда читают речь, над которой бились лет тридцать, а иногда так и вовсе чужую, то дают понять, будто сочинили ее между делом, шутки ради, в три дня, или просто продиктовали невзначай. Мне же всегда особенно приятно было говорить то, что в голову взбредет. И да не ждет никто, чтобы я по примеру тех же заурядных риторов стала предлагать вам здесь точные определения, а тем более разделения. Ибо как ограничить определениями ту, чья божественная сила простирается так широко, или разделить ту, в служении которой объединился весь мир? Да и вообще, к чему выставлять напоказ тень мою или образ, когда вот я сама стою здесь перед вами? Видите? Вот я, Глупость, щедрая подательница всяческих благ, которую латиняне зовут Стультицией[29], а греки Морией.

Глава V

Глупость говорит:

Да и вообще — нужны ли здесь слова? Разве само чело мое и лик, как говорится, не достаточно свидетельствуют о том, кто я такая? Если бы кто даже и решился выдать меня за Минерву или за Софию, мое лицо — правдивое зеркало души — опровергло бы его без долгих речей. Нет во мне никакого притворства, и я не стараюсь изобразить на лбу своем то, чего нет у меня в сердце. Всегда и всюду я неизменна, так что не могут скрыть меня даже те, кто изо всех сил старается присвоить себе личину и титул мудрости, — эти обезьяны, рядящиеся в пурпур, и ослы, щеголяющие в львиной шкуре. Пусть притворствуют как угодно: торчащие ушки все равно выдадут Мидаса. Неблагодарна, клянусь Гераклом, и та порода людей, которая всего теснее связана со мною, а между тем при народе так стыдится моего имени, что даже попрекает им своих ближних, словно бранною кличкой. Эти глупейшие из глупцов хотят прослыть мудрецами и Фалесами[30], но можно ли назвать их иначе, как глупомудрали?

Глава VI

Глупость говорит:

Как видите, мне действительно захотелось подражать риторам нашего времени, которые считают себя уподобившимися богам, если им удается прослыть двуязычными[31], наподобие пиявок, и которые полагают верхом изящества пересыпать латинские речи греческими словечками, словно бубенцами, хотя бы это и было совсем некстати. Если же не хватает им заморской тарабарщины, они извлекают из полуистлевших грамот несколько устарелых речений, чтобы пустить пыль в глаза читателю. Кто понимает, тот тешится самодовольством, а кто не понимает, тот тем более дивится, чем менее понимает. Ибо нашей братии весьма приятно бывает восхищаться всем иноземным. А ежели среди невежественных слушателей и читателей попадутся люди самолюбивые, они смеются, рукоплещут и, на ослиный лад, помахивают ушами, дабы другие не сочли их несведущими. Да, именно так. Теперь возвращаюсь к главному предмету моей речи.

Глава VII

Глупость говорит:

Итак, мужи… каким бы эпитетом вас почтить? Ах да, конечно: мужи глупейшие! Ибо какое более почетное прозвище может даровать богиня Глупость сопричастникам ее таинств? Но поскольку далеко не всем известно, из какого рода я происхожу, то и попытаюсь изложить это здесь, с помощью Муз. Родителем моим был не Хаос, не Орк, не Сатурн, не Иапет[32] и никто другой из этих обветшалых, полуистлевших богов, но Плутос[33], который, не во гнев будь сказано Гомеру, Гесиоду[34] и даже самому Юпитеру, есть единственный и подлинный отец богов и людей[35]. По его мановению в древности, как и ныне, свершалось и свершается все — и священное и мирское. От его приговоров зависят войны, мир, государственная власть, советы, суды, народные собрания, браки, союзы, законы, искусства, игрища, ученые труды…— вот уж и дыхания не хватает, — коротко говоря, все общественные и частные дела смертных. Без его содействия всего этого племени поэтических божеств — скажу больше: даже верховных богов[36] — вовсе не было бы на свете или они прозябали бы самым жалким образом. На кого он прогневается, того не выручит и сама Паллада. Напротив, кому он благоволит, тому и дела нет до Юпитера с его громами. Вот каков мой отец. И породил он меня не из головы своей, как некогда Юпитер эту хмурую, чопорную Палладу, но от Неотеты[37], самой прелестной и веселой из нимф. И не в узах унылого брака, как тот хромой кузнец[38], родилась я, но — что не в пример сладостнее — от вожделения свободной любви, пользуясь словами нашего милого Гомера. И сам отец мой, должно вам знать, был в ту пору не дряхлым полуслепым Плутосом Аристофана[39], но ловким и бодрым, хмельным от юности, а еще больше — от нектара, которого хлебнул он изрядно на пиру у богов.

Глава VIII

Глупость говорит:

Если вы спросите о месте моего рождения, — ибо в наши дни благородство зависит прежде всего от того, где издал ты свой первый младенческий крик, — то я отвечу, что не на блуждающем Делосе, и не среди волнующегося моря[40], и не под сенью пещеры[41] родилась я, но на тех Счастливых островах, где не сеют, не пашут, а в житницы собирают. Там нет ни труда, ни старости, ни болезней, там на полях не увидишь асфоделей, мальв, морского луку, волчцов, бобов и тому подобной дряни, но повсеместно глаза и обоняние твои ласкают молий, панацея[42], непента, майоран, бессмертники, лотосы, розы, фиалки и гиацинты, достойные садов Адонисовых[43]. Рожденная среди этих услад, не с плачем вступила я в жизнь, но ласково улыбнулась матери. Право, не завидую я вышнему Крониду, вскормленному козой[44], — ведь меня питали своими сосцами две прелестные нимфы — Метэ[45], рожденная Вакхом, и Апедия[46], дочь Пана.

Обеих вы видите в толпе моих спутниц и наперсниц. А если вам угодно знать имена всех прочих, то — клянусь Гераклом! — я назову их не иначе, как по-гречески.

Глава IX

Глупость говорит:

Вот эта, с горделиво поднятыми бровями, — Филавтия. Та, что улыбается одними глазами и плещет в ладоши, носит имя Колакии.[47] А эта, полусонная, словно дремлющая, зовется Летой.[48] Эта, что сидит со сложенными руками, опершись на локти, — Мисопония[49]. Эта, увитая розами и опрысканная благовониями, — Гедонэ[50]. Эта, с беспокойно блуждающим взором, называется Анойя[51] Эта, с лоснящейся кожей и раскормленным телом, носит имя Трифэ[52]. Взгляните еще на этих двух богов, замешавшихся в девичий хоровод: одного из них зовут Комос,[53] а другого — Негретос Гипнос[54]. С помощью этих верных слуг я подчиняю своей власти весь род людской, отдаю повеления самим императорам.

Глава Х

Глупость говорит:

Теперь вы знаете, каков мой род, каково воспитание и какова свита. Дабы не подумал никто, будто я без должного права присвоила себе звание богини, внимайте, навострив уши, какими благами одаряю я богов и людей и как широко простирается моя божественная сила.

Если не зря написал некто, что быть богом — значит помогать смертным, и ежели по заслугам допущены в верховное собрание богов те, кто ввел в употребление хлеб, вино и прочие полезные вещи, то почему бы и мне не именоваться альфой в алфавите богов, поскольку я щедрее всех?

Глава XI

Глупость говорит:

Прежде всего — что может быть слаще и драгоценней самой жизни? Но кому обязаны вы возникновением ее, если не мне? Ведь не копье Паллады, дщери могучего отца, и не эгида тучегонителя Зевса[55] производят и умножают род людской. Воистину, сам отец богов и владыка людей, сотрясающий Олимп единым своим мановением, откладывает порою в сторонку трезубые свои молнии и обличье титана, столь страшное небожителям. Волей-неволей напяливает он, подобно актеру, чужую личину, когда овладевает им столь привычное для него желание делать детей. Стоики полагают, что они всего ближе к богам. Но дайте мне тройного, четверного, дайте, если угодно, тысячекратного стоика, — я докажу, что и ему придется[56] в подобном случае отл

Читать книгу Похвала глупости Эразм Роттердамский : онлайн чтение

Эразм (Дезидерий) Роттердамский
Похвала глупости

Предисловие автора

Эразм Роттердамский

своему милому Томасу Мору – привет.

В недавние дни, возвращаясь из Италии в Англию и не желая, чтобы время, проводимое на лошади, расточалось в пустых разговорах, чуждых музам и литературе, я либо размышлял о совместных ученых занятиях, либо наслаждался мысленно, вспоминая о покинутых друзьях, столь же ученых, сколь любезных моему сердцу. Между ними и ты, милый Мор, являлся мне в числе первых: вдали от тебя я не менее наслаждался воспоминаниями, нежели, бывало, вблизи – общением с тобою, которое, клянусь, слаще всего, что мне случалось отведать в жизни. И вот я решил заняться каким-нибудь делом, а поскольку обстоятельства не благоприятствовали предметам важным, то и задумал я сложить похвальное слово Глупости. «Что за Паллада внушила тебе эту мысль?» – спросишь ты. Прежде всего, навело меня на эту мысль родовое имя Мора, столь же близкое к слову мория, сколь сам ты далек от ее существа, ибо, по общему приговору, ты от нее всех дальше. Затем мне казалось, что эта игра ума моего тебе особенно должна прийтись по вкусу, потому что ты всегда любил шутки такого рода, иначе говоря – ученые и не лишенные соли (ежели только не заблуждаюсь я в оценке собственного моего творения), и вообще не прочь был поглядеть на человеческую жизнь глазами Демокрита. Хотя по исключительной прозорливости ума ты чрезвычайно далек от вкусов и воззрений грубой толпы, зато благодаря необыкновенной легкости и кротости нрава можешь и любишь, снисходя до общего уровня, играть роль самого обыкновенного человека. А значит, ты не только благосклонно примешь эту мою ораторскую безделку, эту памятку о твоем товарище, но и возьмешь ее под свою защиту; отныне, тебе посвященная, она уже не моя, а твоя.

Найдутся, быть может, хулители, которые станут распространять клевету, будто легкие эти шутки не к лицу теологу и слишком язвительны для христианского смирения; быть может, даже обвинят меня в том, что я воскрешаю древнюю комедию или, по примеру Лукиана, подвергаю осмеянию всех и каждого. Но пусть те, кого возмущают легкость предмета и шутливость изложения, вспомнят, что я лишь последовал примеру многих великих писателей. Сколько веков тому назад Гомер воспел Батрахомиомахию, Марон – комара и чесночную закуску, Овидий – орех! Поликрат написал похвальное слово Бусириду, которое затем исправил Исократ, Главк восхвалял неправосудие, Фаворин – Терсита и перемежающуюся лихорадку, Синесий – лысину. Лукиан – муху и блоху, Сенека сочинил шуточный апофеоз Клавдия, Плутарх – разговор Грилла с Улиссом, Лукиан и Апулей – похождения осла и уже не помню кто – завещание поросенка по имени Грунний Корокотта, о чем упоминает св. Иероним.

Если же всего этого мало, то пусть вообразят строгие мои судьи, что мне пришла охота поиграть в бирюльки или поездить верхом на длинной хворостине. В самом деле, разрешая игры людям всякого звания, справедливо ли отказывать в них ученому, тем более если он так трактует забавные предметы, что читатель, не вовсе бестолковый, извлечет отсюда более пользы, чем из иного педантского и напыщенного рассуждения? Вот один в терпеливо составленной из разных кусков речи прославляет риторику и философию, вот другой слагает хвалы какому-нибудь государю, вот третий призывает к войне с турками. Иной предсказывает будущее, иной поднимает новые вопросы – один другого пустячнее и ничтожнее. Но ежели ничего нет нелепее, чем трактовать важные предметы на вздорный лад, то ничего нет забавнее, чем трактовать чушь таким манером, чтобы она отнюдь не казалась чушью. Конечно, пусть судят меня другие: однако коль скоро не вконец обольстила меня Филавтия, то сдается мне, что я восхвалил Глупость не совсем глупо. Что же касается пустого упрека в излишней резкости, то отвечу, что всегда дозволено было безнаказанно насмехаться над повседневной человеческой жизнью, лишь бы эта вольность не переходила в неистовство. Весьма дивлюсь я нежности современных ушей, которые, кажется, ничего не выносят, кроме торжественных титулов. Немало также увидишь в наш век таких богомолов, которые скорее стерпят тягчайшую хулу на Христа, нежели самую безобидную шутку насчет папы или государя, в особенности когда дело затрагивает интересы кармана. Но если кто судит жизнь человеческую, не называя имен, то почему, спрошу я, видеть здесь непременно язвительное издевательство, а не наставление, не увещание? А в противном случае сколь часто пришлось бы мне обращаться с укорами и порицаниями к самому себе! И, наконец, кто не щадит ни одного звания в роде людском, тот ясно показывает, что не против отдельных лиц, а только против пороков он ополчился. Итак, если кто теперь станет кричать, жалуясь на личную обиду, то лишь выдаст тем свой страх и нечистую совесть. Куда вольней и язвительней писал св. Иероним, не щадивший и имен порою! Я же не только избегал повсеместно имен собственных, но сверх того старался умерить всячески слог, дабы разумному читателю сразу же было понятно, что я стремлюсь скорее к смеху, нежели к злому глумлению. Я не хотел по примеру Ювенала ворошить сточную яму тайных пороков и охотнее выставлял напоказ смешное, нежели гнусное.

Того, кто не удовлетворится всем сказанным, прошу вспомнить для утешения, что весьма почтенно служить жертвою нападок Глупости, от лица которой я взял слово. Впрочем, стоит ли говорить все это такому искусному адвокату, как ты; и без того ты сумеешь отстоять наилучшим образом даже и не столь правое дело. Прощай же, мой красноречивейший Мор, и Морию твою защищай всеусердно.

Писано в деревне, 10 июня 1508 г.

Глупость говорит:

Глава I

Пусть грубые смертные толкуют обо мне, как им угодно, – мне ведомо, на каком худом счету Глупость даже у глупейших, – все же я дерзаю утверждать, что мое божественное присутствие, и только оно одно, веселит богов и людей. Наилучшее тому доказательство – перед вами: едва взошла я на кафедру в этом многолюдном собрании, как все лица просияли небывалым, необычайным весельем, все подались вперед и повсеместно раздался радостный, ликующий смех. При взгляде на вас кажется мне, будто я вижу богов Гомеровых, охмелевших от нектара, настоянного на непенте, а ведь только что вы сидели печальные и озабоченные, словно воротились недавно из Трофониевой пещеры. Подобно тому как утреннее солнце, показывающее земле свой прекрасный золотой лик, или как ранняя весна, веющая приятными зефирами после суровой зимы, всему сообщают новый цвет и вид и новую юность, так и у вас при взгляде на меня совсем иными сделались лица. В то время как даже великие риторы лишь при помощи длинной, старательно обдуманной речи понуждают вас стряхнуть с души тяжелые заботы, я достигла этого сразу, единым моим появлением.

Глава II

Чего ради выступаю я сегодня в несвойственном мне обличии, об этом вы узнаете, ежели будете слушать внимательно, – не так, как слушают церковных проповедников, но как внимают рыночным скоморохам, шутам и фиглярам или так, как наш друг Мидас слушал некогда Пана. Ибо захотелось мне появиться перед вами в роли софиста, но только – не одного из тех, которые ныне вколачивают в головы мальчишкам вредную чушь и научают их препираться с упорством, более чем бабьим. Нет, я хочу подражать тем древним грекам, которые, избегая позорной клички мудрецов, предпочли назваться софистами. Их тщанием слагались хвалы богам и великим людям. И вы тоже услышите сегодня похвальное слово, но не Гераклу и не Солону, а мне самой, иначе говоря – Глупости.

Глава III

Воистину не забочусь я нисколько о тех любомудрах, которые провозглашают дерзновеннейшим глупцом всякого, кто произносит хвалы самому себе. Ладно, пусть это будет глупо, если уж им так хочется, – лишь бы зазорно не было. Кому, однако, как не Глупости, больше подобает явиться трубачом собственной славы и самой себе подыгрывать на флейте? Кто может лучше изобразить меня, нежели я сама? Разве что тот, кому я известна ближе, нежели себе самой! Сверх того, действуя таким образом, я почитаю себя скромнее большинства великих и мудрых мира сего. Удерживаемые ложным стыдом, они не решаются выступить сами, но вместо того нанимают какого-нибудь продажного ритора или поэта-пустозвона, из чьих уст выслушивают похвалу, иначе говоря – ложь несусветную. Наш смиренник распускает хвост, словно павлин, задирает хохол, а тем временем бесстыжий льстец приравнивает этого ничтожного человека к богам, выставляет его образцом всех доблестей, до которых тому, как до звезды небесной, далеко, наряжает ворону в павлиньи перья, старается выбелить эфиопа и из мухи делает слона. Наконец, я применяю на деле народную пословицу, гласящую:

 
«Сам выхваляйся, коли люди не хвалят».
 

Не знаю, чему дивиться – лености или неблагодарности смертных: хотя все они меня усердно чтут и охотно пользуются моими благодеяниями, никто, однако, в продолжение стольких веков не удосужился воздать в благодарственной речи похвалу Глупости, тогда как не было недостатка в охотниках сочинять, не жалея лампового масла и жертвуя сном, напыщенные славословия Бусиридам, Фаларидам, перемежающимся лихорадкам, мухам, лысинам и тому подобным напастям. От меня же вы услышите речь, не подготовленную заранее и не обработанную, но зато тем более правдивую.

Портрет Эразма Роттердамского. Гольбейн, Ганс (Младший). Первая четверть XVI в. Лувр

Глава IV

Не хотелось бы мне, чтобы вы заподозрили меня в желании блеснуть остроумием по примеру большинства ораторов. Ведь те, – дело известное, – когда читают речь, над которой бились лет тридцать, а иногда так и вовсе чужую, то дают понять, будто сочинили ее между делом, шутки ради, в три дня, или просто продиктовали невзначай. Мне же всегда особенно приятно было говорить то, что в голову взбредет. И да не ждет никто, чтобы я по примеру тех же заурядных риторов стала предлагать вам здесь точные определения, а тем более разделения. Ибо как ограничить определениями ту, чья божественная сила простирается так широко, или разделить ту, в служении которой объединился весь мир? Да и вообще, к чему выставлять напоказ тень мою или образ, когда вот я сама стою здесь перед вами? Видите? Вот я, Глупость, щедрая подательница всяческих благ, которую латиняне зовут Стультицией, а греки Морией.

Глава V

Да и вообще – нужны ли здесь слова? Разве само чело мое и лик, как говорится, не достаточно свидетельствуют о том, кто я такая? Если бы кто даже и решился выдать меня за Минерву или за Софию, мое лицо – правдивое зеркало души – опровергло бы его без долгих речей. Нет во мне никакого притворства, и я не стараюсь изобразить на лбу своем то, чего нет у меня в сердце. Всегда и всюду я неизменна, так что не могут скрыть меня даже те, кто изо всех сил старается присвоить себе личину и титул мудрости, – эти обезьяны, рядящиеся в пурпур, и ослы, щеголяющие в львиной шкуре. Пусть притворствуют как угодно: торчащие ушки все равно выдадут Мидаса. Неблагодарна, клянусь Гераклом, и та порода людей, которая всего теснее связана со мною, а между тем при народе так стыдится моего имени, что даже попрекает им своих ближних, словно бранною кличкой. Эти глупейшие из глупцов хотят прослыть мудрецами и Фалесами, но можно ли назвать их иначе, как глупомудрали?

Глава VI

Как видите, мне действительно захотелось подражать риторам нашего времени, которые считают себя уподобившимися богам, если им удается прослыть двуязычными, наподобие пиявок, и которые полагают верхом изящества пересыпать латинские речи греческими словечками, словно бубенцами, хотя бы это и было совсем некстати. Если же не хватает им заморской тарабарщины, они извлекают из полуистлевших грамот несколько устарелых речений, чтобы пустить пыль в глаза читателю. Кто понимает, тот тешится самодовольством, а кто не понимает, тот тем более дивится, чем менее понимает. Ибо нашей братии весьма приятно бывает восхищаться всем иноземным. А ежели среди невежественных слушателей и читателей попадутся люди самолюбивые, они смеются, рукоплещут и, на ослиный лад, помахивают ушами, дабы другие не сочли их несведущими. Да, именно так.

Теперь возвращаюсь к главному предмету моей речи.

Глава VII

Итак, мужи… каким бы эпитетом вас почтить? Ах да, конечно: мужи глупейшие! Ибо какое более почетное прозвище может даровать богиня Глупость сопричастникам ее таинств? Но поскольку далеко не всем известно, из какого рода я происхожу, то и попытаюсь изложить это здесь, с помощью Муз. Родителем моим был не Хаос, не Орк, не Сатурн, не Иапет и никто другой из этих обветшалых, полуистлевших богов, но Плутос, который, не во гнев будь сказано Гомеру, Гесиоду и даже самому Юпитеру, есть единственный и подлинный отец богов и людей. По его мановению в древности, как и ныне, свершалось и свершается все – и священное и мирское. От его приговоров зависят войны, мир, государственная власть, советы, суды, народные собрания, браки, союзы, законы, искусства, игрища, ученые труды… – вот уж и дыхания не хватает, – коротко говоря, все общественные и частные дела смертных. Без его содействия всего этого племени поэтических божеств – скажу больше: даже верховных богов – вовсе не было бы на свете или они прозябали бы самым жалким образом. На кого он прогневается, того не выручит и сама Паллада. Напротив, кому он благоволит, тому и дела нет до Юпитера с его громами. Вот каков мой отец. И породил он меня не из головы своей, как некогда Юпитер эту хмурую, чопорную Палладу, но от Неотеты, самой прелестной и веселой из нимф. И не в узах унылого брака, как тот хромой кузнец, родилась я, но – что не в пример сладостнее – от вожделения свободной любви, пользуясь словами нашего милого Гомера. И сам отец мой, должно вам знать, был в ту пору не дряхлым полуслепым Плутосом Аристофана, но ловким и бодрым, хмельным от юности, а еще больше – от нектара, которого хлебнул он изрядно на пиру у богов.

Глава VIII

Если вы спросите о месте моего рождения, – ибо в наши дни благородство зависит прежде всего от того, где издал ты свой первый младенческий крик, – то я отвечу, что не на блуждающем Делосе, и не среди волнующегося моря, и не под сенью пещеры родилась я, но на тех Счастливых островах, где не сеют, не пашут, а в житницы собирают. Там нет ни труда, ни старости, ни болезней, там на полях не увидишь асфоделей, мальв, морского луку, волчцов, бобов и тому подобной дряни, но повсеместно глаза и обоняние твои ласкают молий, панацея, непента, майоран, бессмертники, лотосы, розы, фиалки и гиацинты, достойные садов Адонисовых. Рожденная среди этих услад, не с плачем вступила я в жизнь, но ласково улыбнулась матери. Право, не завидую я вышнему Крониду, вскормленному козой, – ведь меня питали своими сосцами две прелестные нимфы – Метэ, рожденная Вакхом, и Апедия, дочь Пана.

Обеих вы видите в толпе моих спутниц и наперсниц. А если вам угодно знать имена всех прочих, то – клянусь Гераклом! – я назову их не иначе, как по-гречески.

Глава IX

Вот эта, с горделиво поднятыми бровями, – Филавтия. Та, что улыбается одними глазами и плещет в ладоши, носит имя Колакии. А эта, полусонная, словно дремлющая, зовется Летой. Эта, что сидит со сложенными руками, опершись на локти, – Мисопония. Эта, увитая розами и опрысканная благовониями, – Гедонэ. Эта, с беспокойно блуждающим взором, называется Анойя. Эта, с лоснящейся кожей и раскормленным телом, носит имя Трифэ. Взгляните еще на этих двух богов, Замешавшихся в девичий хоровод: одного из них зовут Комос, а другого – Негретос Гипнос. С помощью этих верных слуг я подчиняю своей власти весь род людской, отдаю повеления самим императорам.

Портрет Дезидерия Эразма Роттердамского. Альбрехт Дюрер. Нюрнберг. Германия

Глава Х

Теперь вы знаете, каков мой род, каково воспитание и какова свита. Дабы не подумал никто, будто я без должного права присвоила себе звание богини, внимайте, навострив уши, какими благами одаряю я богов и людей и как широко простирается моя божественная сила.

Если не зря написал некто, что быть богом – значит помогать смертным, и ежели по заслугам допущены в верховное собрание богов те, кто ввел в употребление хлеб, вино и прочие полезные вещи, то почему бы и мне не именоваться альфой в алфавите богов, поскольку я щедрее всех?

Глава XI

Прежде всего – что может быть слаще и драгоценней самой жизни? Но кому обязаны вы возникновением ее, если не мне? Ведь не копье Паллады, дщери могучего отца, и не эгида тучегонителя Зевса производят и умножают род людской. Воистину, сам отец богов и владыка людей, сотрясающий Олимп единым своим мановением, откладывает порою в сторонку трезубые свои молнии и обличье титана, столь страшное небожителям. Волей-неволей напяливает он, подобно актеру, чужую личину, когда овладевает им столь привычное для него желание делать детей. Стоики полагают, что они всего ближе к богам. Но дайте мне тройного, четверного, дайте, если угодно, тысячекратного стоика, – я докажу, что и ему придется в подобном случае отложить в сторону если не бороду, знамя мудрости, общее, впрочем, с козлами, то свою хмурую важность и свои твердокаменные догматы, придется расправить морщины на лбу и покориться сладостному безумию. Утверждаю, что ко мне, лишь ко мне одной, должен будет взывать этот мудрец, ежели только возжелает стать отцом. Впрочем, почему бы мне, по обычаю моему, не изъясниться еще откровеннее? Скажите, пожалуйста, разве голова, лицо, грудь, рука, ухо или какая другая часть тела из тех, что слывут добропорядочными, производит на свет богов и людей? Нет, умножает род человеческий совсем иная часть, до того глупая, до того смешная, что и поименовать-то ее нельзя, не вызвав общего хохота. Таков, однако, источник, более священный, нежели числа Пифагоровы, и из него все живущее получает свое начало. Скажите по совести, какой муж согласился бы надеть на себя узду брака, если бы, по обычаю мудрецов, предварительно взвесил все невыгоды супружеской жизни? Какая женщина допустила бы к себе мужа, если бы подумала и поразмыслила об опасностях и муках родов и о трудностях воспитания детей? Но если жизнью мы обязаны супружеству, а супружеством – моей служанке Анойе, то сами вы понимаете, в какой мере являетесь моими должниками. Далее, какая женщина, единожды попробовавшая рожать, согласилась бы повторить этот опыт, если б не божественная сила спутницы моей Леты? Не во гнев будь сказано Лукрецию, сама Венера не посмеет отрицать, что без моей чудесной помощи все ее могущество не имело бы ни силы, ни действия. Итак, только благодаря моей хмельной и веселой игре рождаются на свет и угрюмые философы, чье место в наши дни унаследовали так называемые монахи, и порфироносные государи, и благочестивые иереи, и трижды пречистые первосвященники, а за ними и весь этот рой поэтических богов, до того многочисленный, что самый Олимп, сколь он ни обширен, едва может вместить такую толпу.

Глава XII

Но мало того что во мне вы обрели рассадник и источник всяческой жизни: все, что есть в жизни приятного, – тоже мой дар, и я берусь вам это доказать. Чем была бы земная наша жизнь, и вообще стоило ли бы называть ее жизнью, если б лишена была наслаждений? Вы рукоплещете? Я так и знала, что никто из вас не настолько мудр или, лучше сказать, не настолько глуп, нет – именно не настолько мудр, чтобы не согласиться с моим мнением. Сами стоики отнюдь не отворачиваются от наслаждений. Лицемеря и клеймя наслаждение перед грубой толпой, они просто хотят отпугнуть других, чтобы самим вольготнее было наслаждаться. Но пусть ответят они мне ради Зевса: что останется в жизни, кроме печали, скуки, томления, несносных докук и тягот, если не примешать к ней малую толику наслаждения, иначе говоря, если не сдобрить ее глупостью? Ссылаюсь на свидетельство прославленного Софокла, который воздал мне следующую красноречивую хвалу:

 
Блаженна жизнь, пока живешь без дум.
 

Попытаемся, однако, рассмотреть этот предмет более обстоятельно.

Глава XIII

Прежде всего, кому не известно, что первые годы – самый приятный и веселый возраст в жизни человека? Детей любят, целуют, ласкают, даже враг-чужеземец готов прийти к ним на помощь. Чем объяснить это, если не тем, что мудрая природа окутала младенцев привлекательным покровом глупости, который, чаруя родителей и воспитателей, вознаграждает их за труды, а малюткам доставляет любовь и опеку, для них необходимые.

За детством следует юность. Кому она не мила, кто к ней не благоволит, кто не стремится помочь ей, кто не протягивает ей дружелюбную руку? Но в чем, спрошу я, источник очарования юности, если не во мне? Чем меньше умничает мальчик по моей милости, тем приятнее он всем и каждому. Разве я лгу, утверждая, что люди, по мере того как они становятся старше и начинают умнеть благодаря собственному опыту и воспитанию, понемногу теряют свою привлекательность, проворство, красоту и силу? Чем более удаляется от меня человек, тем меньше остается ему жить, пока не наступит наконец тягостная старость, ненавистная не только другим, но и самой себе. Никто из смертных не вынес бы старости, если б я не сжалилась над несчастными и не поспешила бы на помощь. Подобно тому как у поэтов боги, видя, что человек готов расстаться с жизнью, стараются облегчить его участь посредством какой-нибудь метаморфозы, так и я, по мере возможности, возвращаю к детству тех, кто стоит уже на краю могилы. Недаром про дряхлеющих старцев говорят в народе, будто они впали во второе детство. Если кто спросит, каким способом произвожу я подобное превращение, то это не тайна. Я веду старцев к истоку Леты, берущей свое начало на Счастливых островах (лишь узким ручейком струится она затем вдоль Подземного царства), и там, испив влаги забвения, они понемногу смывают с души своей все заботы и набираются новых сил. О них говорят, будто выжили они из ума и несут вздор… Тем лучше! Это и означает, что они снова стали детьми. Быть ребенком и нести вздор – разве это не одно и то же? Разве не больше других веселится в этом возрасте тот, кто поглупее? Кому не мерзок и не кажется чудовищем мальчик с умом взрослого человека? Пословица недаром гласит:

 
Ненавижу я мальчишек, зрелых преждевременно.
 

И кто согласится водить знакомство со стариком, который, наряду с приобретенной за долгие годы опытностью, сохранил полностью силу духа и остроту ума? Лучше уж ему, право, стать дураком по моей милости. Это избавит его от тяжких забот, которые терзают мудреца. Благодаря мне он еще считается недурным собутыльником. Он не испытывает пресыщения жизнью, столь мучительного в более молодом возрасте. Когда он, по примеру старичка, выведенного Плавтом, пожелает вспомнить коротенькое словечко: ЛЮБЛЮ, он будет несчастнейшим из людей, ежели сохранил свой ум. А между тем по моей милости он счастлив, приятен друзьям и может порою принять участие в веселой беседе. Из уст его, как у Гомерова Нестора, струится речь слаще меда, в то время как Ахилл изливает свою злобу в желчных словах. У того же Гомера старики беседуют, сидя на городской стене, и голоса их поэт сравнивает с шелестом лилий. В этом отношении старость стоит даже выше младенчества, без сомнения сладостного, но бессловесного, лишенного приятнейшей из житейских утех – мирной болтовни. Прибавьте к этому, что старики очень любят детей, а дети легко привязываются к старикам.

 
Сходные вещи сближать привыкли великие боги.
 

Да и в самом деле, какая разница между стариком и ребенком, если не считать того, что первый изборожден морщинами и насчитывает больше дней от рождения? Те же белые волосы, беззубый рот, малый рост, пристрастие к молоку, косноязычие, болтливость, бестолковость, забывчивость, опрометчивость. Коротко говоря, они во всем подобны друг другу. Чем более стареют люди, тем ближе они к детям, и, наконец, словно настоящие младенцы, не испытывая отвращения к жизни, не сознавая смерти, уходят они из мира.

Эразм Роттердамский. Ганс Гольбейн (Младший). 1523 г.

«Похвала глупости» Эразм Роттердамский: рецензии и отзывы на книгу | ISBN 978-966-1553-13-1, 978-966-1553-41-4

Маленькая книжка для взрослых, или из раздела «Посиди, подумай»
Возвращаясь из Италии в Англию и думая о своем близком друге (Томас Мор) он решил скоротать время и написать шуточную хвалебную оду Глупости — Мории (сходное с фамилией Томаса Мора). Как оказалось, такие шуточные похвалы были не новинкой. Сам Эзрам Роттердамский писал:

«Поликрат написал похвальное слово Бусириду, которое затем исправил Исократ, Главк восхвалял неправосудие, Фаворин – Терсита и перемежающуюся лихорадку, Синесий – лысину. Лукиан – муху и блоху, Сенека сочинил шуточный апофеоз Клавдия, Плутарх – разговор Грилла с Улиссом, Лукиан и Апулей – похождения осла и уже не помню кто – завещание поросенка по имени Грунний Корокотта, о чем упоминает св. Иероним.»

Прочитав аннотацию, невозможно понять о кем эта книга, однако, я решила рискнуть и приобрела ее на Лабиринт.ру и была неожиданно удивлена форматом. Возможно, это моя невнимательность, потому что на сайте были и размеры и фотографии. Но меня зацепило название.

Решила ее с собой взять в отпуск, потому что она влезла в боковой кармашек (именно кармашек) рюкзака. Открыв ее, я поняла, что это произведение было написано аж в далеком 1509 году, однако, дочитав до конца, я поняла, что оно актуально сейчас как никогда.

Повествование ведется в виде монолога самой Глупости, которая выступает на многолюдном собрании в свою защиту будучи женщиной среди мужчин (не забываем, что это начало XVI векf). Она доказывает всем, что ее влияние на род человеческий недооценен, что она лучше всех остальных богов заботится о человечестве, что под ее влияние попадают все без исключения: от старых безумцев до Богов Олимпа. Ее верные слуги помогают:

«Вот эта, с горделиво поднятыми бровями, – Филавтия. Та, что улыбается одними глазами и плещет в ладоши, носит имя Колакии. А эта, полусонная, словно дремлющая, зовется Летой. Эта, что сидит со сложенными руками, опершись на локти, – Мисопония. Эта, увитая розами и опрысканная благовониями, – Гедонэ. Эта, с беспокойно блуждающим взором, называется Анойя. Эта, с лоснящейся кожей и раскормленным телом, носит имя Трифэ. Взгляните еще на этих двух богов, Замешавшихся в девичий хоровод: одного из них зовут Комос, а другого – Негретос Гипнос. С помощью этих верных слуг я подчиняю своей власти весь род людской, отдаю повеления самим императорам.»

Кстати, все эти блоги и богини действительно есть в мифологии.

Однако Глупость, которую латиняне зовут Стультицией, а греки Морией, совсем не печалится и не требует ей поклонения, подношений, молитв и жертв. Она уверена, что ей, как никому другому поклоняются итак, даже если они сами этого отрицают.

Прочитав эту похвалу, я убедилась, что глупость, в том или ином проявлении, — это своего рода буфер, щит, который укрывает нас от суровой реальности.

Без глупости не было бы браков:

«Скажите по совести, какой муж согласился бы надеть на себя узду брака, если бы, по обычаю мудрецов, предварительно взвесил все невыгоды супружеской жизни?»

«Какая женщина допустила бы к себе мужа, если бы подумала и поразмыслила об опасностях и муках родов и о трудностях воспитания детей? Но если жизнью мы обязаны супружеству, а супружеством –
служанке Анойе, то сами вы понимаете, в какой мере являетесь моими должниками.»

Глупость делает старость веселей, а стариков беззаботнее:

«…кто согласится водить знакомство со стариком, который, наряду с приобретенной за долгие годы опытностью, сохранил полностью силу духа и остроту ума? Лучше уж ему, право, стать дураком по моей милости. Это избавит его от тяжких забот, которые терзают мудреца. Благодаря мне он еще считается недурным собутыльником. Он не испытывает пресыщения жизнью, столь мучительного в более молодом возрасте.»

Дружба в конце концов — это, оказывается, тоже влияние Глупости:

«Потакать слабостям своих друзей, закрывать глаза на их недостатки, восхищаться их пороками, словно добродетелями, – что может быть ближе к глупости? Когда влюбленный целует родимое пятнышко своей подруги, когда Бальбин восхищается бородавкой своей Агны, когда отец говорит про косоглазого сына, будто у того плутоватые глазки, – что это такое, как не чистейшей воды глупость? Да, конечно, трижды, четырежды глупость! – но она одна:

Соединяет друзей и дружбу хранит неизменно.»

Глупости подчиняются цари и императоры, их придворные, священники, купцы, политики, философы, путешественники, юровдивый, художники, ремесленники и т.д. и т.п.

Книга мне понравилась легкостью, юмором и открытостью автора. Здесь раскрываются многие до абсурдности понятные, но не признаваемые людьми, деяния, совершенные под эгидой Глупости.

Глупость — это не плохо. Иногда, глупость — это необходимая пилюля от обыденной, порой скучной, иногда суровой, часто несправедливой и суровой реальности.

Читать книгу «Похвала глупости» онлайн полностью — Эразм Роттердамский — MyBook.

Эразм Роттердамский
Похвала глупости

Перевод с лат. П. Губера

Художник К. Журавлев

В оформлении издания использованы материалы, находящиеся в музее RIJKS MUSEUM

***

Эразм Роттердамский

своему милому Томасу Мору – привет

В недавние дни, возвращаясь из Италии в Англию и не желая, чтобы время, проводимое на лошади, расточалось в пустых разговорах, чуждых музам и литературе, я либо размышлял о совместных ученых занятиях, либо наслаждался мысленно, вспоминая о покинутых друзьях, столь же ученых, сколь любезных моему сердцу. Между ними и ты, милый Мор, являлся мне в числе первых: вдали от тебя я не менее наслаждался воспоминаниями, нежели, бывало, вблизи – общением с тобою, которое, клянусь, слаще всего, что мне случалось отведать в жизни. И вот я решил заняться каким-нибудь делом, а поскольку обстоятельства не благоприятствовали предметам важным, то и задумал я сложить похвальное слово Глупости. «Что за Паллада внушила тебе эту мысль?» – спросишь ты. Прежде всего, навело меня на эту мысль родовое имя Мора, столь же близкое к слову «мория», сколь сам ты далек от ее существа, ибо, по общему приговору, ты от нее всех дальше. Затем мне казалось, что эта игра ума моего тебе особенно должна прийтись по вкусу, потому что ты всегда любил шутки такого рода, иначе говоря – ученые и не лишенные соли (ежели только не заблуждаюсь я в оценке собственного моего творения), и вообще не прочь был поглядеть на человеческую жизнь глазами Демокрита. Хотя по исключительной прозорливости ума ты чрезвычайно далек от вкусов и воззрений грубой толпы, зато благодаря необыкновенной легкости и кротости нрава можешь и любишь, снисходя до общего уровня, играть роль самого обыкновенного человека. А значит, ты не только благосклонно примешь эту мою ораторскую безделку, эту памятку о твоем товарище, но и возьмешь ее под свою защиту; отныне, тебе посвященная, она уже не моя, а твоя.

Портрет Дезидерия Эразма.

Альбрехт Дюрер. Нюрнберг. Германия

Найдутся, быть может, хулители, которые станут распространять клевету, будто легкие эти шутки не к лицу теологу и слишком язвительны для христианского смирения; быть может, даже обвинят меня в том, что я воскрешаю древнюю комедию или, по примеру Лукиана, подвергаю осмеянию всех и каждого. Но пусть те, кого возмущают легкость предмета и шутливость изложения, вспомнят, что я лишь последовал примеру многих великих писателей. Сколько веков тому назад Гомер воспел Батрахомиомахию, Марон – комара и чесночную закуску, Овидий – орех! Поликрат написал похвальное слово Бусириду, которое затем исправил Исократ, Главк восхвалял неправосудие, Фаворин – Терсита и перемежающуюся лихорадку, Синесий – лысину, Лукиан – муху и блоху, Сенека сочинил шуточный апофеоз Клавдия, Плутарх – разговор Грилла с Улиссом, Лукиан и Апулей – похождения осла и уже не помню кто – завещание поросенка по имени Грунний Корокотта, о чем упоминает св. Иероним.

Если же всего этого мало, то пусть вообразят строгие мои судьи, что мне пришла охота поиграть в бирюльки или поездить верхом на длинной хворостине. В самом деле, разрешая игры людям всякого звания, справедливо ли отказывать в них ученому, тем более если он так трактует забавные предметы, что читатель, не вовсе бестолковый, извлечет отсюда более пользы, чем из иного педантского и напыщенного рассуждения? Вот один в терпеливо составленной из разных кусков речи прославляет риторику и философию, вот другой слагает хвалы какому-нибудь государю, вот третий призывает к войне с турками. Иной предсказывает будущее, иной поднимает новые вопросы – один другого пустячнее и ничтожнее. Но ежели ничего нет нелепее, чем трактовать важные предметы на вздорный лад, то ничего нет забавнее, чем трактовать чушь таким манером, чтобы она отнюдь не казалась чушью. Конечно, пусть судят меня другие: однако коль скоро не вконец обольстила меня Филавтия, то сдается мне, что я восхвалил Глупость не совсем глупо. Что же касается пустого упрека в излишней резкости, то отвечу, что всегда дозволено было безнаказанно насмехаться над повседневной человеческой жизнью, лишь бы эта вольность не переходила в неистовство. Весьма дивлюсь я нежности современных ушей, которые, кажется, ничего не выносят, кроме торжественных титулов. Немало также увидишь в наш век таких богомолов, которые скорее стерпят тягчайшую хулу на Христа, нежели самую безобидную шутку насчет папы или государя, в особенности когда дело затрагивает интересы кармана. Но если кто судит жизнь человеческую, не называя имен, то почему, спрошу я, видеть здесь непременно язвительное издевательство, а не наставление, не увещание? А в противном случае сколь часто пришлось бы мне обращаться с укорами и порицаниями к самому себе! И наконец, кто не щадит ни одного звания в роде людском, тот ясно показывает, что не против отдельных лиц, а только против пороков он ополчился. Итак, если кто теперь станет кричать, жалуясь на личную обиду, то лишь выдаст тем свой страх и нечистую совесть. Куда вольней и язвительней писал св. Иероним, не щадивший и имен порою! Я же не только избегал повсеместно имен собственных, но сверх того старался умерить всячески слог, дабы разумному читателю сразу же было понятно, что я стремлюсь скорее к смеху, нежели к злому глумлению. Я не хотел по примеру Ювенала ворошить сточную яму тайных пороков и охотнее выставлял напоказ смешное, нежели гнусное.

Дезидерий Эразм в церкви.

Корнелис ван Дален-старший, Йоханнес Майр

Того, кто не удовлетворится всем сказанным, прошу вспомнить для утешения, что весьма почтенно служить жертвою нападок Глупости, от лица которой я взял слово. Впрочем, стоит ли говорить все это такому искусному адвокату, как ты; и без того ты сумеешь отстоять наилучшим образом даже и не столь правое дело. Прощай же, мой красноречивейший Мор, и Морию твою защищай всеусердно.

Писано в деревне, 10 июня 1508 г.

Глава I

Глупость говорит:

Пусть грубые смертные толкуют обо мне, как им угодно, – мне ведомо, на каком худом счету Глупость даже у глупейших, – все же я дерзаю утверждать, что мое божественное присутствие, и только оно одно, веселит богов и людей. Наилучшее тому доказательство – перед вами: едва взошла я на кафедру в этом многолюдном собрании, как все лица просияли небывалым, необычайным весельем, все подались вперед и повсеместно раздался радостный, ликующий смех. При взгляде на вас кажется мне, будто я вижу богов Гомеровых, охмелевших от нектара, настоянного на непенте, а ведь только что вы сидели печальные и озабоченные, словно воротились недавно из Трофониевой пещеры. Подобно тому как утреннее солнце, показывающее земле свой прекрасный золотой лик, или как ранняя весна, веющая приятными зефирами после суровой зимы, всему сообщают новый цвет и вид и новую юность, так и у вас при взгляде на меня совсем иными сделались лица. В то время как даже великие риторы лишь при помощи длинной, старательно обдуманной речи понуждают вас стряхнуть с души тяжелые заботы, я достигла этого сразу, единым моим появлением.

Портрет Эразма Роттердамского.

Ганс Гольбейн-младший

Глава II

Глупость говорит:

Чего ради выступаю я сегодня в несвойственном мне обличии, об этом вы узнаете, ежели будете слушать внимательно, – не так, как слушают церковных проповедников, но как внимают рыночным скоморохам, шутам и фиглярам, или так, как наш друг Мидас слушал некогда Пана. Ибо захотелось мне появиться перед вами в роли софиста, но только – не одного из тех, которые ныне вколачивают в головы мальчишкам вредную чушь и научают их препираться с упорством, более чем бабьим. Нет, я хочу подражать тем древним грекам, которые, избегая позорной клички мудрецов, предпочли назваться софистами. Их тщанием слагались хвалы богам и великим людям. И вы тоже услышите сегодня похвальное слово, но не Гераклу и не Солону, а мне самой, иначе говоря – Глупости.

Портрет Эразма Роттердамского.

Самюэл ван Хогстратен

Глава III

Глупость говорит:

Воистину не забочусь я нисколько о тех любомудрах, которые провозглашают дерзновеннейшим глупцом всякого, кто произносит хвалы самому себе. Ладно, пусть это будет глупо, если уж им так хочется, – лишь бы зазорно не было. Кому, однако, как не Глупости, больше подобает явиться трубачом собственной славы и самой себе подыгрывать на флейте? Кто может лучше изобразить меня, нежели я сама? Разве что тот, кому я известна ближе, нежели себе самой! Сверх того, действуя таким образом, я почитаю себя скромнее большинства великих и мудрых мира сего. Удерживаемые ложным стыдом, они не решаются выступить сами, но вместо того нанимают какого-нибудь продажного ритора или поэта-пустозвона, из чьих уст выслушивают похвалу, иначе говоря – ложь несусветную. Наш смиренник распускает хвост, словно павлин, задирает хохол, а тем временем бесстыжий льстец приравнивает этого ничтожного человека к богам, выставляет его образцом всех доблестей, до которых тому, как до звезды небесной, далеко, наряжает ворону в павлиньи перья, старается выбелить эфиопа и из мухи делает слона. Наконец, я применяю на деле народную пословицу, гласящую:

«Сам выхваляйся, коли люди не хвалят».

Не знаю, чему дивиться – лености или неблагодарности смертных: хотя все они меня усердно чтут и охотно пользуются моими благодеяниями, никто, однако, в продолжение стольких веков не удосужился воздать в благодарственной речи похвалу Глупости, тогда как не было недостатка в охотниках сочинять, не жалея лампового масла и жертвуя сном, напыщенные славословия Бусиридам, Фаларидам, перемежающимся лихорадкам, мухам, лысинам и тому подобным напастям. От меня же вы услышите речь, не подготовленную заранее и не обработанную, но зато тем более правдивую.

Портрет Дезидерия Эразма.

Копия с картины Квентина Массейса. После 1535

Глава IV

Глупость говорит:

Не хотелось бы мне, чтобы вы заподозрили меня в желании блеснуть остроумием по примеру большинства ораторов. Ведь те, – дело известное, – когда читают речь, над которой бились лет тридцать, а иногда так и вовсе чужую, то дают понять, будто сочинили ее между делом, шутки ради, в три дня, или просто продиктовали невзначай. Мне же всегда особенно приятно было говорить то, что в голову взбредет. И да не ждет никто, чтобы я по примеру тех же заурядных риторов стала предлагать вам здесь точные определения, а тем более разделения. Ибо как ограничить определениями ту, чья божественная сила простирается так широко, или разделить ту, в служении которой объединился весь мир? Да и вообще, к чему выставлять напоказ тень мою или образ, когда вот я сама стою здесь перед вами? Видите? Вот я, Глупость, щедрая подательница всяческих благ, которую латиняне зовут Стультицией, а греки Морией.

Глава V

Глупость говорит:

Да и вообще – нужны ли здесь слова? Разве само чело мое и лик, как говорится, не достаточно свидетельствуют о том, кто я такая? Если бы кто даже и решился выдать меня за Минерву или за Софию, мое лицо – правдивое зеркало души – опровергло бы его без долгих речей. Нет во мне никакого притворства, и я не стараюсь изобразить на лбу своем то, чего нет у меня в сердце. Всегда и всюду я неизменна, так что не могут скрыть меня даже те, кто изо всех сил старается присвоить себе личину и титул мудрости, – эти обезьяны, рядящиеся в пурпур, и ослы, щеголяющие в львиной шкуре. Пусть притворствуют как угодно: торчащие ушки все равно выдадут Мидаса. Неблагодарна, клянусь Гераклом, и та порода людей, которая всего теснее связана со мною, а между тем при народе так стыдится моего имени, что даже попрекает им своих ближних, словно бранною кличкой. Эти глупейшие из глупцов хотят прослыть мудрецами и Фалесами, но можно ли назвать их иначе, как глупомудрали?

Эразм Роттердамский. «Похвала глупости» — Мегаобучалка

Эразм Роттердамский – крупнейший ученый-гуманист нач. XVI в. Из лит. произведений наибольшее значение имела «Похвала глупости», произведение, составившее славу Эразму и после своего появления переведенное на многие европ. языки.

«Позвала глупости» — глубокая и обобщенная сатира на совр. об-во. Пороки выступают в шутовском наряде, представленные как различные виды челов. глупости и обозреваемые в форме шуточного панегирика, «похвального слова», кот. госпожа Глупость произносит себе и своим поклонникам.

Глупость выступает в частной жизни – в любовных и супружеских отношениях, в жажде славы и богатства, в чванстве «громкими именами и почетными прозвищами». Далее в свите Глупости перед нами проходят различные сословия и профессии средневекового об-ва: врачи-шарлатаны, «невежественные, нахальные и самонадеянные», законники-крючкотворы, умеющие приумножить свои имения, тщеславные поэты, философы, «уважаемые за длинную бороду и широкий плащ», кот. «ничего не зная в действительности, тем не менее воображают себя всезнайками», и др. Особенную ненависть Эразма вызывают купцы. Они ставят себе самую гнусную цель в жизни и достигают ее наигнуснейшими средствами: вечно лгут, божатся, воруют, жульничают, надувают и при всем том мнят себя первыми людьми в мире, потому только, что пальцы их украшены золотыми перстнями. Эразм был современником эпохи первоначального накопления и видел возникновения нового об-ва, основанного на власти денег. Плутос (бог богатства), по его словам, единственный настоящий отец людей и богов. От его приговоров зависят войны, мир, гос. власть, советы, суды, народ. собрания, браки, договоры, союзы, законы, искусства, игрища, ученые труды – все общественные и частные дела смертных.

Не менее сурово Эразм обличает господствующий класс феодал. об-ва – дворян, кот. не отличаются ничем от последнего прохвоста, но кичатся благородством своего происхождения, придворных и вельмож, кот. живут как бездельники, спят до полудня, проводят день в забавах и потехах, с шутами и девками, за закуской и выпивкой. Сам монарх, окруженный раболепным поклонением и почти божественными почестями, изображается со всеми своими челов. слабостями – чел., невежественный в законах, едва ли не открытый враг общего блага, преслед. личные выгоды, предан. сладострастию, ненавистник учености, истины и свободы, отнюдь не помышляющий о пользе общественной, но все мерящий на аршин собственных своих прибытков и вожделений.

Самые жестокие насмешки направлены против средневековой церкви, гл. идеологической опорой средневекового об-ва. Под именем «суеверов» он высмеивает почитателей икон и святых, из кот. один исцеляет от зубной боли, другой возвращает награбленное добро и т. д. Вся жизнь христиан переполнена безумствами этого рода. Священники поощряют подобное суеверие, т. к. оно увеличивает их доходы. Эразм восстает против торговли индульгенциями, кот. церковь соблазняет верующих, обещая им за деньги прощение самых тяжелых грехов, так что разрешается сызнова начинать весь порочный круг. Он изображает монахов, невежественных, распутных и полных самомнения; «смрадное болото» богословов, погруженных в бесплодные схоластические споры; епископы, кот. больше всего заняты собиранием денег и смотрят в оба, возлагая заботу о своих овцах на Христа. Римский первосвященник, отстаивая кровью и железом, анафемой свою светскую власть и достояние – поля, города, селения, налоги, пошлины – осуждается примером первых учеников Христа, учивших благочестию, кротости и нестяжанию.

Все челов. об-во превращается в изображение царства Глупости. Она создает гос-ва, поддерживает власть, религию, управление и суд. Жизнь человеческая – забава Глупости. Только природа, не тронутая челов. цивилизацией, — источник подлинной мудрости и счастья: она одна никогда не заблуждается.

Критика совр. об-ва не имеет революционного хар-ра. Сильный в насмешке и отрицании, он не имеет ясного положительного соц. идеала, соответствующего его представлению о природе и человечности, и его философ. раздумья о смысле челов. жизни неизменно заканчиваются ироническим образом мудреца, беспомощного перед нелепостями окружающей его соц. действительности, которая представляется ему, «ежели поглядеть с луны на людскую суматоху», подобной «стае мух или комаров, дерущихся, воюющих, грабящих, обманывающих, развратничающих, рождающихся, падающих, умирающих».

Пинский:

«Похвала Глупости», где свободная мысль гуманизма выходит далеко за пределы узкой тенденции протестантизма.

Со слов самого Эразма мы знаем, как возникла у него идея «Похвалы Глупости».

Летом 1509 года он покинул Италию, где провел три года, и направился в Англию, куда его приглашали друзья, так как им казалось, что в связи с восшествием на престол короля Генриха VIII открываются широкие перспективы для расцвета наук.

Эразму уже исполнилось сорок лет.

Произведение, где непосредственные жизненные наблюдения как бы пропущены через призму античных реминисценций. (постоянные ссылки на античных авторов, их цитаты и на античных богов)

Как и во всей гуманистической мысли и во всем искусстве Эпохи Возрождения — той ступени развития европейского общества, которая отмечена влиянием античности—в «Похвале Глупости» встречаются и органически сливаются две традиции, — и это видно уже в самом названии книги.

С одной стороны, сатира написана в форме «похвального слова», которую культивировали античные писатели. Гуманисты возродили эту форму и находили ей довольно разнообразное применение. Иногда их толкала к этому зависимость от меценатов. В то же время, еще в древности искусственность этих льстивых упражнений риторики породила жанр пародийного похвального слова. К жанру иронического панегирика внешне примыкает и «Похвальное слово Глупости».

С другой стороны, тема Глупости, царящей над миром,— не случайный предмет восхваления, как обычно бывает в шуточных панегириках. Сквозной линией проходит эта тема через поэзию, искусство и народный театр XV—XVI века.

Разум вынужден выступать под шутовским колпаком с бубенчиками, — отчасти дань сословно-иерархическому обществу, где критическая мысль должна надеть маску шутки, чтобы «истину царям с улыбкой говорить».

Глупость царит над прошлым и будущим. Современная жизнь — их стык — настоящая ярмарка дураков. Но и природа и разум также должны, — если хотят, чтоб их голос был услышан, — напялить на себя шутовскую маску. Так возникает тема «глупости, царящей над миром». Она означает для эпохи Возрождения недоверие к отживающим устоям и догмам, насмешку над косностью, как залог свободного развития человека и об-ва.

Книга открывается большим вступлением, где Глупость сообщает тему своей речи и представляется аудитории. За этим следует первая часть, доказывающая «общечеловеческую», универсальную власть Глупости, коренящуюся в самой основе жизни и в природе человека. Вторую часть составляет описание различных видов и форм Глупости — ее дифференциация в обществе от низших слоев народа до высших кругов знати. За этими основными частями, где дана картина жизни, как она есть, следует заключительная часть, где идеал блаженства — жизнь, какою она должна быть, — оказывается тоже высшей формой безумия вездесущей Мории.

Через всю первую «философскую» часть речи проходит сатир. образ «мудреца», и черты этого антипода Глупости оттеняют основную мысль Эразма. Отталкивающая и дикая внешность, строгий, глазастый, на пороки друзей зоркий, в дружбе пасмурный, неприятный. На пиру угрюмо молчит и всех смущает неуместными вопросами. Одним своим видом портит публике всякое удовольствие. Если вмешается в разговор, напугает собеседника не хуже, чем волк. Гели надо что-либо купить или сделать — это тупой чурбан, ибо он не знает обычаев. В разладе с жизнью рождается у него ненависть ко всему окружающему. Враг всяких природных чувствований, некое мраморное подобие человека, лишенное всех людских свойств. Не то чудовище, не то привидение, не знающее ни любви, ни жалости, подобно холодному камню. От него якобы ничто не ускользает, он никогда не заблуждается, все тщательно взвешивает, все знает, всегда собой доволен; один он свободен, он — все, но лишь в собственных помышлениях. Все, что случается в жизни, он порицает, во всем усматривая безумие. Не печалится о друге, ибо сам никому не друг. Вот он каков, этот совершенный мудрец! Кто не предпочтет ему последнего дурака из простонародья и т. д. Это законченный образ схоласта, средневекового кабинетного ученого, загримированный — согласно литературной традиции этой речи — под античного мудреца-стоика. Это рассудочный педант, ригорист и аскет, принципиальный враг человеческой природы. Но с точки зрения живой жизни его книжная обветшалая мудрость — скорее абсолютная глупость.

Все многообразие конкретных человеческих интересов никак не сведешь к одному только знанию, а тем более к отвлеченному, оторванному от жизни книжному знанию. Страсти, желания, поступки, стремления, прежде всего стремление к счастью, как основа жизни, более первичны, чем рассудок и если рассудок противопоставляет себя жизни, то его формальный антипод — глупость — совпадает со всяким началом жизни. Эразмова Мория есть поэтому сама жизнь. Она синоним подлинной мудрости, не отделяющей себя от жизни, тогда как схоластическая «мудрость» — порождение подлинной глупости.

Мория первой части — это сама Природа, которой нет нужды доказывать свою правоту «крокодилитами, соритами, рогатыми силлогизмами» и прочими «диалектическими хитросплетениями». Не категориям логики, а желанию люди обязаны своим рождением — желанию «делать детей». Желанию быть счастливыми люди обязаны любовью, дружбой, миром в семье и обществе. Аскетическому рассудку дряхлеющего средневековья, старческой скудеющей мудрости опекунов жизни, почтенных докторов теологии противостоит Мория — новый принцип Природы, выдвинутый гуманизмом Возрождения.

У Эразма наслаждение и мудрость идут рука об руку. Похвала Глупости — это похвала разуму жизни. Чувственное начало природы и мудрость не противостоят друг другу в цельной гуманистической мысли Возрождения.

Мория Эразма благоприятна для счастья, снисходительна и «на всех смертных равно изливает свои благодеяния».

У Эразма чувства, — порождения Мории, — страсти и волнения направляют, служат хлыстом и шпорами доблести и побуждают человека ко всякому доброму делу.

Мория, как «поразительная мудрость природы», это доверие жизни к самой себе, противоположность безжизненной мудрости схоластов, которые навязывают жизни свои предписания. Поэтому ни одно государство не приняло законы Платона, и только естественные интересы (например, жажда славы) образовали общественные учреждения. Глупость создает государство, поддерживает власть, религию, управление и суд. Жизнь – это театр, где выступают страсти и каждый играет свою роль, а неуживчивый мудрец, требующий, чтобы комедия не была комедией, — это сумасброд, забывающий основной закон пиршества: «Либо пей, либо — вон». Раскрепощающий, охраняющий молодые побеги жизни от вмешательства «непрошеной мудрости» пафос мысли Эразма обнаруживает характерное для гуманизма Возрождения доверие к свободному развитию.

Официальная репутация и подлинное лицо, видимость и сущность всего в мире противоположны. Мория природы на самом деле оказывается истинным разумом жизни, а отвлеченный разум официальных «мудрецов» — это безрассудство, сущее безумие. Мория—это мудрость, а казенная «мудрость» — это худшая форма Мории, подлинная глупость. Глупость ведет к мудрости. Уже с заголовка и с посвящения, где сближены «столь далекие по существу» Мория и Томас Мор, Глупость и гуманистическая мудрость, вся парадоксальность «Похвального слова» коренится во взгляде, согласно которому все вещи сами по себе противоречивы и «имеют два лица». Всем своим очарованием философский юмор Эразма обязан этой живой диалектике.

Жизнь не терпит никакой односторонности. Поэтому рассудочному «мудрецу»- схоласту, начетчику, который жаждет все подогнать под бумажные нормы и везде суется с одним и тем же мерилом, нет места ни на пиру, ни в любовном разговоре, ни за прилавком. Веселье, наслаждение, практика житейских дел имеют свои особые законы, его критерии там непригодны. Ему остается лишь самоубийство. Односторонность отвлеченного принципа убивает все живое, ибо не мирится с многообразием жизни.

Вся первая часть речи построена на контрасте живого древа жизни и счастья и сухого древа отвлеченного знания. Эти непримиримые всезнающие стоики (схоласты, богословы, духовные «отцы народа»), эти чурбаны готовы все подогнать под общие нормы, отнять у человека все радости. Но всякая истина конкретна. Всему свое место и время. Придется этому стоику отложить свою хмурую важность, покориться сладостному безумию, если он захочет стать отцом. Рассудительность и опыт подобают зрелости, но не детству. «Кому не мерзок и не кажется чудовищем мальчик с умом взрослого человека?» Беспечности, беззаботности люди обязаны счастливой старостью. Игры, прыжки и всякие «дурачества» — лучшая приправа пиров: здесь они на своем месте. И забвение для жизни так же благотворно, как память и опыт. Снисходительность, терпимость к чужим недостаткам, а не глазастая строгость — основа дружбы, мира в семье и всякой связи в человеческом обществе.

Практическая сторона этой философии — светлый широкий взгляд на жизнь, отвергающий все формы фанатизма. Этика Эразма примыкает к эвдемонистическим учениям античности, согласно которым в самой человеческой природе заложено естественное стремление к благу, — тогда как навязанная «мудрость» полна «невыгод», безрадостна, пагубна, непригодна ни для деятельности, ни для счастья. Самолюбие (Филавтия) — это как будто родная сестра Глупости, но может ли полюбить кого-либо тот, кто сам себя ненавидит? Самолюбие создало все искусства. Оно стимул всякого радостного творчества, всякого стремления к благу. Филавтия у Эразма—орудие «поразительной мудрости природы», без самолюбия «не обходится ни одно великое дело». Вместе со всеми гуманистами Эразм разделяет веру в свободное развитие человека, но он особенно близок к простому здравому смыслу. Он избегает чрезмерной идеализации человека, фантастики его переоценки, как односторонности. Филавтия тоже имеет «два лица». Она стимул к развитию, но она же (там, где не хватает даров природы) — источник самодовольства, а «что может быть глупее… самолюбования?»

Но эта — собственно сатирическая — сторона мысли Эразма развивается больше во второй части речи Мории.

Вторая часть «Похвального слова» посвящена «различным видам и формам» Глупости. Здесь незаметно меняется не только предмет, но и смысл, влагаемый в понятие «глупость», характер смеха и его тенденция. Меняется тон панегирика. Глупость забывает свою роль, и вместо того чтобы восхвалять себя и своих слуг, она начинает возмущаться служителями Мории, разоблачать и бичевать. Юмор переходит в сатиру.

Предмет первой части это «общечеловеческие» состояния: различные возрасты человеческой жизни, многообразные и вечные источники наслаждения и деятельности, коренящиеся в человеческой природе. Мория здесь совпадала поэтому с самой природой и была лишь условной Глупостью — глупостью с точки зрения отвлеченного рассудка. Но все имеет свою меру, и одностороннее развитие страстей, как и сухая мудрость, переходит в свою противоположность. «Похвала Глупости» незаметно переходит от панегирика природе к сатире на невежество, отсталость и косность общества.

Глупость входит в состав всего живого, но в своем одностороннем «раздувании и распухании» становится главной причиной окостенения, пороком и «безумием» существующего. Глупость переходит в различные маниакальные страсти: мания охотников, для которых нет большего блаженства, чем пение рогов и тявканье собак, мания строителей, алхимиков, азартных игроков, суеверов, паломников ко святым местам и т. д. Тут Мория показывается вместе со своими спутниками: Безумием, Ленью, Разгулом, Непробудным сном, Чревоугодием и т. д.

В первой части речи Мория, как мудрость природы, гарантировала жизни разнообразие интересов и всестороннее развитие. Там она соответствовала гуманистическому идеалу «универсального» человека. Филавтия, родная сестра Глупости, теперь показывает другое свое лицо. Она порождает самодовольство разных городов и народов. Счастье «зависит от нашего мнения о вещах… и покоится на обмане или самообмане». Как мания, Глупость уже субъективна, и всяк по-своему с ума сходит, находя в этом свое счастье. Сначала Мория была связью всякого человеческого общества. Теперь Мория как доподлинная глупость предрассудков, наоборот, разлагает общество.

Общефилософский юмор панегирика Глупости сменяется поэтому социальной критикой современных нравов и учреждений. Колоритные и язвительные бытовые зарисовки и ядовитые характеристики «невыгодных» форм современной глупости.

Универсальная сатира Эразма здесь не щадит ни одного звания в роде людском. Глупость царит в народной среде, так же как и в придворных кругах.

Наибольшей резкости сатира достигает в главах о философах и богословах, иноках и монахах, епископах, кардиналах и первосвященниках, особенно—в колоритных характеристиках богословов и монахов, главных противников Эразма на протяжении всей его деятельности. Монахи были главными вдохновителями гонений против Эразма и его произведений.

От прежней шутливости благорасположенной к смертным Мории, не остается и следа. Условная маска Глупости спадает с лица оратора, и Эразм говорит уже прямо от своего имени. Новое в антимонашеской сатире Эразма не разоблачение обжорства, надувательства и лицемерия, монахи порочны, мерзки и уже «навлекли на себя единодушную ненависть». Мория, защитница природы, в первой части речи была в единстве с объектом своего юмора. Во второй части Мория, как разум, отделяется от предмета смеха. Противоречие становится антагонистическим и нетерпимым. Чувствуется атмосфера назревшей реформации.

Сатира Эразма завершается весьма смелым заключением. После того, как Глупость доказала свою власть над человечеством и над «всеми сословиями и состояниями» современности, она вторгается в святая святых христианского мира и отождествляет себя с самым духом религии Христа, а не только с церковью, как учреждением, где ее власть уже доказана ранее: христианская вера сродни Глупости, ибо высшей наградой для людей является своего рода безумие.

В предшествующих главах Глупость приводит в свою пользу все свидетельства древних и бездну цитат из священного писания, толкуя их вкось и вкривь. Пародируется схоластика «лукавых толкователей слов священного писания», и они прямо примыкают к разделу о теологах и монахах. В заключительных главах нет почти никаких цитат, тон вполне серьезный и развиваемые положения выдержаны в духе ортодоксального благочестия, мы как бы возвращаемся к положительному тону и прославлению «неразумия» первой части речи. Но ирония «божественной Мории», пожалуй, более тонка, чем сатира Мории-Раэума и юмор Мории-Природы.

Заключительные главы «Похвального слова», где Глупость отождествлена с духом христианской веры, свидетельствуют, что в европейском обществе наряду с католиками и протестантами складывалась третья партия, гуманистическая партия «осторожных» умов (Эразм, Рабле, Монтень), враждебных всякому религиозному фанатизму. И именно этой, пока еще слабой партии «сомневающихся», партии свободомыслящих, опирающейся на природу и разум и отстаивающей свободу совести в момент высшего накала религиозных страстей, исторически принадлежало будущее.

 

 

Эразм Роттердамский (1469-1536): Похвала Глупости — Сатирическое сочинение (1509).

Пересказ:

Глупость говорит: пусть грубые смертные толкуют о ней, как им угод­но, она же дерзает утверждать, что ее божественное присутствие, только оно одно, веселит богов и людей. А посему сейчас будет про­изнесено похвальное слово Глупости.

Кому, как не Глупости, подобает стать трубачом собственной славы? Ведь ленивые и неблагодарные смертные, усердно ее почи­тая и охотно пользуясь ее благодеяниями, в продолжении стольких веков не удосужились воздать в благодарственной речи похвалу Глу­пости. И вот она, Глупость, щедрая подательница всяческих благ, ко­торую греки зовут Морией, самолично выступает пред всеми во всей своей красе.

Призвав на помощь Музы, прежде всего излагает Глу­пость свою родословную. Отец ее — Плутос, который единст­венный и подлинный отец богов и людей. Кому он благоволит, тому и дела нет до Юпитера с его громами. И родилась Глупость не в узах унылого брака, а от вожделения сво­бодной любви. И был в ту пору отецее ловким и бодрым, хмельным от юности, а еще больше — от нектара, которого хлебнул он изрядно на пиру богов.

Рождена Глупость на тех Счастливых островах, где не сеют, не пашут, а в житницы собирают. Нет на этих островах ни старости, ни болезней, и не увидишь там на полях ни бобов и тому подобной дряни, а лишь лотосы, розы, фиалки и гиацинты. И питали дитя две прелестные нимфы — Метэ-Опьянение и Апедия-Невоспитанность. Теперь же состоят они в свите спутниц и наперсниц Глупости, а с ними и Колакия-Лесть, и Лета-Забвение, и Мисопония-Лень, и Гедонэ-Наслаждение, и Анойя-Безумие, и Трифэ-Чревоугодие. А вот еще два бога, замешавшиеся в девичий хоровод: Комос-Разгул и Негретос Гипнос-Непробудный сон. С помощью этих верных слуг подчиняет Глупость весь род людской и отдает повеления самим императорам.

Какими благами одаряет она богов и людей, как широко простирается ее божественная сила.

Прежде всего — что может быть слаще и драгоценней самой жизни? Но к кому, как не к Глупости, должен взывать мудрец, ежели вдруг возжелает стать отцом? Ведь скажите по совести, какой муж согласился бы надеть на себя узду брака, если бы, по обычаю мудрецов, предварительно взвесил все невзгоды супружеской жизни? А какая женщина допустила бы к себе мужа, если бы подумала и по­размыслила об опасностях и муках родов и о трудностях воспитания детей? Итак, только благодаря хмельной и веселой игре Глупости рождаются на свет и угрюмые философы, и порфироносные государи, и трижды пречистые первосвященники, и даже весь многочисленный рой поэтических богов.

Мало того, все, что есть в жизни приятного, — тоже дар Глупос­ти. Чем была бы земная жизнь, если б лишена была она наслаждений? Сами стоики отнюдь не отворачива­ются от наслаждений. Ведь что останется в жизни, кроме печали, скуки и тягот, если не примешать к ней малую толику наслаждения, иначе говоря, если не сдобрить ее глупостью?

Первые годы — самый приятный и веселый возраст в жизни че­ловека. Чем объяснить нашу любовь к детям, если не тем, что муд­рость окутала младенцев привлекательным покровом глупости, который, чаруя родителей, вознаграждает их за труды, а малюткам доставляет любовь и опеку, для них необходимые.

За детством следует юность, В чем источник очарования юности, если не в Глупости? Чем меньше умничает мальчик по милости Глу­пости, тем приятнее он всем и каждому. А чем больше удаляется че­ловек от Глупости, тем меньше остается ему жить, пока не наступит наконец тягостная старость. Никто из смертных не вынес бы старос­ти, если бы Глупость не сжалилась над несчастными, по ее милости старцы могут считаться недурными собутыльниками, приятными друзьями и даже принимают участие в веселой беседе.

А каковы тощие угрюмцы, придающиеся изучению философии! Не успев стать юношами, они уже состарились, упорные размышле­ния иссушили их жизненные соки. А дурачки, напротив, — гладень­кие, беленькие, с холеной шкуркой, настоящие акарнские свинки, никогда не испытают они тягот старости, если только не заразятся ею, общаясь с умниками. Недаром учит народная пословица, что одна только глупость способна удержать быстро бегущую юность и отдалить постылую старость.

И ведь не найти на земле ни веселья, ни счастья, которые не были бы дарами Глупости. Мужчины, рожденные для дел правления и по­сему получившие несколько лишних капель разума, сочетаются бра­ком с женщиной, скотинкой непонятливой и глупой, но зато забавной и милой, дабы она бестолковостью своей и подсластила тос­кливую важность мужского ума. Известно, что женщина вечно будет женщиной, иначе говоря — дурой, но чем привлекают они к себе мужчин, как не Глупостью? В Глупости женщины — высшее блажен­ство мужчины.

Впрочем, многие мужчины высшее блаженство находят в попой­ках. Но можно ли представить себе веселый пир без приправы Глу­пости? Стоит ли обременять чрево снедью и лакомствами, если при этом глаза, уши и дух не услаждаются смехом, играми и шутками? А именно Глупостью заведено все это для блага человеческого рода.

Но, быть может, найдутся люди, которые находят радость лишь в общении с друзьями? Но и тут не обойдется без глупости и легко­мыслия. Да что там толковать! Сам Купидон, виновник и родитель всякого сближения между людьми, разве он не слеп и разве не ка­жется ему безобразное прекрасным? Боже бессмертный, сколько было бы повсеместно разводов или чего другого похуже, если б мужья и жены не скрашивали и не облегчали домашнюю жизнь при помощи лести, шуток, легкомыслия, заблуждения, притворства и прочих спутников Глупости!

Без Глупости никакая связь не была бы приятной и прочной: народ не мог бы долго сносить своего государя, госпо­дин — раба, служанка — госпожу, учитель — ученика, жена — мужа, ежели бы они не потчевали друг друга медом глупости.

Допусти мудреца на пир — и он тотчас же всех смутит угрюмым молчанием или неуместными расспросами. Позови его на танцы — он запляшет, словно верблюд. Возьми его с собой на какое-нибудь зрелище — он одним своим видом испортит публике всякое удоволь­ствие. Если мудрец вмешается в разговор — всех напугает не хуже волка.

Но обратимся к наукам и искусствам. Не подлежит сомнению, что любая вещь имеет два лица, и лица эти отнюдь не схожи одно с другим: под красотой — безобразие, под ученостью — невежество, под весельем — печаль, под пользой — вред. Устранить ложь — зна­чит испортить все представление, потому что именно лицедейство и притворство приковывает к себе взоры зрителей. Но и вся жизнь че­ловеческая есть не что иное, как некая комедия, в которой люди, на­цепив личины, играют каждый свою роль. И все любят и балуют дурачков. А государи своих дурачков любят больше, нежели хмурых мудрецов, ибо у последних два языка, из коих один говорит правду, а другой разглагольствует сообразно времени и обстоятельствам. Истине самой по себе свойственна неот­разимая притягательная сила, если только не примешивается к ней ничего обидного, но лишь одним дуракам даровали боги уменье гово­рить правду, никого не оскорбляя.

Всех счастливее тот, кто всех безумнее. Из этого теста испечены люди, которые любят рассказы о ложных знамениях и чудесах и никак не могут досыта наслушаться басен о призраках, лемурах, вы­ходцах с того света и тому подобной невидали; и чем более расходят­ся с истиной эти небылицы, тем охотнее им верят. Впрочем, нужно помянуть и о тех, кто, читая ежедневно семь стишков из священной Псалтири, сулит себе за то вечное блаженство. Ну, можно ли быть глупее?

А разве просят люди у святых чего-нибудь не имеющего отноше­ния к Глупости? Взгляните на благодарственные приношения, кото­рыми стены иных храмов украшены вплоть до самой кровли, — увидите ли вы среди них хоть одно пожертвование за избавление от глупости, за то, что приноситель стал чуть-чуть умнее бревна? Так сладко ни о чем не думать, что от всего откажутся люди, только не от Мории.

Не только большинство людей заражено глупостью, но и целые на­роды. И вот в самообольщении британцы заявляют исключительные притязания на телесную красоту, музыкальное искусство и хороший стол. Французы только себе приписывают приятную обходительность. Итальянцы присвоили себе первенство в изящной литературе и крас­норечии, а посему пребывают в таком сладостном обольщении, что из всех смертных единственно лишь себя не почитают варварами. Испанцы никому не согласны уступить своей воинской славы. Немцы бахвалятся высоким ростом и знанием магии. Рука об руку с само­обольщением идет лесть. Это благодаря ей каждый становится прият­нее и милее самому себе, а ведь в этом и состоит наивысшее счастье. Лесть — это мед и приправа во всяком общении между людьми.

Говорят, что заблуждаться — это несчастье; напротив, не заблуж­даться — вот величайшее из несчастий! Счастье зависит не от самих вещей, но от нашего мнения о вещах, а знание нередко отнимает ра­дость жизни. Если супруга до крайности безобразна, но мужу своему кажется достойной соперницей Венеры, то не все ли равно, как если бы она была воистину красавицей?

Итак, либо нет никакой разницы между мудрецами и дураками, либо положение дураков не в пример выгоднее. Во-первых, их счас­тье, покоящееся на обмане или самообмане, достается им гораздо дешевле, а во-вторых, они могут разделить свое счастье с большинством других людей.

Многие люди всем обязаны Глупости. Есть среди них грамматики, риторы, юристы, философы, поэты, ораторы, а в особенности те, ко­торые марают бумагу разной чушью, ибо кто пишет по-ученому, до­стоин скорее сожаления, чем зависти. Поглядите, как мучаются такие люди: прибавляют, изменяют, вычеркивают, затем, лет эдак через де­вять, печатают, все еще недовольные собственным трудом. Прибавьте к этому расстроенное здоровье, увядшую красоту, близорукость, ран­нюю старость, да всего и не перечислишь. И наш мудролюб мнит себя вознагражденным, ежели похвалят его два-три таких же ученых слепца. Напротив, сколь счастлив сочинитель, послушный внушениям Глупости: он не станет корпеть по ночам, но записывает все, что взбредет ему на ум, ничем не рискуя, кроме нескольких грошей, ис­траченных на бумагу, и зная заранее, что чем больше вздора будет в его писаниях, тем вернее угодит он большинству, то есть всем дура­кам и невеждам. Но всего забавнее, когда глупцы начинают восхва­лять глупцов, невежды — невежд, когда они взаимно прославляют друг друга в льстивых посланиях и стихах. Что до богословов, то не лучше ли не прикасаться к этому ядовитому растению, хотя они и в великом долгу у Глупости.

Впрочем, никому нельзя забывать меру и границу, а посему гово­рит Глупость: «Будьте здравы, рукоплещите, живите, пейте, досто­славные сопричастники таинств Мории».

 

Книга Похвала глупости читать онлайн бесплатно, автор Эразм Ротердамский – Fictionbook

Дизайнер обложки Алексей Борисович Козлов

Переводчик Алексей Борисович Козлов

© Эразм Ротердамский, 2019

© Алексей Борисович Козлов, дизайн обложки, 2019

© Алексей Борисович Козлов, перевод, 2019

ISBN 978-5-0050-0871-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРЕДИСЛОВИЕ
Эразм Роттердамский своему милому Томасу Мору – с приветом!

Не так давно, во время моего путешествия из Италии в Англию я почёл, дабы время, которое я проводил в седле, не тратилось впустую на досужие сплетни, чуждые свободному вдохновению, и литературе, и либо вспоминал о нашем общем учёном времяпровождении, либо наслаждался воспоминаниями, воскрешая в памяти покинутых друзей, столь просвещённых, сколь и милых моему сердцу. Среди них ты, мой добрый Мор, представлялся в числе излюбленных, и здесь, находясь вдали от тебя я тем не менее чувствовал, что ты становился всё ближе, чем дальше я удалялся от тебя, и наше былое общение при этом становилось всё ценнее и желаннее, пока не стало для меня весомее всего, что я знал в жизни.

И потому, убедившись, что надо что-то делать и что время не годится для серьёзных дел, я решил подшутить над Глупостью.

«Какая Афина вбила тебе это в голову?» – наверняка спросишь ты меня. Во-первых, меня навело на эту мысль сама твоя фамилия, Мор, столь же близкая к слову Moriae (глупость), сколь и противная тебе, ибо, по общему мнению, Ты и Глупость – обитатели разных планет. Во-вторых, я предполагал, что это упражнение в остроумии будет не в последнюю очередь одобрено тобой, ибо ты всегда любил шутки, схожие с этими, резкие и полные соли – в твоей жизни они играли всегда ту же роль, что и в жизни Демокрита. И хотя превосходство твоего ума всегда было таково, что оно противоречило суждению грубых простолюдинов, но такова твоя непредставимая приветливость и кротость характера, что ты можешь легко и с удовольствием снисходить и до средних умов, составляющих большинство любого народа. А посему, я думаю, ты не только с благосклонностью воспримешь эту мою ораторскую безделицу, как память о друге, но и примешь её под своё крыло. С сего дня, посвященная одному тебе, она уже не только моя, но и твоя. Но, может быть, сразу отыщутся критики, которые предадутся придиркам и станут обвинять меня, отчасти в том, что крылатые эти шутки вовсе не к лицу божественной теологии, что они более язвительны, чем позволяет христианская скромность, может так случится, что меня даже обвинят в том, что мной вокрешена античная комедия или, вдохновившись Лукианом, я высмеиваю здесь всех подряд. Единственным моим оправданием для тех, кого возмутит легковесность предмета и комический характер изложения, будет напоминание, что я лишь следовал примеру целого ряда великих писателей.

Сколько веков тому назад Гомер воспел войну мышей и лягушек, Марон – комара и чесночный пирог, Овидий – орех! Поликрат написал похвальное слово Бусириду, которое затем исправил

Исократ, Главк восхвалял судебный беспредел, Фаворин – уродство и лихорадку, Синесий —

лысину, Лукиан – муху и блоху, Сенека сочинил шуточный апофеоз Клавдия, Плутарх -разговор Грилла с Улиссом¹, Лукиан и Апулей – похождения осла и уже не помню кто – завещание поросенка по имени Хрюнний Корокотта, о чем упоминает ещё святой Иероним.

А потому, если им угодно, пусть они думают, что я играю за столом в бирюльки или если им так больше нравится, что я езжу верхом на швабре.

Ибо не является ли несправедливым, что, когда мы позволяем любому простолюдину играть в те игры, в какие ему нравится играть, мы не позволяем играть в них учёному мужу, особливо когда такие игрушки не лишены серьезности, а дурачество разыгрывается так, что и совсем тупоголовый читатель может извлечь из него больше пользы, чем из нагромождённых и хитровывернутых доводов некоторых людей? Например, когда один, долго и усердно занимаясь, складывает воедино множество фрагментов, восхваляя риторику или философию, второй слагает панегирик князю, третий побуждает его к войне с турками, четвёртый пророчит, что станет с миром в будущем, а пятый находит какое-нибудь новое средство для лучшей выделки козьей шерсти. И если нет большей чуши, чем относиться к серьезным вещам как к пустяку, так же точно ничто не несёт в себе большего изящества, чем с серьёзностью рассуждать о пустяках, как делает человек, для которого иная чушь – серьёзнее серьёзного.

Хотя, если только чрезмерное самомнение не ослепит меня в моем собственном деле, я готов восславить глупость, что вовсе не глупо!

Что же касается упрёка в излишней моей кусучести, то скажу лишь, что эта свобода выражаться резко всегда была свойственна всем развитым людям, чтобы они могли публично озвучивать свои умные, остроумные размышления об общих ошибках человечества, и эта свобода не может никого обидеть, если не переходит в распущенность и словесный блуд.

Что-то заставляет меня всё больше восхищаться нежными ушами современников, которые способны выносить только торжественные титулы!

Да, вокруг ещё можно встретить массу таких хитромудрых богомолов, которые скорее стерпят самую свирепую хулу на Самого Христа, чем будут терпеть сквернословие на папу и государя, особенно если это касается их собственного кармана.

Но если кто-то показывает жизнь людей такой, какая она есть на самом деле, не называя никого конкретно, почему, скажите мне, должно видеть в этом издёвку и поношение, а не наущение и пример? А знаете ли вы, сколькими укорами при этом я сам себя терзаю?

И, наконец, тот, кто не щадит ни званий, ни лиц рода

людского, тот ясно показывает, что он не против частных лиц, а только против общественных пороков, против которых он восстаёт. Итак, если кто-нибудь станет вопить, что его укусили, он обнаружит этим только свою вину, нечистую совесть или страх перед истиной. Иероним щеголял правдой в этом роде с большей свободой и куда большей остротой, не щадя иногда самого человечьего племени! Осмелюсь подчеркнуть, что я не только избегал повсеместно имён собственных, но даже более того, всячески старался умерить свой ехидный слог, дабы разумному читателю сразу же стало понятно, что я устремлён скорее к естественному смеху, чем к натужному злословию. И я, по примеру Ювенала, не здесь не разгребал эту запущенную, зловонную клоаку пороков и пошлости, стремясь представить перед вами вещи скорее смешные, чем отвратительные.

А теперь, если остался здесь кто-нибудь, кто ещё чем-то недоволен, пусть на худой конец вспомнит, что нет ничего стыдного в том, чтобы быть атакованным Глупостью, которую я привлёк в наш разговор, стараясь донести до вас величие речений этой особы. Но к чему я пересказываю тебе всё это, человеку знающему, столь превосходному в адвокатской практике, что ни один человек не может лучше защитить своего клиента, даже если дело почти безнадёжное! Прощай же, мой прекрасноречивейший Мор, лучший в мире оппонент, будь здрав ии всегда стойко защищай своих славных глуповчан из Мории!

Писано в деревне, 10 июня 1508 г.

Глава I
Глупость начинает чревовещать и одним своим видом навевает успокоение на слушателей

Что бы ни говорили обо мне в мире всякие тупорылые дурни (ибо я знаю, как дурно отзываются обо мне глупцы, даже самые глупые из глупейших), и все же Я – то, что я есть, Я – то, чья божественная сущность создала всех богов, и людей, какие когда либо жили на Земле.

И это уже само по себе является достаточным аргументом, чтобы я появилась здесь перед вами. Не успела я ещё и рта открыть, чтобы выступить перед вашим Почтенным собранием, как все ваши лица приобрели какую-то новую и непривычную приятность, как все повеселели и оживились. Посмотрите, как все вы так внезапно просветлели лицами и каким весёлым и сердечным смехом приветствовали меня целым шквалом аплодисментов. Поверхностный взгляд, по правде говоря, на всех вас, тех, кого я вижу вокруг себя, утверждает мне, что тут собрались не кто иные, как гомеровские боги, опьяненные сладким хмельным нектаром и божественным настоем, тогда как совсем незадолго до этого вы сидели такие неуклюжие и задумчивые, как будто пришли посоветоваться с оракулом. И как это обычно бывает, когда Солнце только готовится свить свой сияющий лик, или когда после холодной зимы дыхание Весны снова оживляет землю, благодаря чему все вещи немедленно обретают новый лик, новый цветение и снова становятся молодыми, подобным же образом, только взглянув на меня, вы в одно мгновение приобрели другое выражение лиц. И то, что иные знаменитые риторы с трудом достигают долгими, утомительными и тщательно заготовленными речами, Я достигла самим фактом своего появления!

Глава II
Глупость продолжает свои божественные речения.

Но если вы спросите меня, почему я предстаю перед вами в таком странном виде, навострите-ка получше ваши ушки, и послушайте внимательно, и вот что я вам скажу: не те уши, я имею в виду, какие вы приклеиваете к голове, когда идёте в церковь, но те, какие у вас за пределами церкви, большущие, красные, мясистые, те, какими вы имеете обыкновение слушать комических певцов, те, какие вы обычно обращаете к площадным жонглёрам, уличным дуракам, заговаривающимся и брызгающим слюнями юродивым и рыночным скоморохам, или такими, какие наш друг Мидас сразу бросал в кастрюлю. Ибо сегодня я склонен некоторое время играть с вами в софиста, но только не такого, какие в наши годы изголяются над пустыми головами подростков, набивая их всякой мусорной ерундой и любопытными пустяками, наущая искусству кухонной брани и уподобляя сварливым глупым базарным бабам. Отнюдь нет, я буду подражать тем древним, которые, дабы лучше избежать позорных прозвищ типа Софии или Уайза, предпочли называться софистами. Их делом было прославлять богов и возвеличивать доблестных людей. И подобную похвалу вы услышите от меня, но не в адрес какого-нибудь Геракла или Солона, а в адрес самой себя, то есть Божественной Глупости!

 

Глава III
В коей Глупость продолжает нахваливать Себя.

Пусть глупцы почитают несусветной глупостью превозносить Самого Себя, как это делаю я, это их дело! Кто может знать меня лучше, чем я сама и посему кому как не мне самой надлежит наилучшим образом наигрывать на трубах славы и флейтах уважения?

Хотя все же я думаю, что мои самовосхваления несколько скромнее, чем обычная практика наших дворян и мудрецов, которые, отбросив всякий стыд, нанимают какого-нибудь льстивого оратора или лживого поэта, из уст которого они могут непрерывно слышать лживые похвалы себе, то есть всякую несусветную чушь!

И все же, с кажущейся скромностью, они расправляют свои павлиньи перья и поднимают петушиные гребни, а этот наглый льстец приравнивает этого ничтожного человека к богам и предлагает его как абсолютный образец всех добродетелей, совершенно ему чуждых, наряжает жалкую сойку в чужие павлиньи перья, отмывает чёрного мавра добела и, наконец, раздувает комара до размера слона. Короче говоря, я буду следовать старой пословице, которая говорит: «Хвали себя вдали от соведей!» Хотя, между прочим, я не могу не удивляться неблагодарности, или, скажем так, или небрежности людей, которые, несмотря на то, что они почитают Меня в первую очередь и готовы признаться в моей благодетельной щедрости, всё же ни один из них за все эти века не произнес ни одной благодарственной речи, восхваляющей глупость.; когда еще не было недостатка в тех, чьи изощренные усилия превозносили тиранов, лихорадку, мух, облысение и других подобных вредителей природы до потери пульса и сна. А теперь вы услышите от меня простую импровизированную речь, но тем более правдивую.

Книга Похвала глупости читать онлайн бесплатно, автор Эразм (Дезидерий) Роттердамский – Fictionbook

Перевод с лат. П. Губера

Художник К. Журавлев

В оформлении издания использованы материалы, находящиеся в музее RIJKS MUSEUM

***

Эразм Роттердамский

своему милому Томасу Мору – привет

В недавние дни, возвращаясь из Италии в Англию и не желая, чтобы время, проводимое на лошади, расточалось в пустых разговорах, чуждых музам и литературе, я либо размышлял о совместных ученых занятиях, либо наслаждался мысленно, вспоминая о покинутых друзьях, столь же ученых, сколь любезных моему сердцу. Между ними и ты, милый Мор, являлся мне в числе первых: вдали от тебя я не менее наслаждался воспоминаниями, нежели, бывало, вблизи – общением с тобою, которое, клянусь, слаще всего, что мне случалось отведать в жизни. И вот я решил заняться каким-нибудь делом, а поскольку обстоятельства не благоприятствовали предметам важным, то и задумал я сложить похвальное слово Глупости. «Что за Паллада внушила тебе эту мысль?» – спросишь ты. Прежде всего, навело меня на эту мысль родовое имя Мора, столь же близкое к слову «мория», сколь сам ты далек от ее существа, ибо, по общему приговору, ты от нее всех дальше. Затем мне казалось, что эта игра ума моего тебе особенно должна прийтись по вкусу, потому что ты всегда любил шутки такого рода, иначе говоря – ученые и не лишенные соли (ежели только не заблуждаюсь я в оценке собственного моего творения), и вообще не прочь был поглядеть на человеческую жизнь глазами Демокрита. Хотя по исключительной прозорливости ума ты чрезвычайно далек от вкусов и воззрений грубой толпы, зато благодаря необыкновенной легкости и кротости нрава можешь и любишь, снисходя до общего уровня, играть роль самого обыкновенного человека. А значит, ты не только благосклонно примешь эту мою ораторскую безделку, эту памятку о твоем товарище, но и возьмешь ее под свою защиту; отныне, тебе посвященная, она уже не моя, а твоя.

Портрет Дезидерия Эразма.

Альбрехт Дюрер. Нюрнберг. Германия

Найдутся, быть может, хулители, которые станут распространять клевету, будто легкие эти шутки не к лицу теологу и слишком язвительны для христианского смирения; быть может, даже обвинят меня в том, что я воскрешаю древнюю комедию или, по примеру Лукиана, подвергаю осмеянию всех и каждого. Но пусть те, кого возмущают легкость предмета и шутливость изложения, вспомнят, что я лишь последовал примеру многих великих писателей. Сколько веков тому назад Гомер воспел Батрахомиомахию, Марон – комара и чесночную закуску, Овидий – орех! Поликрат написал похвальное слово Бусириду, которое затем исправил Исократ, Главк восхвалял неправосудие, Фаворин – Терсита и перемежающуюся лихорадку, Синесий – лысину, Лукиан – муху и блоху, Сенека сочинил шуточный апофеоз Клавдия, Плутарх – разговор Грилла с Улиссом, Лукиан и Апулей – похождения осла и уже не помню кто – завещание поросенка по имени Грунний Корокотта, о чем упоминает св. Иероним.

Если же всего этого мало, то пусть вообразят строгие мои судьи, что мне пришла охота поиграть в бирюльки или поездить верхом на длинной хворостине. В самом деле, разрешая игры людям всякого звания, справедливо ли отказывать в них ученому, тем более если он так трактует забавные предметы, что читатель, не вовсе бестолковый, извлечет отсюда более пользы, чем из иного педантского и напыщенного рассуждения? Вот один в терпеливо составленной из разных кусков речи прославляет риторику и философию, вот другой слагает хвалы какому-нибудь государю, вот третий призывает к войне с турками. Иной предсказывает будущее, иной поднимает новые вопросы – один другого пустячнее и ничтожнее. Но ежели ничего нет нелепее, чем трактовать важные предметы на вздорный лад, то ничего нет забавнее, чем трактовать чушь таким манером, чтобы она отнюдь не казалась чушью. Конечно, пусть судят меня другие: однако коль скоро не вконец обольстила меня Филавтия, то сдается мне, что я восхвалил Глупость не совсем глупо. Что же касается пустого упрека в излишней резкости, то отвечу, что всегда дозволено было безнаказанно насмехаться над повседневной человеческой жизнью, лишь бы эта вольность не переходила в неистовство. Весьма дивлюсь я нежности современных ушей, которые, кажется, ничего не выносят, кроме торжественных титулов. Немало также увидишь в наш век таких богомолов, которые скорее стерпят тягчайшую хулу на Христа, нежели самую безобидную шутку насчет папы или государя, в особенности когда дело затрагивает интересы кармана. Но если кто судит жизнь человеческую, не называя имен, то почему, спрошу я, видеть здесь непременно язвительное издевательство, а не наставление, не увещание? А в противном случае сколь часто пришлось бы мне обращаться с укорами и порицаниями к самому себе! И наконец, кто не щадит ни одного звания в роде людском, тот ясно показывает, что не против отдельных лиц, а только против пороков он ополчился. Итак, если кто теперь станет кричать, жалуясь на личную обиду, то лишь выдаст тем свой страх и нечистую совесть. Куда вольней и язвительней писал св. Иероним, не щадивший и имен порою! Я же не только избегал повсеместно имен собственных, но сверх того старался умерить всячески слог, дабы разумному читателю сразу же было понятно, что я стремлюсь скорее к смеху, нежели к злому глумлению. Я не хотел по примеру Ювенала ворошить сточную яму тайных пороков и охотнее выставлял напоказ смешное, нежели гнусное.

Дезидерий Эразм в церкви.

Корнелис ван Дален-старший, Йоханнес Майр

Того, кто не удовлетворится всем сказанным, прошу вспомнить для утешения, что весьма почтенно служить жертвою нападок Глупости, от лица которой я взял слово. Впрочем, стоит ли говорить все это такому искусному адвокату, как ты; и без того ты сумеешь отстоять наилучшим образом даже и не столь правое дело. Прощай же, мой красноречивейший Мор, и Морию твою защищай всеусердно.

Писано в деревне, 10 июня 1508 г.

Глава I

Глупость говорит:

Пусть грубые смертные толкуют обо мне, как им угодно, – мне ведомо, на каком худом счету Глупость даже у глупейших, – все же я дерзаю утверждать, что мое божественное присутствие, и только оно одно, веселит богов и людей. Наилучшее тому доказательство – перед вами: едва взошла я на кафедру в этом многолюдном собрании, как все лица просияли небывалым, необычайным весельем, все подались вперед и повсеместно раздался радостный, ликующий смех. При взгляде на вас кажется мне, будто я вижу богов Гомеровых, охмелевших от нектара, настоянного на непенте, а ведь только что вы сидели печальные и озабоченные, словно воротились недавно из Трофониевой пещеры. Подобно тому как утреннее солнце, показывающее земле свой прекрасный золотой лик, или как ранняя весна, веющая приятными зефирами после суровой зимы, всему сообщают новый цвет и вид и новую юность, так и у вас при взгляде на меня совсем иными сделались лица. В то время как даже великие риторы лишь при помощи длинной, старательно обдуманной речи понуждают вас стряхнуть с души тяжелые заботы, я достигла этого сразу, единым моим появлением.

Портрет Эразма Роттердамского.

Ганс Гольбейн-младший

Глава II

Глупость говорит:

Чего ради выступаю я сегодня в несвойственном мне обличии, об этом вы узнаете, ежели будете слушать внимательно, – не так, как слушают церковных проповедников, но как внимают рыночным скоморохам, шутам и фиглярам, или так, как наш друг Мидас слушал некогда Пана. Ибо захотелось мне появиться перед вами в роли софиста, но только – не одного из тех, которые ныне вколачивают в головы мальчишкам вредную чушь и научают их препираться с упорством, более чем бабьим. Нет, я хочу подражать тем древним грекам, которые, избегая позорной клички мудрецов, предпочли назваться софистами. Их тщанием слагались хвалы богам и великим людям. И вы тоже услышите сегодня похвальное слово, но не Гераклу и не Солону, а мне самой, иначе говоря – Глупости.

Портрет Эразма Роттердамского.

Самюэл ван Хогстратен

Глава III

Глупость говорит:

Воистину не забочусь я нисколько о тех любомудрах, которые провозглашают дерзновеннейшим глупцом всякого, кто произносит хвалы самому себе. Ладно, пусть это будет глупо, если уж им так хочется, – лишь бы зазорно не было. Кому, однако, как не Глупости, больше подобает явиться трубачом собственной славы и самой себе подыгрывать на флейте? Кто может лучше изобразить меня, нежели я сама? Разве что тот, кому я известна ближе, нежели себе самой! Сверх того, действуя таким образом, я почитаю себя скромнее большинства великих и мудрых мира сего. Удерживаемые ложным стыдом, они не решаются выступить сами, но вместо того нанимают какого-нибудь продажного ритора или поэта-пустозвона, из чьих уст выслушивают похвалу, иначе говоря – ложь несусветную. Наш смиренник распускает хвост, словно павлин, задирает хохол, а тем временем бесстыжий льстец приравнивает этого ничтожного человека к богам, выставляет его образцом всех доблестей, до которых тому, как до звезды небесной, далеко, наряжает ворону в павлиньи перья, старается выбелить эфиопа и из мухи делает слона. Наконец, я применяю на деле народную пословицу, гласящую:

«Сам выхваляйся, коли люди не хвалят».

Не знаю, чему дивиться – лености или неблагодарности смертных: хотя все они меня усердно чтут и охотно пользуются моими благодеяниями, никто, однако, в продолжение стольких веков не удосужился воздать в благодарственной речи похвалу Глупости, тогда как не было недостатка в охотниках сочинять, не жалея лампового масла и жертвуя сном, напыщенные славословия Бусиридам, Фаларидам, перемежающимся лихорадкам, мухам, лысинам и тому подобным напастям. От меня же вы услышите речь, не подготовленную заранее и не обработанную, но зато тем более правдивую.

 

Портрет Дезидерия Эразма.

Копия с картины Квентина Массейса. После 1535

Глава IV

Глупость говорит:

Не хотелось бы мне, чтобы вы заподозрили меня в желании блеснуть остроумием по примеру большинства ораторов. Ведь те, – дело известное, – когда читают речь, над которой бились лет тридцать, а иногда так и вовсе чужую, то дают понять, будто сочинили ее между делом, шутки ради, в три дня, или просто продиктовали невзначай. Мне же всегда особенно приятно было говорить то, что в голову взбредет. И да не ждет никто, чтобы я по примеру тех же заурядных риторов стала предлагать вам здесь точные определения, а тем более разделения. Ибо как ограничить определениями ту, чья божественная сила простирается так широко, или разделить ту, в служении которой объединился весь мир? Да и вообще, к чему выставлять напоказ тень мою или образ, когда вот я сама стою здесь перед вами? Видите? Вот я, Глупость, щедрая подательница всяческих благ, которую латиняне зовут Стультицией, а греки Морией.

Глава V

Глупость говорит:

Да и вообще – нужны ли здесь слова? Разве само чело мое и лик, как говорится, не достаточно свидетельствуют о том, кто я такая? Если бы кто даже и решился выдать меня за Минерву или за Софию, мое лицо – правдивое зеркало души – опровергло бы его без долгих речей. Нет во мне никакого притворства, и я не стараюсь изобразить на лбу своем то, чего нет у меня в сердце. Всегда и всюду я неизменна, так что не могут скрыть меня даже те, кто изо всех сил старается присвоить себе личину и титул мудрости, – эти обезьяны, рядящиеся в пурпур, и ослы, щеголяющие в львиной шкуре. Пусть притворствуют как угодно: торчащие ушки все равно выдадут Мидаса. Неблагодарна, клянусь Гераклом, и та порода людей, которая всего теснее связана со мною, а между тем при народе так стыдится моего имени, что даже попрекает им своих ближних, словно бранною кличкой. Эти глупейшие из глупцов хотят прослыть мудрецами и Фалесами, но можно ли назвать их иначе, как глупомудрали?

Глава VI

Глупость говорит:

Как видите, мне действительно захотелось подражать риторам нашего времени, которые считают себя уподобившимися богам, если им удается прослыть двуязычными, наподобие пиявок, и которые полагают верхом изящества пересыпать латинские речи греческими словечками, словно бубенцами, хотя бы это и было совсем некстати. Если же не хватает им заморской тарабарщины, они извлекают из полуистлевших грамот несколько устарелых речений, чтобы пустить пыль в глаза читателю. Кто понимает, тот тешится самодовольством, а кто не понимает, тот тем более дивится, чем менее понимает. Ибо нашей братии весьма приятно бывает восхищаться всем иноземным. А ежели среди невежественных слушателей и читателей попадутся люди самолюбивые, они смеются, рукоплещут и, на ослиный лад, помахивают ушами, дабы другие не сочли их несведущими. Да, именно так. Теперь возвращаюсь к главному предмету моей речи.

Портрет Дезидерия Эразма.

Питер Холстейн-младший, Якоб Хейблок

Глава VII

Глупость говорит:

Итак, мужи… каким бы эпитетом вас почтить? Ах да, конечно: мужи глупейшие! Ибо какое более почетное прозвище может даровать богиня Глупость сопричастникам ее таинств? Но поскольку далеко не всем известно, из какого рода я происхожу, то и попытаюсь изложить это здесь, с помощью Муз. Родителем моим был не Хаос, не Орк, не Сатурн, не Иапет и никто другой из этих обветшалых, полуистлевших богов, но Плутос, который, не во гнев будь сказано Гомеру, Гесиоду и даже самому Юпитеру, есть единственный и подлинный отец богов и людей. По его мановению в древности, как и ныне, свершалось и свершается все – и священное и мирское. От его приговоров зависят войны, мир, государственная власть, советы, суды, народные собрания, браки, союзы, законы, искусства, игрища, ученые труды… – вот уж и дыхания не хватает, – коротко говоря, все общественные и частные дела смертных. Без его содействия всего этого племени поэтических божеств – скажу больше: даже верховных богов – вовсе не было бы на свете или они прозябали бы самым жалким образом. На кого он прогневается, того не выручит и сама Паллада. Напротив, кому он благоволит, тому и дела нет до Юпитера с его громами. Вот каков мой отец. И породил он меня не из головы своей, как некогда Юпитер эту хмурую, чопорную Палладу, но от Неотеты, самой прелестной и веселой из нимф. И не в узах унылого брака, как тот хромой кузнец, родилась я, но – что не в пример сладостнее – от вожделения свободной любви, пользуясь словами нашего милого Гомера. И сам отец мой, должно вам знать, был в ту пору не дряхлым полуслепым Плутосом Аристофана, но ловким и бодрым, хмельным от юности, а еще больше – от нектара, которого хлебнул он изрядно на пиру у богов.

Портрет Эразма Роттердамского.

Йохан Теодор де Бри, Альбрехт Дюрер

Глава VIII

Глупость говорит:

Если вы спросите о месте моего рождения, – ибо в наши дни благородство зависит прежде всего от того, где издал ты свой первый младенческий крик, – то я отвечу, что не на блуждающем Делосе, и не среди волнующегося моря, и не под сенью пещеры родилась я, но на тех Счастливых островах, где не сеют, не пашут, а в житницы собирают. Там нет ни труда, ни старости, ни болезней, там на полях не увидишь асфоделей, мальв, морского луку, волчцов, бобов и тому подобной дряни, но повсеместно глаза и обоняние твои ласкают молий, панацея, непента, майоран, бессмертники, лотосы, розы, фиалки и гиацинты, достойные садов Адонисовых. Рожденная среди этих услад, не с плачем вступила я в жизнь, но ласково улыбнулась матери. Право, не завидую я вышнему Крониду вскормленному козой, – ведь меня питали своими сосцами две прелестные нимфы – Метэ, рожденная Вакхом, и Апедия, дочь Пана.

Обеих вы видите в толпе моих спутниц и наперсниц. А если вам угодно знать имена всех прочих, то – клянусь Гераклом! – я назову их не иначе как по-гречески.

Публичные казни в Роттердаме 1572 года.

Неизвестный художник

Глава IX

Глупость говорит:

Вот эта, с горделиво поднятыми бровями, – Филавтия. Та, что улыбается одними глазами и плещет в ладоши, носит имя Колакии. А эта, полусонная, словно дремлющая, зовется Летой. Эта, что сидит со сложенными руками, опершись на локти, – Мисопония. Эта, увитая розами и опрысканная благовониями, – Гедонэ. Эта, с беспокойно блуждающим взором, называется Анойя. Эта, с лоснящейся кожей и раскормленным телом, носит имя Трифэ. Взгляните еще на этих двух богов, замешавшихся в девичий хоровод: одного из них зовут Комос, а другого – Негретос Гипнос. С помощью этих верных слуг я подчиняю своей власти весь род людской, отдаю повеления самим императорам.

Глава Х

Глупость говорит:

Теперь вы знаете, каков мой род, каково воспитание и какова свита. Дабы не подумал никто, будто я без должного права присвоила себе звание богини, внимайте, навострив уши, какими благами одаряю я богов и людей и как широко простирается моя божественная сила.

Если не зря написал некто, что быть богом – значит помогать смертным, и ежели по заслугам допущены в верховное собрание богов те, кто ввел в употребление хлеб, вино и прочие полезные вещи, то почему бы и мне не именоваться альфой в алфавите богов, поскольку я щедрее всех?

Вид Роттердама.

Ян Хоуенс-старший, Якоб Куак

Глава XI

Глупость говорит:

Прежде всего – что может быть слаще и драгоценней самой жизни? Но кому обязаны вы возникновением ее, если не мне? Ведь не копье Паллады, дщери могучего отца, и не эгида тучегонителя Зевса производят и умножают род людской. Воистину, сам отец богов и владыка людей, сотрясающий Олимп единым своим мановением, откладывает порою в сторонку трезубые свои молнии и обличье титана, столь страшное небожителям. Волей-неволей напяливает он, подобно актеру, чужую личину, когда овладевает им столь привычное для него желание делать детей. Стоики полагают, что они всего ближе к богам. Но дайте мне тройного, четверного, дайте, если угодно, тысячекратного стоика, – я докажу, что и ему придется в подобном случае отложить в сторону если не бороду, знамя мудрости, общее, впрочем, с козлами, то свою хмурую важность и свои твердокаменные догматы, придется расправить морщины на лбу и покориться сладостному безумию. Утверждаю, что ко мне, лишь ко мне одной, должен будет взывать этот мудрец, ежели только возжелает стать отцом. Впрочем, почему бы мне, по обычаю моему, не изъясниться еще откровеннее? Скажите, пожалуйста, разве голова, лицо, грудь, рука, ухо или какая другая часть тела из тех, что слывут добропорядочными, производит на свет богов и людей? Нет, умножает род человеческий совсем иная часть, до того глупая, до того смешная, что и по именовать-то ее нельзя, не вызвав общего хохота. Таков, однако, источник, более священный, нежели числа Пифагоровы, и из него все живущее получает свое начало. Скажите по совести, какой муж согласился бы надеть на себя узду брака, если бы, по обычаю мудрецов, предварительно взвесил все невыгоды супружеской жизни? Какая женщина допустила бы к себе мужа, если бы подумала и поразмыслила об опасностях и муках родов и о трудностях воспитания детей? Но если жизнью мы обязаны супружеству, а супружеством – моей служанке Анойе, то сами вы понимаете, в какой мере являетесь моими должниками. Далее, какая женщина, единожды попробовавшая рожать, согласилась бы повторить этот опыт, если б не божественная сила спутницы моей Леты? Не во гнев будь сказано Лукрецию, сама Венера не посмеет отрицать, что без моей чудесной помощи все ее могущество не имело бы ни силы, ни действия. Итак, только благодаря моей хмельной и веселой игре рождаются на свет и угрюмые философы, чье место в наши дни унаследовали так называемые монахи, и порфироносные государи, и благочестивые иереи, и трижды пречистые первосвященники, а за ними и весь этот рой поэтических богов, до того многочисленный, что самый Олимп, сколь он ни обширен, едва может вместить такую толпу.

Портрет Эразма Роттердамского в аллегорическом окружении.

Бернар Пика

Глава XII

Глупость говорит:

Но мало того что во мне вы обрели рассадник и источник всяческой жизни: все, что есть в жизни приятного, – тоже мой дар, и я берусь вам это доказать. Чем была бы земная наша жизнь, и вообще стоило ли бы называть ее жизнью, если б лишена была наслаждений? Вы рукоплещете? Я так и знала, что никто из вас не настолько мудр или, лучше сказать, не настолько глуп, нет – именно не настолько мудр, чтобы не согласиться с моим мнением. Сами стоики отнюдь не отворачиваются от наслаждений. Лицемеря и клеймя наслаждение перед грубой толпой, они просто хотят отпугнуть других, чтобы самим вольготнее было наслаждаться. Но пусть ответят они мне ради Зевса: что останется в жизни, кроме печали, скуки, томления, несносных докук и тягот, если не примешать к ней малую толику наслаждения, иначе говоря, если не сдобрить ее глупостью? Ссылаюсь на свидетельство прославленного Софокла, который воздал мне следующую красноречивую хвалу:

Блаженна жизнь, пока живешь без дум.

Попытаемся, однако, рассмотреть этот предмет более обстоятельно.

Портрет Эразма Роттердамского в окружении четырех евангелистов.

 

Теодор Матам, Мартин Шаген

программ PhD | Университет Эразма в Роттердаме

От удостоенных наград ученых до докторантов — все сотрудники Университета Эразма в Роттердаме заняты созданием новых знаний. Продолжите свою карьеру в области исследования, начав обучение в аспирантуре в нашей междисциплинарной международной среде с учетом социальной значимости. Там, где встречаются дисциплины, знания передаются.

От магистра до доктора философии

Ежегодно более 300 ученых получают докторскую степень в Университете Эразма в Роттердаме.На всех факультетах есть собственная программа докторантуры, которая обычно рассчитана на четыре года, в течение которых вы выполняете исследования по определенной теме под руководством профессора.

Для того, чтобы стать профессором университета, исследователем или ученым во многих областях, необходимо получить докторскую степень. В процессе получения докторской степени вы будете проходить курсы и семинары, а также посещать конференции, направленные на развитие ваших исследовательских и сетевых навыков.

Программы PhD и области исследований

Университет Эразма в Роттердаме сконцентрировал свое образование и исследования в четырех исследовательских областях, в которых университет пользуется международным признанием: здоровье, благосостояние, управление и культура.Наши программы докторантуры в этих четырех областях проводятся в исследовательских школах и институтах или в исследовательских группах факультетов.

Отличная академическая репутация

Университет Эразма в Роттердаме имеет отличную академическую репутацию и занимает высокие позиции в международных рейтингах. Согласно рейтингу QS, EUR является лучшим в области бухгалтерского учета и финансов, а также бизнеса и менеджмента. Университет также занимает высокие места во многих областях.

Помещения для аспирантов

В Университете Эразмус в Роттердаме есть широкий спектр возможностей обучения для сотрудников.Учебные курсы и программы представлены в Платформе обучения и развития, TOP. Помимо координации ряда учебных курсов с другими университетами, на этой платформе проводятся все практические, основные и инновационные мероприятия, связанные с обучением и развитием. Три курса специально предлагаются для сотрудников PhD; Управление стрессом, Лаборатория жизни: баланс между работой и личной жизнью и Искусство изменений.

Кроме того, EUR также предлагает кандидатам PhD консультации и консультации, например, предлагая услуги психолога PhD.

.

Свяжитесь с Центром обслуживания студентов Erasmus

Пожалуйста, задайте свой вопрос только один раз по следующим каналам.

Спросите Erasmus	Найдите свой ответ в FAQ в ASK Erasmus
Электронная почта	Используйте функцию «Отправить вопрос по электронной почте», доступную в ASK Erasmus.
Телефон	+31 — (0) 10-408 88 80 (вариант 1) Пожалуйста, держите номер вашего студента под рукой	09.30-16.00 часов с понедельника по пятницу
Whatsapp	Из-за летнего пика мы недоступны через WhatsApp. Другие способы связи с нами можно найти здесь.	09.30-16.00 часов с понедельника по пятницу
Стойка	Burgemeester Oudlaan 50 в Роттердаме Sanders Building, первый этаж, Woudestein Campus	с понедельника по пятницу 900
Международные службы экстренной помощи	+31 — (0) 6-408 47 882 Только для экстренных ситуаций во время обучения студентов за границей (в евро или за границей)	Доступно круглосуточно
Почтовый адрес	Erasmus University Rotterdam ESSC P.O. Box 1738 3000 DR Роттердам Нидерланды

Часы пик Центр обслуживания студентов Erasmus: 11.30-13.30.

Мы рады предложить вам качественные и быстрые услуги. К сожалению, в часы пик время ожидания может быть довольно долгим. Поэтому мы советуем избегать наших ежедневных часов пик с 11:30 до 13:30.

Как добраться до центра обслуживания студентов Erasmus

.

Эразм фон Роттердам | Статья об Эразме фон Роттердаме в The Free Dictionary

(Erasmus Roterodamus, или Эразм Роттердамский). Родился 28 октября 1469 года в Роттердаме; умер 12 июля 1536 года в Базеле. Голландский ученый-гуманист, писатель, филолог и богослов; один из самых ярких представителей северного Возрождения.

Эразм учился в Парижском университете с 1495 по 1499 год. Он жил во Франции, Англии, Германии, Италии и Швейцарии, и он был известен во всей Европе.Он писал на латыни, которая в то время была универсальным языком образованных европейцев.

На Эразма решающее влияние оказали голландский мистицизм и гуманистическое образование, а также круг ученых, известных как оксфордские реформаторы (одним из которых был Дж. Колет), которые призывали к новому, более глубокому и научно обоснованному прочтению священного писания. тексты христианства. В 1517 году Эразм выпустил первое печатное издание Нового Завета в греческом оригинале со своими обширными комментариями; издание 1519 г. сопровождалось его собственным латинским переводом.Он создал новую элегантную систему теологии, которую назвал «философией Христа». Система в основном касается человека в его отношении к богу и моральной ответственности человека перед богом; Эразм обходит вопросы, возникающие в спекулятивной теологии, такие как сотворение мира, первородный грех и триадическая природа божества, которые, по его мнению, не имеют жизненно важного значения и являются принципиально неразрешимыми.

Эразм возглавил гуманистическое направление, получившее название христианского гуманизма.Он выступал против распространения мирских влияний в церкви, почитания реликвий, монашеского паразитизма и ложного благочестия, а также пустых религиозных ритуалов, и в этом смысле он был предшественником Реформации. Однако он не менее последовательно выступал против фанатизма, жесткого догматизма и особенно безграничного унижения человека перед богом, которые характеризовали лютеранство; по этой причине он порвал с Лютером, которого ранее поддерживал. Ни одна из сторон не была удовлетворена позицией Эразма, и он был вынужден бежать из Лувена и Базеля, чтобы избежать религиозного фанатизма католиков Лувена (1521 г.) и реформаторов церкви Базеля (1528 г.).

Эразм оставил огромное количество работ, самые известные из которых — Похвала безрассудству (1509; русский перевод 1960) и Разговоры (1519–35; русский перевод 1969). Первая работа — это философская сатира, а вторая прежде всего связана с моралью и манерами; однако у них есть общая основа — сильная вера в противоречивую природу всей реальности и нестабильность границы между противоположностями. Госпожа Фолли, воспевая себе дифирамбы, легко превращается в мудрость, самодовольное высокомерие — в тупую низость, а безграничную власть — в худшее рабство; следовательно, самое ценное правило в жизни — «Ничего лишнего!» Это убеждение отражает суть идеологической позиции Эразма, которую отражают и другие его работы.Его сборник пословиц ( Adagia, , 1500) включает древнегреческие и римские изречения и афоризмы с комментариями.

Многие педагогические, нравственно поучительные и богословские труды Эразма были разработаны для продвижения определенной точки зрения — например, антилютеранский трактат О свободе воли (1524) и Гуманитарное образование детей (1529 год). ). Эразм был великим мастером эпистолярного жанра, и его объемная переписка сохранилась.

РАБОТ

Opera omnia , тт. 1–4. Амстердам, 1971–73.
Opus epistolarum , тт. 1–12. Под редакцией П. С. Аллена. Оксфорд, 1906–58.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Маркиш, С. П. Знакомство с Эразмом из Роттердама. Москва, 1971.
Смирин М. М. О политической концепции Эразма Роттердамского. В коллекции Ежегодник германской истории 1972. Москва, 1973.
Smith, P. Erasmus. Нью-Йорк, 1962 год.
Huizinga, J. Erasmus , 5-е изд. Haarlem, 1958.
Tracy, J. Erasmus — рост разума. Женева, 1972.

Большая советская энциклопедия, 3-е издание (1970–1979). © 2010 The Gale Group, Inc. Все права защищены.

.